«Конец, свобода, конец, свобода». Глава из книги «Имени такого-то» (отрывок, онлайн-комьюнити «Цимес»)

Осенью альтернативного 1941 года немцы наступают на Москву, и психиатрическая больница имени такого-то отправляется в эвакуацию — тяжелейшее путешествие на живой барже практически без медикаментов и еды, на одном только профессионализме и чувстве долга персонала. «Цимес» публикует главу из нового романа Линор Горалик «Имени такого-то».

«Страшнее всего сейчас было попасть к своим, но и на этот случай он заготовил объяснение, над которым бился столько дней и которое так легко пришло к нему сейчас, когда он ковылял под луной, боясь застонать от боли в ноге: вышел в туалет, заблудился, слава богу, что нашёл вас, отведите меня, пожалуйста, обратно. «Конец, свобода, конец, свобода», — это сейчас не помогало, потому что боялся Борухов не конца, а муки: самый первый страх был — волки, второй страх был — что найдут раньше времени, примут за разведчика и станут пытать, и от этой мысли Борухов останавливался и складывался в три погибели, а мысли о том, что будет, если он дойдёт куда надо, были такими, что часть дороги он протелепался с закрытыми глазами.

Отдохнуть он себе дал только дважды — когда понимал, что нога просто не выдержит, — садился на землю и считал: один раз до ста, другой до двухсот, обливаясь пóтом посреди ледяной ноябрьской ночи.

Первое село, то, куда ходил за едой Сидоров, оказалось совсем близко, и можно было остановиться и прямо здесь постучаться в избу, провернуть фокус с «заблудился», может быть, проспать у какой-нибудь жалостливой бабы ночь, может быть, даже поесть, вернуться к утру, сказать своим то же самое.

Несколько минут он смотрел на чёрные избы, держась за живот, чувствуя, как синий переплёт упирается краями в рёбра, пытаясь отдышаться, а потом со стоном пошёл дальше.

«Конец, свобода, конец, свобода», — нет, не помогало. Он не помнил, сколько, по хвастливому рассказу Сидорова, было идти до Красного, но уже знал, что дойдёт, — и когда увидел огни и услышал собачий лай, понял и обмер, и от страха быстро сходил по-большому, не утруждая себя лазаньем в кусты, прямо посреди дороги, отставив больную ногу в сторону.

Он поклялся себе ни при каких обстоятельствах не поднимать руки вверх, поэтому в ответ на щёлканье затворов развёл эти самые руки — трясущиеся, совершенно чужие — в стороны, словно пребывал в страшной растерянности или собирался станцевать лезгинку, и стал повторять: «Доктор! Доктор!» — старательно демонстрируя под пальто полы чёртова халата, и всё время, пока его, волочащего за собой раскалённую ногу, вели под дулами в какую-то избу и запирали там, он повторял: «Доктор! Доктор!» — уверенный, что его никто не слышит. Его обыскали, но не заинтересовались ничем, кроме паспорта: оружия у него не было.

Избу заперли, он остался один, и был один, и умирал, пока не вошёл человек и не сказал с сильным акцентом:

— Здравствуйте, господин Борухов.

— Доктор! Доктор! — глупо повторил он.

— Простите — доктор Борухов, — тут же поправился человек и добавил: — Я доктор Виктор Леманн, я главный врач этого госпиталя.

— Вы говорите на русском, — сказал Борухов растерянно.

— Это мой родной язык, — с улыбкой сказал Леманн, — но я вырос в Германии. Мне было четыре года в семнадцатом году. Мой отец был прекрасный русский врач. Я с огромным уважением отношусь к русским врачам.

— Спасибо, — зачем-то сказал Борухов.

— Что привело вас к нам, доктор Борухов? — спросил Леманн, присаживаясь на скамью. — Я думаю, это что-то очень важное, вы, наверное, проделали очень опасное путешествие.

И тогда Борухов сказал:

— Я надеялся… Врачи… Всё-таки медицина, наука — это братство. Я надеюсь… Я хочу передать книгу. Но это не книга, а рукопись. Пожалуйста, постарайтесь понять.

И Леманн понял. Сначала Борухов говорил, а Леманн спрашивал. Потом Леманн уточнял, а Борухов спорил. Он спорил то с Леманном, то с собой, то защищал теорию Синайского, то спорил с ней так, как никогда бы не спорил при Синайском, а Леманн её защищал, и только когда они оба выдохлись, Борухов понял, что снова весь в поту, и сомлел, и опёрся на стол, и вдруг почувствовал, что боится поднять на Леманна глаза.

— Доктор Борухов, — сказал Леманн с интонацией, которую Борухов не мог разобрать, — простите, я должен оставить вас на несколько минут. Мне надо поговорить с моим начальством.

— Зачем? — спросил Борухов мёртвым голосом. — Вы же видите — я не… Просто возьмите рукопись… книгу… Я уйду… скажите — заблудился…

— Это совершенно невозможно, — сказал Леманн, улыбаясь, и, когда дверь в избу открылась, Борухов увидел у входа две чёрные фигуры с автоматами, и ключ проскрежетал в замке, и Борухов лёг головой на стол.

Леманн вернулся, и Борухов зачем-то встал, но застонал и снова сел.

— Доктор Борухов, — ласково сказал Леманн, — мы готовы предоставить вам исследовательское место в Мюнхене.

Изба покачнулась.

— Более того, — сказал Леманн с заговорщической улыбкой, — мы готовы отправить с вами пятерых ваших подопечных.

И, уже всё понимая, Борухов сказал очень твёрдо:

— А мой соавтор? Я не согласен работать без моего соавтора.

— Я восхищаюсь вашей лояльностью, доктор Борухов, — серьёзно сказал Леманн, — но психоанализ — совершенно не поощряемая нами теория.

А вот ваши разработки — социалистические, с национальным взглядом на воспитание — это крайне интересно.

Подумайте — мы обеспечим детям уход, образование, современные медикаменты…

— У нас в стране всё хорошо с медикаментами, — сказал Борухов.

— Не сомневаюсь! — тут же кивнул Леманн. — Но война, согласитесь, не лучшая обстановка для больных детей. И мы бы предоставили новейшие методы лечения — например, электрошоковую терапию…

— Наш электрошокер, между прочим, собрал мой соавтор, — сказал Борухов.

— Потрясающе! — изумился Леманн. — Тем более нам надо торопиться, доктор: самолёт будет в семь утра. Я отвезу вас сам, я всё равно не засну: давайте, давайте, давайте. Вижу, вам тяжело идти: я подгоню машину ко входу.

В машине говорил Леманн: рассказывал о мюнхенской Лаборатории социал-демократического воспитания.

— Без языка вам будет трудновато, конечно, но на первое время мы дадим вам переводчика, — говорил Леманн, — и он же, конечно, будет давать вам уроки.

— Давайте вот тут остановимся, — выпалил Борухов у развилки. До баржи оставалось примерно полкилометра, но из-за поворота отсюда не было видно ни берега, ничего.

— Всё понимаю, — откликнулся Леманн. — Меня наверняка встретят недружелюбно, так? Жду вас и детей, очень жду, и не забывайте — время идёт. О вещах можете не беспокоиться — берите самое необходимое, мы всем вас снабдим.

Борухов пошёл вправо, но как только дорога вильнула, перебрался, нахватавшись репьёв, на левую сторону развилки.

Он не нашёл в себе сил подивиться тому, что на барже не спали, и, протолкавшись к Синайскому, схватил его за руку и зашептал, но Синайский и сам искал его, и крикнул радостно:

— Борухов, где вы слонялись? Мы вас искать собирались уже, думали, вас медведь заел!

— Яков Борисович, ради бога… — сказал Борухов тихо. — Яков Борисович, пойдёмте на палубу… Это срочно…

— Нельзя на палубу, — зашептал Синайский. — Вы что, не знаете ничего? Да где вы пропадали, действительно? Сидоров человека застрелил, нас грабить приходили, за спиртом!

Борухов на секунду замер с открытым ртом, а потом снова зашептал:

— Яков Борисович, пожалуйста, выйдем, — и, дотащив Синайского до какого-то закута, сказал, глядя себе на руки: — Яков Борисович, я…

Яков Борисович, я сделал ужасное. Вы должны немедленно, сию секунду, прямо сейчас уплыть.

Всё время, пока Борухов говорил, Синайский стоял, ссутулившись, закрыв глаза и держа ладонь на лбу. Наконец, тот замолчал, и Синайский посмотрел на него долгим, ничего не выражающим взглядом.

— Я сейчас вернусь к нему, — сказал Борухов. — Они не знают про баржу. И я его завезу и буду возить, пока… Пока смогу. Может, удастся вывезти к нашим. А вам надо сию секунду отплывать.

— Вы с ума сошли! — змеиным шёпотом завопил Синайский. — Вы вырвались! Вы не понимаете, что вы вырвались?! Мы и так сию секунду отплываем, пока деревенские не пришли! Нашёлся Сусанин! Зачем вы к нему пойдёте?!

— Иначе они по сёлам будут искать, — сказал Борухов твёрдо. — По сёлам искать нас будут. Вы представляете себе? А так… может, я его завезу.

— Нет, — сказал Синайский, — нет, нет, нет, я сейчас отправлю туда матросов с оружием. Идёмте к Зиганшину.

— Нет, — сказал Борухов, — нет. Во-первых, я не переживу. А во-вторых, у него пистолет, я видел. Если он кого-то застрелит…

Вы отплывайте, а я пошёл. Я ещё попробую… Я скажу, что не могу бросить больницу, я передумал. Вдруг, ну вдруг я неправ…

— Борухов, — сказал плачущий Синайский.

Но Борухов уже быстро обнимал его и шёл, постанывая, прочь, и путь до машины занял у него удивительно мало времени, и снова он набрал репьёв, но к машине подошёл, тщательно почистившись, с левой стороны. Леманн курил и радостно помахал рукой ему навстречу.

— Доктор Леманн, — сказал Борухов, согнувшись и растирая ногу, — вы… Я так вам благодарен, но я сейчас… не могу в такое время бросить больницу. Вы же главврач, вы наверняка понимаете, что…

И тогда машина, большая чёрная машина без задних окон, со всего размаху лениво вмазала Борухову огромным голым хвостом по лицу. Он ударился щекой о порожек автомобиля так, что два зуба вылетели и упали в пыль, и, пока он глотал кровь, Леманн за шиворот втащил его в кабину и сказал:

— Показывай дорогу, жид».