Когда в ноябре 1939 года СССР напал на Финляндию, для финского делегата в Лиге Наций Рудольфа Холсти не составило ни малейшего труда обвинить Москву, опираясь на предложенное Литвиновым в 1932–1933 годах определение агрессора: его третья статья гласила, что «никакие соображения политического, военного, экономического или любого другого порядка не могут служить извинением или оправданием агрессии». Разоблачая двуличие советского правительства, он ссылался также на гневные выступления наркома против агрессии, прежде всего на его речь на заседании Лиги Наций 21 сентября 1937 года. Затем, когда в июне 1940 года советские войска войдут в балтийские страны, Москву снова обвинят в нарушении подписанных ею соглашений. Таков был западный взгляд на ситуацию. Впоследствии об этом вспомнят в ООН, когда 17 ноября 1950 года советская делегация в разгар войны в Корее предложит новое определение агрессора, которое поступит для изучения в комиссию по международному праву в 1951 году.

Однако и в 1939 году, и десять лет спустя советское правительство чувствовало себя в своем праве. Оно утверждало, что не начало войну, а действовало в рамках взаимопомощи и легитимной обороны. Такая инструментализация права преследовала несколько целей. Во-первых, речь шла о стратегии уклонения: объявляя себя невоюющей стороной, СССР старался избежать втягивания в мировую войну. Во-вторых, запускался процесс оправдания принятых решений: их мотивы должны были выглядеть достойными с революционной и патриотической точек зрения. Наконец, следует упомянуть своего рода перекличку между советским и нацистским режимами, которая проявилась в легализме, использовании в качестве предлога пограничных инцидентов и схожих сценариях вторжения. Кто кому из них подражал? Так беспокоившие Молотова методы, использованные Гитлером в отношении Австрии, Чехословакии и Данцига (военная оккупация при добровольном или вынужденном согласии главных действующих сторон), несомненно, дали пищу для размышлений Сталину, который неоднократно упоминал их в переговорах с балтийскими странами в октябре 1939 года.

Мы остановимся здесь на трех эпизодах. Согласно западной терминологии, речь идет о «вторжении в Восточную Польшу», «финской войне» и «военной оккупации балтийских государств». В советской риторике они представали в качестве трех совершенно разных сценариев. Ввод войск в Восточную Польшу означал реализацию белорусского и украинского национальных проектов и ревизию Рижского договора. Зимняя война являлась помощью финским коммунистам и мерой по обеспечению безопасности Ленинграда. Оккупация балтийских государств превращалась в легитимную защиту балтийского побережья советскими и прибалтийскими войсками. Нет нужды добавлять, что такой взгляд и сегодня широко используется в официальном российском дискурсе. Не брезгуя никакими приемами, советская риторика опиралась на тезисы, опробованные в юридических и политических пограничных спорах межвоенного периода. В распоряжении историка имеется значительное число опубликованных документов, относящихся к периоду после подписания советско-германского пакта. Мы можем также опереться на чрезвычайно подробные российские исследования, посвященные дипломатической и военной истории, прежде всего «зимней войны». Анализируя каждый из этих трех эпизодов, мы постараемся выявить как вновь взятые на вооружение имперские традиции, так и советские новации.

Восточная Польша

Подписанный 23 августа 1939 года советско-германский пакт о ненападении и приложенный к нему секретный протокол открыли дорогу нацистскому нападению на Польшу. Оно произошло 1 сентября, после чего Франция и Англия объявили войну Германии. Тогда Берлин начал настаивать на скорейшем советском вторжении в Польшу, чтобы продемонстрировать Лондону и Парижу совместные действия двух стран. Москва со своей стороны искала возможность соблюсти свои интересы в Восточной Польше и не оказаться втянутой в общую войну.

Риторика вмешательства была разработана к середине сентября. 10 сентября Молотов информировал посла Германии в СССР Шуленбурга о том, что Красная армия была застигнута врасплох быстрыми успехами вермахта в Польше и еще не готова к вторжению. Он заявил также, что Советский Союз собирается использовать дальнейшее продвижение Германии и постепенное уничтожение Польши для оправдания своего вмешательства, чтобы не выглядеть агрессором. Подходящий момент наступил после того, как 13 сентября было остановлено французское наступление в Сааре и завершена тайная мобилизация советских войск. Молотов информировал германского посла, что Красная армия готова вступить в Польшу и ждет падения Варшавы, чтобы пересечь границу. 14 сентября Жданов через «Правду» запустил пропагандистскую кампанию, адресованную пограничникам, военнослужащим и населению. Она была посвящена революционно-освободительным действиям Красной армии, которая шла в Польшу для оказания помощи угнетенным национальным меньшинствам, ведущим борьбу с польскими помещиками и буржуями. В Берлине выразили недовольство таким политическим дискурсом, подразумевавшим защиту населения от германской угрозы. 17 сентября, когда Красная армия вошла в Восточную Польшу, польскому послу была направлена нота, где говорилось:

Польское государство и его правительство фактически перестали существовать. Тем самым прекратили свое действие договоры, заключенные между СССР и Польшей. Предоставленная самой себе и оставленная без руководства, Польша превратилась в удобное поле для всяких случайностей и неожиданностей, могущих создать угрозу для СССР. Поэтому, будучи доселе нейтральным, Советское правительство не может больше нейтрально относиться к этим фактам.

Далее сообщалось, что Генштаб отдал приказ войскам Красной армии перейти границу, чтобы «взять под свою защиту жизнь и имущество населения Западной Украины и Западной Белоруссии». Как и вся советская риторика той эпохи, эта нота в значительной степени запутывала карты.

Польский генштаб колебался, не зная, какие приказы отдавать в ответ на военное вторжение без объявления войны. В тот момент еще не было понятно, что на практике Советский Союз вступил в войну на стороне Германии. Зато было очевидным, что отстаиваемое Москвой право на военное вмешательство и оккупацию Восточной Польши основывалось на психологической, юридической и политической базе всего предшествующего двадцатилетия. Вся политика и риторика этого периода: классовая борьба и национальный вопрос, реваншистский дух и право на вмешательство в дела других государств, не говоря уже об имперском наследии, — подпитывали глубокую враждебность в отношении поляков и их государства.

Балтийские страны

7 сентября во время беседы с Молотовым, Ждановым и Димитровым Сталин подчеркнул межимпериалистический характер начинающейся войны. Согласно этой логике, помочь более слабому (Германия) для ослабления более богатого (Великобритания) никак не противоречило долгосрочным целям СССР. Основной принцип — остаться в стороне от войны, временно оказывая логистическую помощь Германии и укрепляя свои опорные пункты в Восточной Европе. Именно в контексте советско-германской дружбы была осуществлена — в два приема и без объявления войны — аннексия балтийских стран. В период с 28 сентября по 10 октября 1939 года Латвия, Литва и Эстония одна за другой оказались вынуждены подписать пакты о взаимопомощи со своим могущественным соседом. Мощным стимулом в этих переговорах служило напоминание о возможности полного исчезновения этих стран по польской модели. Сталин умело спровоцировал тревогу у министра иностранных дел Латвии Вильгельмса Мунтерса во время встречи 2 октября, упомянув о немецких планах по разделу латвийской территории вдоль Даугавы. Такой проект действительно обсуждался на переговорах 23 августа и был отклонен ввиду твердого намерения советских властей включить в свою зону влияния всю территорию Латвии.

В основе первого ультиматума, направленного Эстонии, лежал инцидент с польской подводной лодкой «Ожел» («Орел»), интерпретированный следуя логике «косвенной агрессии» Молотова. Боевые действия в Польше привели к бегству военных и гражданских лиц в балтийские страны и в Румынию. Опасаясь советской реакции на появление значительного количества поляков, эти страны поспешили разоружить и интернировать польских офицеров и солдат, чтобы тем самым продемонстрировать Москве свою добрую волю. В момент разгрома Польши «Ожел» оказался в таллинском порту, где, руководствуясь международно правовым статусом нейтралитета, его задержали эстонские власти. Однако 17 сентября эстонцы позволили подводной лодке уйти в Великобританию. Ничего другого Москве и не требовалось, чтобы заявить о несостоятельности эстонского нейтралитета, а главное, о неспособности эстонской армии контролировать свое побережье. Теперь необходимым условием для обеспечения безопасности побережья и залива в целом было объявлено присутствие советского флота, подводных лодок и авиации. Речь шла о том, чтобы помешать «другим державам» использовать балтийское побережье как плацдарм для нападения на СССР. Решение о сотрудничестве соседей в целях защиты балтийского побережья против возможной агрессии было представлено Москвой как позитивный результат двадцатилетних отношений, прошедших через этапы соглашений 1920 и 1932 годов. Кремль даже организовал вынужденное соревнование между балтийскими государствами: раз Эстония подписала, у Латвии просто нет другого выхода. По словам Сталина, русские ощущают себя ближе к латышам, чем к эстонцам, и потому сотрудничество между двумя странами не встретит никаких затруднений: «...каждый будет знать: здесь два хозяина — латыши и русские». А что касается Литвы, изначально враждебно настроенной к Польше и получившей от «великодушного» СССР Вильнюс и Вильнюсскую область, то у нее не было средств помешать Советскому Союзу участвовать в контроле ее западной границы.

Какие аргументы использовались во время переговоров между балтийскими государствами и Советским Союзом? Помимо неизбежных ссылок на Петра Великого, открывшего России выход к морю, Молотов и Сталин поместили свои требования в контекст современных реалий и войны в Европе. Так, Сталин считал, что его требование предоставить выдвинутые базы на латвийском побережье по большому счету ничем не отличается от притязаний Великобритании, которая требовала от Швеции предоставить ей аэродромы и базы для подлодок и пыталась купить у нее два острова.

Кроме того, во время переговоров упоминались пакты о взаимопомощи, причем в двух различных контекстах. Первый из них был отрицательным, его примером служила Чехословакия. Советские представители во главе со Сталиным постоянно упоминали драматические для этой страны события: Мюнхенский сговор, а затем оккупацию марта 1939 года. Они служили примером отрицательного опыта, которого следовало избежать. Чтобы договор был эффективен в военном отношении, необходимы были не столько международные гарантии, сколько упрощенная двусторонняя процедура и присутствие войск на территории, подлежащей защите, или хотя бы простой доступ туда. Чтобы сделать договор о взаимопомощи эффективным, в него следовало добавить понятие «косвенная агрессия». В случае Чехословакии механизм помощи был сначала нейтрализован мюнхенской конференцией, а затем независимостью Словакии и согласием Эмиля Гахи на протекторат. Второй пример был, по мнению советских представителей, исключительно положительным. Это был пакт о взаимопомощи, заключенный с Монгольской Народной Республикой. Реальное военное сотрудничество между двумя странами и военное присутствие Красной армии позволили одержать победу над японской армией в Маньчжурии во время боевых действий, последовавших за инцидентом на Халхин-Голе.

Очевидно, что балтийские политики и дипломаты совсем иначе воспринимали эти примеры. Упоминание договора с Монголией не только било по самолюбию небольших европейских государств, но и рисовало тревожное будущее. Именно эта модель, однако, была реализована в балтийских странах.

Договоры, которые были вынуждены подписать их правительства, предусматривали присутствие весьма внушительных советских контингентов: 25 тысяч солдат в Эстонии, 30 тысяч — в Латвии и 20 тысяч — в Литве. 19 октября советские войска вступили на эстонскую территорию; их размещению на базах предшествовала торжественная церемония на границе: пронос знамен, военные приветствия и оркестры, игравшие «Интернационал» и гимн Эстонии. За два дня через границу прошло 14 037 военных, 283 танка, 54 бронемашины и 2040 автомобилей и грузовиков. Примечательным было расположение затребованных баз: они находились на берегу Балтийского моря, что означало выдвижение оборонительных рубежей СССР на побережье. Выбор стратегически важных мест осуществлялся на основе российских карт. На эстонском побережье было решено использовать порт Балтиски (Палдиски), основанный еще Петром I после завоевания Эстляндии.

Руководители балтийских государств пытались, насколько могли, сопротивляться. Они вели переговоры с тем, чтобы сделать присутствие советских солдат и офицеров в своих странах максимально незаметным и возложить защиту некоторых участков на собственные армии. Одной из их целей было помешать размещению советских военных баз в столицах, а также оградить рыболовные зоны от патрулирования подводными лодками. Им редко, однако, удавалось чего-то добиться. В ожидании обустройства рейда в Палдиски, расположенного в 30 км к западу от столицы, советский флот пополнял свои запасы в Таллинском порту, а все советское командование там и поселилось вопреки протестам эстонцев. Просьба Мунтерса не устраивать базы в Лиепае из-за рыболовного промысла не была услышана. Сталин возразил ему, что в Петропавловске Камчатском подлодки рыбакам не мешают. Власти балтийских стран старались по возможности не допускать сухопутных перемещений советских солдат по территории страны, поощряя морское и воздушное сообщение с военными анклавами, чтобы избежать впечатления потери суверенитета и оккупации. Но 19 февраля 1940 года советские послы получили из Кремля указание добиться от балтийских правительств согласия на пересечение советскими войсками сухопутных границ, чтобы максимально облегчить их размещение.

Для обустройства баз и урегулирования инцидентов были созданы комиссии по модели смешанных пограничных комиссий. Расположение советских анклавов на эстонской и латвийской территориях должно было стать предметом двусторонних протоколов. Размещение советских баз, по мнению привыкшего к запретным зонам советского командования, подразумевало эвакуацию гражданского населения. Во время встречи совместной советско-эстонской комиссии 9–10 февраля 1940 года обсуждалась эвакуация всех жителей Палдиского района, включая сам город и полуостров Пакри. Генерал эстонской армии Траксмаа безуспешно пытался возражать, напоминая о том, какие большие участки Эстония уже уступила. Эвакуация должна была состояться в феврале — августе 1940 года. Местные власти, прежде всего эстонские, мстили за это крайне высокой платой за аренду и снабжение баз. Советское руководство отлично это понимало и пыталось добиться снижения цен. Кроме того, оно было недовольно тем, что советские офицеры и солдаты в обход таможенных правил ввозили в СССР самые разнообразные товары и отправляли многочисленные почтовые посылки родным. Эстония и Латвия были практически оккупированы. Тем не менее по сравнению с Советским Союзом они оставались процветающими странами.