Сложно не перетягивать одеяло на себя, когда пишешь о романе «Степь». Так, в самой книге уже заложены обращения к собеседнику. Степень доверия к нему высока и идет в противовес дистанции между героиней и ее отцом — главными действующими лицами. Зачем нужен этот воображаемый «ты»? Как пишет Васякина, «люди часто говорят с другими лишь затем, чтобы убедиться в собственной правоте и успокоить себя». Возможно, это и есть обращение к себе самой. В любом случае, атмосфера откровенности располагает к продолжению диалога.

Кроме того, судьбы людей, описанных в «Степи», хоть и наполнены уникальным личным опытом, но выглядят универсальными. Загляни в постсоветскую действительность, как за дорожный поворот, и увидишь такие же разрушенные семьи и искалеченные души. Большинство из нас боится обнародовать уродливый груз прошлого. Но теперь у всех, сующих голову в песок забвения, есть Оксана Васякина и ее смелые тексты. А значит, автор этой статьи может не только упомянуть свое «я», но и пойти дальше: написать автофикшн-рецензию.

Залезая в кабину фуры, я заметила на лобовом стекле выцветшую гирлянду из флажков с обнаженкой. В этом пошлом, но явно функциональном — на случай долгих одиноких рейсов — декоре сквозили честность и простота, что подействовало на меня успокаивающе. Чего не скажешь о подруге, которая весь первый час нашего сидения за шторкой на спальной полке нашептывала мне, что водитель наверняка маньяк. Внезапно мы встали на починку. Дальнобойщик выпрыгнул из кабины и заглянул в нее через полчаса, лишь чтобы спросить, нет ли у нас вазелина. Этот вопрос напугал меня. Я решила, что он хочет, если и не изнасиловать нас, сымитировав поломку для общей ночевки в машине, то уж точно отвезти к своему сыну и заставить пасти овец, которых он собственно и вез в прицепе в Элисту.

Сюжет «Степи» похож на канву предыдущей книги Васякиной — «Раны»: если в прошлом тексте в центре внимания была поездка с материнским прахом из жаркого Волжского в таёжный Усть-Илимск, то здесь героиня ездит по России с живым-здоровым (пока ещё) отцом-дальнобойщиком. В обоих романах есть темы дороги и пространства, болезни и прощ(а/е)ния, воспоминаний и детских травм, телесности. Разорванный монолог из «Раны» о любви и одиночестве сменяется в «Степи» неловкими паузами в затянутом разговоре, вспыхивающим с новой силой в придорожных кафе и затухающим на стоянках в дикой степи.

Каждый, кто хоть раз сталкивался с дальнобойщиком в автостопе или вырос на одноименном сериале с телеканала «НТВ», знает: это ходячая смесь архетипов. Немного от бунтаря, недовольного властью и обществом, немного от искателя, который впишется в любую дорожную авантюру. Но прежде всего, дальнобойщик — заботливый опекун, гостеприимный ко всякому встречному. Справедливо и обратное: в каждом отце 90-х есть немного от дальнобойщика. Это путешественник, который стремится вдаль, обеспечить семью или же избежать ответственности. Отцы тщательно выбирают арбузы на дороге и в один из таких бахчевых походов уходят из дома навсегда. Вот и отец героини из романа «Степь» всю жизнь куда-то несется от семейных обязанностей, тюремных воспоминаний и СПИДа.

Я упомянула архетипы и должна признать, что рецензия будет похожа на сеанс психоанализа. Впрочем, книга, в которой столько ярких снов и сильных образов, к этому располагает. А потому, можно отправляться в путь, подобрав по дороге пару-тройку сопутствующих идей, налегке путешествующих в голове после прочтения «Степи».

Итак, всякий дальнобойщик возмущен платными дорогами, а всякий отец слушает телевизор на полной громкости. И те, и другие откровенничают по пьяни и обращаются с нами, как с маленькими нерадивыми детьми, жаждущими мороженого. Наверное, только с такими традициями (или стереотипами) можно противостоять времени, в котором тебе нет места.

В моей жизни было много дальнобойщиков и практически не было отца. Дальнобойщики оплачивали мне ночь в мотеле, сбивали водкой температуру. Они никогда не обманывали и всегда оказывались в назначенное время там, где обещали. А по ночам включали шансон и делились историями о том, как они ездят в соседнюю страну, чтобы пострелять в живых людей. У каждого дальнобойщика была любовь к свободе, но такая же сухая и выжженная, как в степь в романе Васякиной. Все они были если и не одним поколением, то историческим пластом, особой кастой, досконально знающей гаишников, проституток и, разумеется, автостопщиков. У моего папы, наверно, свобода тоже была высшей ценностью, иначе он не бросил бы первую жену с ребенком, не развелся бы с моей матерью и не стал бы мне гостевым отцом-алиментщиком на ближайшие десять лет до самой своей смерти.

Ночевать в кабине всё равно пришлось: водитель с трудом отогнал машину на стоянку, пожелал хороших снов и вырубился на передних сидениях. Моя попутчица, убежденная моей же речью о том, что эротические фотографии у дальнобойщика — это нормально, тоже уснула. И только я часа четыре не смыкала глаз и слушала мужской храп, настораживаясь, когда он на время прекращался. Телефон разрядился, накопленная за день духота не покидала кабину. Наконец, подруга проснулась, и я с твердым намерением сообщила, что пора выбираться. Начинало светать. Мы принялись будить водителя, но это оказалось непросто. Он не просыпался от громких просьб, песен и тычков пальцами. Только постанывал и ворочался с боку на бок, подмяв под себя кофту подруги. Смирившись, что придется уйти по-английски, мы столкнулись с новой проблемой: ручки с дверей были сняты.

Мир дальнобойщика — единственно доступная героине «Степи» часть отцовской жизни, которую она к тому же наблюдает не в детском возрасте. Судить же о блатном мышлении и о склонности к насилию приходится по воспоминаниям. Васякина пишет, что от «дорожных» встреч ждала какого-то откровения, но напрасно. Впрочем, одно важное открытие от общения есть, просто оно долгое время отрицается. Это сходство. Но не внешнее, о котором часто упоминает героиня, пристально разглядывая отца, а потом и себя в зеркале. Речь о сходстве внутреннем (взять хотя бы любовь к дороге, которая подробно описывается еще в «Ране»). Отец не рассказывает дочери ничего нового по простой причине: она и так всё поймет (если ещё не), ведь они — одинаковые. В отчаянных попытках освоить отцовский «загадочный материк» героиня упускает очевидный факт: достаточно поглубже заглянуть в себя.

Ближе к концу книги Васякина всё-таки признается: «Он был темной моей стороной». Скажу больше: отношение отца к себе и окружающим становится guilty pleasure. Наследование того, что пугает нас в наших близких, похоже на заражение опасной болезнью, да и сам факт родства столь же мучителен. Так появляется сон, в котором отец предлагает героине мороженое с иглой внутри. Да, каждого из нас еще в детстве заражают определенными ценностями, хотим мы этого или нет. Но надо ли от этого лечиться? Может, важнее взять эту часть жизни под контроль, не отрицая, что схож с родителями внутренним стержнем. Погружение в отцовскую жизнь, прежде всего, помогает героине упорядочить законы своего мира, пусть часть из них и была сформирована когда-то под влиянием насилия, нищеты и блатной этики.

Мы беспомощно шарили по кабине, прижимались к опущенному стеклу и даже скручивали плед, которым укрывались, чтобы выбраться через окно. Паника окончательно залила глаза, когда дальнобойщику позвонили. Он не взял трубку, но проснулся и с неудовольствием спросил, почему мы шумим. Опустив в речи, но держа в уме предположение, что он похититель, мы соврали: нам нужно в туалет. Водитель ткнул пальцем в дверной карман, на дне которого действительно оказались злосчастные ручки. Дальнобой тут же заснул снова. Открыв кабину, мы выскочили, стянули на асфальт рюкзаки и попытались вытащить из-под спящего тела кофту, но тщетно. Постояли еще с полминуты, рассуждая, нужна ли прощальная записка. А то подумает, что мы какие-то грабители. С другой стороны, преступники что-то забирают, а тут наоборот, оставили, пусть и старую одежду. Решив так, мы бросились к дороге и ближайший час автостопа прятались в кустах каждый раз, когда видели на горизонте похожий грузовик. Мы были уверены, что он захочет нас найти и догнать. Зачем — непонятно.

Изучение отца в «Степи» не похоже на попытку взглянуть на маму в «Ране». Мать возбуждала в героине интерес не только как потенциальный источник родительской заботы и безопасности, но и как «женщина-женщина», которая превращала пространство вокруг в долгожданную конечную цель любого путешествия. Другое дело, что там не находилось места для дочери. Но есть ли чья-то вина в том, что героиня унаследовала не материнскую тягу к пространству, а отцовскую тоску по дороге? Возможно, пустота между мамой и дочкой рождена именно этой схожестью с отцом. «Ты женщина-бродяга, и такой, как ты, нет нигде покоя. Тебе все время нужно куда-то ехать и от чего-то бежать», — проницательно говорит героине ее пожилой родственник, дядя Витя.

Мать — это пространство, намерение и взгляд. Отец — дорога, порыв и действие. И если взгляд можно перехватить, пространство освоить, а намерение перенять, то скопировать точь-в-точь движение, не понимая, зачем оно и к чему приведет, невозможно. Отсюда — отсутствие комплекса Электры и желания присвоить отца на фоне стремления непременно обладать матерью. Мать сознательно выбирала других людей, отец — просто использовал всех ради сохранения собственного образа жизни. Бессмысленно соперничать за отеческое внимание с его же ценностями. Но в то же время нельзя добраться до нужного пространства без дороги. Потому для ключевого понимания матери героине требуется понимание отца и признание схожести с ним.

Отношения с матерью — созависимые, с отцом — работают по принципу магнитов. Но именно в момент обоюдного отторжения после очередной попытки сблизиться происходит что-то важное, экзистенциальное. Да, с отцом, как и с мужчинами в целом, героине с детства было всё понятно. В «Степи» Васякина не борется с неразделенной восторженностью, как в «Ране», но она преодолевает стыд, неловкость и страх идентичности. И это рождает в итоге внимательный взгляд повествователя на себя и мир вокруг. Но несмотря на пристальное спокойствие, рана к отцу сильнее раны к матери. Просто она быстрее зарубцевалась, чтобы не напоминать о сходстве. В борьбе между мамой и папой (кого ты любишь больше?) дух побеждает материю, метафизика — телесность.

Мать — замысел текста. Отец — сам процесс письма. Потому в предыдущем романе Васякина и говорит о сложностях, связанных с написанием «Раны». «Рана» получается экспериментальной по форме: отрывки стихов, эссе и прозы похожи на клочки земли, между которыми нет общей дороги. «Степь», напротив, выглядит более ровным, осмысленным романом. Это уже не письмо-вопль, которое написалось сразу же над отцовской могилой, это не тело-письмо, как «Рана». «Степь» — письмо-прищур, письмо-подглядывание. Пугающее, вызывающее презрение, но неостановимое.

В моих текстах о детстве постоянно всплывает один и тот же эпизод: мне 5-6 лет, и в выходные мы с мамой по традиции приехали к отцу, в его комнату в коммуналке. Вдруг отец говорит: им с мамой надо отлучиться. Уже не помню, какой предлог он называет: приготовить обед на кухне в дальнем конце коридора или сходить в магазин за продуктами. Он просит разрешения меня запереть, но совсем ненадолго, может, на полчаса, а потом они вернутся. Меня накрывает страх. Я не боюсь замкнутых пространств. Но я точно знаю: он не придет. Это лишь повод избавиться от меня, забыть, если и не в голове, то в этой квартире. Я ударяюсь в истерику и убегаю, пока отец не принял решение закрыть меня насильно. Мой психоаналитик считает: эта история положила начало травме одиночества. Всякий опыт мне хочется разделить и преподнести как собственный. Отсюда — любовь к приключениям в автостопе, отсюда же — написание не обычной рецензии, а рассказа о себе с помощью «Степи».

Манера письма в новом романе Васякиной продиктована еще и центральным образом книги — степью. Степь — идеальное пространство прозы: аскетичное, но открытое; безжизненное, на первый взгляд, но всепоглощающее. Недаром шумная, суровая и мельтешащая тайга, напротив, порождала у Васякиной поэмы (даже «Рана» в первоначальном варианте была обозначена в этом жанре, что уж говорить о «Когда мы жили в Сибири»). В степи же «нет ничего, за что можно зацепиться глазу», и героиня предоставлена самой себе. Так в книге появляются частые подробности собственных физиологических процессов. Но нельзя сказать, что эти детали поданы агрессивно или очень скудно: в них тоже есть поэтичность, только исходит она уже из внутреннего авторского взгляда.

Васякина пишет: «Поэзия — это мой способ забывать так, чтобы об этом знали другие: те, кто прочтут и услышат». В этом случае ее терапевтическая проза — способ вспоминать так, чтобы те, кто прочтут, отпустили и, наконец, забыли. В то же время писательница бережет потребность в поэтическом даже в пространстве прозы, противопоставляя этот язык отцовскому быту и мышлению. При том Васякина остается по-отцовски хлесткой и наблюдательной, требовательной и даже жестокой по отношению к героине. Свои воспоминания она вешает на всеобщее обозрение так же, как отец давным-давно повесил собаку на заборе, и теперь мы наблюдаем, как истончаются и бледнеют эмоции прошлого.

Степь — это память: меняет всё, но сама как будто недвижима. Память, как и степь, – место «великого безразличия», как магазин «Эльдорадо» во Владимире, где отец с дочерью покупают фотоаппарат. Память, как и степь, «лезет тебе в глаза», «ее необходимо терпеть, сознавать и принимать». В памяти-степи отец становится подобен черепу грызуна, найденного во время ночёвки с возлюбленной. Это уже не он сам, а только материал для воспоминаний, зарисовок, текстов. И сон героини, в котором десятки рук тянутся к телу отца, говорит о том, что воспоминаний будет много, и не всегда они принесут удовлетворение.

Рядом со степью есть вода. Это и цветущая река, и пот от астраханской жары, и пахучая рыбная слизь. Вода становится временем, подтапливающим могилу отца, несмотря на старания бабки. Степь способна победить воду: древнее море ушло, а значит, быстротечное время не одолеет нашу память полностью. Но в ней останутся занозы, схожие с осколками раковин. Поэтому в романе появляется мотив липкости: время хоть и высыхает, но оставляет на нас след. Это след вины и стыда, след скрываемого прошлого.

Финал «Раны» — примиряющий, то есть успокаивающий читателя, убеждающий его в том, что героиня сможет прийти к прощению и принятию матери благодаря силе любви. Финал «Степи» же — примирительный, то есть устанавливающий некий договор между памятью и временем, поэзией и прозой, письмом и действительностью, дочерью и отцом. В нем нет иллюзии пресловутого happy end, а потому роман выглядит завершенным. Окончательно и бесповоротно, как отцовская жизнь.

Надо признать, что я благодарна отцу за молчаливость, отчужденность и преждевременную смерть. Дистанция и ранний уход защищают от ужасов правды, которую он мог бы рассказать о своей жизни до меня или в моем детстве. Он ушел и унес в могилу настоящую причину холода, окружавшего всю семью вместе и каждого по отдельности.

Источник текста: https://formasloff.ru/2022/08/15/ekaterina-ageeva-step-by-step-o-paralleljah-v-romanah-oksany-vasjakinoj-i-literaturnom-psihoanalize/