Рецензия на «Империю и город» — историю городской культуры предреволюционного Петербурга, порождённую и разрушенную страхами Николая II.

«Империя и город» — роман о рождении и гибели городской культуры Санкт-Петербурга XIX — начала XX века. Книга испещрена отсылками к истории имперской России, на каждой странице появляется новый герой — от Петра Первого до террориста, бросающего бомбу в градоначальника Москвы. Ситуация в тексте напоминает хаос городских переулков, в любом из которых путник встретит прохожего, узнает его имя, историю и связь с местом.

Ева Берар — французский историк, старший научный сотрудник Государственного центра научных исследований Франции, автор книги о поэте и революционере Илье Эренбурге, жизнь которого проходила между Российской империей, Францией и СССР. В своей новой работе историк ведёт читателя по жизненным линиям императора Николая II, художника Александра Бенуа и реформатора и министра Сергея Витте — тех сил, которые изменили городское пространство Петербурга конца XIX — начала XX века.

Обложка книги «Империя и город»

«Империя и город» — чуть ли не единственный пример исследования городской среды с помощью привлечения биографий представителей трёх слоёв общества: правящего класса, нарождающейся буржуазии и творческой интеллигенции. Герои книги борются за право влиять на общественное мнение. Например, образованные и европеизированные купцы противопоставляли себя вырождающемуся дворянству. В ходе этой борьбы в России на несколько десятилетий возник промышленный класс, который предложил себя как опору для престола и был отвергнут самодержавием. В свою очередь, часть творческой интеллигенции пыталась объяснить государю необходимость диалога: «Нет такой отрасли государственной деятельности, которая не нуждалась бы в художестве». Точка зрения самой Евы Берар не предполагает компромиссов: «Республика или монархия, любое государство требует репрезентации, а потому не имеет права на интимность или распущенность».

 «Империя и город» оказывается историей коммуникативных провалов, и автор уделяет особое внимание именно негативным факторам, например, пассивности дворянства и убийству царя в 1881 году. В книге Евы Берар эти события становятся эпизодами урбанистической трагедии, главное действующее лицо в которой — Николай II. Время его правления — эпоха городских вызовов, обращённых к государству.

В октябре 1894 года цесаревич Николай Александрович прибыл в столицу, впереди его ожидала коронация и драматическая история отношений императора и пространства, которая растянулась на 23 года. Большинство политических решений неопытного монарха говорят о тотальном недоверии к городу как продукту цивилизации и прогресса, отцу буржуазии и пролетариата. У императора была единственная фактическая причина для недоверия к столице — цареубийство Александра III в 1881 году: «Страх перед городом-цареубийцей превращается в страх перед городом как таковым».

Последний правитель России в «Империи и городе» представлен как мистическая, почти нерациональная, сомневающаяся фигура, любой ход которой меняет пространство вокруг. Перед нами открывается возможность проследить за действиями особого класса, специальность которого — постоянное производство публичного пространства и истории. Правда, Николай II не знает даже, «как разговаривать с министрами». Правитель не соответствует общественным процессам, которые разворачиваются в его стране, отказывается разговаривать и с рабочими перед Зимним дворцом (9 января 1905-го), и с Государственной думой (апрель 1906-го). Ему не интересно, кто живёт в его городе (рабочих к 1900 году — 63,3 %). Он не желает показывать городским сословиям жизнь правящего класса, публичное пространство России всё ещё не может проникнуть из дворца на улицу: «Придворный церемониал — малые и большие выходы Их Величеств или смотры императорской гвардии — происходил в стенах дворца. Религиозные праздники, такие как Пасха или Богоявление, частично выплёскивались в городское пространство, но во время их отправления императорская чета была окружена свитой, гренадерами Его Величества, гвардейскими частями».

Император боялся общества, состоящего из пролетариата, буржуазии, бюрократии и интеллигенции, и, кажется, жил в своей России, населённой дворянами и крестьянами. Николай II словно не хотел признавать новые классы, изменяющие социальную и городскую реальность. Все государственные ритуалы происходят без главной фигуры, появляющейся в XIX веке, — городского зрителя, зеваки.

Как общество не видит царя, так и Николай не видит новые городские пространства, а именно — места работы и жизни городского большинства: деревянные дома и бараки рабочих, фабричные трубы за барочными фасадами дворцов. Обычно невидимым становится то, о чём не хотят думать, что исключают из поля зрения как заведомо неудобное. Так взгляд колонизатора скользит мимо рук, обладатель которых готовит ему обед. В книге Евы Берар угнетённым оказывается то, что ещё только появляется на свет, — культура индустриального города. Почти физиологической метафорой отношения к городу как растущему организму можно считать сообщение градоначальника Петербурга, в котором тот указывает императору на плачевное состояние коммуникаций: «Устройство правильной системы очистки города, расширение и улучшение водоснабжения и освещения, возведение новых больниц и других общеполезных сооружений, капитальный ремонт городских зданий и другие остаются неудовлетворёнными, за недостатком средств, и работы отлагаются из года в год». Николай словно общается с метафизическим городом и отмечает на полях письма: «Жаль и стыдно для столицы».

На страницах «Империи и города» всё чаще повторяется сюжет, когда власть игнорирует основу городской жизни — диалог. Пример коммуникативного провала — начинания министра финансов Сергея Витте, который вместе с городским сословием (купцами) организовал Всероссийскую промышленную и художественную выставку в Нижнем Новгороде. Для царя построили электрифицированный терем, показали ему передовые достижения в искусстве и торговле, но Николай не заметил инициатив и вскоре покинул выставку. Он физически не мог долго находиться рядом с чужим для него и новым для России классом — буржуазией, для которых «городской воздух приносит свободу». Кажется, власть начала видеть общество только после военных неудач. Так, например, именно на органы городского самоуправления возложили «помощи больным и раненым воинам и семьям запасных». Укорять императора за бездействие будет и Лев Толстой, который напишет «любезному брату Николаю II», что тот задался «невозможной целью — не только остановить жизнь народа, но вернуть его к прежнему, пережитому состоянию». Пиком отчуждения императора от города стала октябрьская революция, которая опустошила не только род Романовых, но и улицы Петербурга: «Кто уезжает в Киев, кто — в деревню, интеллигенция истощена, — колыбель революции теряет свой боевой дух и физическую материю». В предреволюционной России урбанизация происходит без видимого участия двора.

Одной из наиболее масштабных и реализованных инициатив стал Всероссийский союз городов, и наибольшее влияние в союзе было у Москвы. Появление его стало необходимо из-за неготовности правительственных структур к управлению растущими городами и труднодоступности этих структур для буржуазии и интеллигенции. На пике своего могущества Распутин даже выдвинул себя на должность городского главы бывшей столицы (ноябрь 1916-го), но, к счастью, получил лишь пять голосов. Из Союза городов потом вышли почти все участники Временного правительства.

Городская буржуазная культура продержалась в России всего пару десятилетий и после погрома уступила место советскому городу, который ещё предстояло построить. А в это время над дымом Петрограда звучали роковые слова Осипа Мандельштама, которыми и завершается книга Евы Берар «Империя и город»:

На страшной высоте блуждающий огонь,
Но разве так звезда мерцает?
Прозрачная звезда, блуждающий огонь,
Твой брат, Петрополь, умирает.