Имя Павла Нерлера знакомо каждому, кто интересуется историей поэзии прошлого века и, конечно же, творчеством О. Э. Мандельштама. Некогда благословленный вдовой поэта, Нерлер принимал участие в подготовке многих его сборников, в том числе и двухтомного и четырехтомного собраний сочинений. Многие из них подготовлены в тесном сотрудничестве с выдающимися филологами и историками литературы: среди них такие бесспорные имена, как Сергей Аверинцев, Михаил Гаспаров etc. Работа со столь крупными специалистами задает высокую, почти недостижимую планку: трудно придумать большее счастье и муку для любого исследователя. Но существует и обратная сторона подобного сотрудничества: подверженность разного рода мифам о поэте и настойчивое стремление его, так сказать, канонизировать. Надо сказать, что самому Михаилу Гаспарову — ставившему во главу угла научную этику — подобный подход был чужд: для подтверждения этого достаточно вспомнить, сколько шума среди филологов наделали его статьи о поздних стихах Мандельштама, разрушившие множество интеллигентских мифов.

В свою очередь, книга «Con amore» склонна потакать подобным мифам: например, за счет своеобразной интонации элементы мифа встречаются почти во всех разделах книги, особенно усиливая свое действие в тех местах, где рациональное объяснение пасует (а в жизни Мандельштама, как известно, подобных моментов было немало). Это тем более странно, так как автор приводит огромное количество фактов, многие из которых не столь известны: трудно переоценить усилия Нерлера в их сборе и систематизации. Но, выкладывая читателю обширный массив фактографического материала, автор совмещает их со всем известными размышлениями о великом поэте и его апостолах, чья значимость определяется лишь степенью участия в публикации его наследия (так, действия Сергея Рудакова и Николая Харджиева проинтерпретированы Нерлером — вслед за Н. Я. Мандельштам — как «извращение миссии»). Можно сказать, что повествовательное мастерство автора делает из попавших в неординарные обстоятельства неоднозначных персонажей трогательных существ, отрабатывающих свою культурную роль. (При этом все те, кто предлагает альтернативные версии развития события — Эмма Герштейн, например, — допускаются в текст лишь дозированно.) Но в ситуации с О. Э. такой трюк не проходит: иллюстрацией этого является иронический анализ Нерлером лицемерного предисловия Дымшица к советскому изданию Мандельштама. В какой‑то момент начинает сопротивляться сам материал, и тогда слова Нерлера становятся неразличимыми: это относится, например, к главе о любовном треугольнике между О. Э., Н. Я. и Ольгой Ваксель (и Владимиром Татлиным, который периодически придавал этой ситуации форму прямоугольника). Ярость Надежды Яковлевны, не утихшая и через тридцать лет по истечении событий, говорит нам о сложном человеческом рисунке поэта и его спутницы жизни больше, чем какие бы то ни было комментарии.

Неоценимой заслугой Нерлера является систематизация фактов о последних месяцах жизни Мандельштама, проведенных в лагере «Вторая речка» под Владивостоком: с ними вновь контрастирует выбранная автором размеренная интонация, которая скорее подошла бы роману, чем документальному повествованию. Тем не менее читать эти строки с холодной головой просто невозможно: опираясь на свидетельства сокамерников поэта (собранные, по большей части, Надеждой Яковлевной), Нерлер рисует картину все более обостряющегося безумия в невозможных, нечеловеческих условиях. Эти фрагменты настолько поразительны, что какой бы то ни было комментарий — быть может, кроме философского, который мог бы написать Теодор Адорно или Джорджо Агамбен, — оказывается здесь излишним. Как известно, в последние месяцы своей жизни Мандельштам сочинил несколько стихотворных фрагментов, самым известным из которых является

Черная ночь, душный барак,

жирные вши…

Даже на самый поверхностный взгляд, эти осколки — которые могут сопротивляться атрибуции их как стихотворных — перекликаются с текстами Яна Сатуновского и Игоря Холина. Помимо восстановления истины и историко‑литературного расследования, Павел Нерлер подводит внимательного читателя к описанию той точки, где меняется авторская антропология и субъект письма. Он не решается на спекулятивные размышления на этот счет (они могли бы стать «извращением миссии»), но бессознательно выстраивает свое повествование таким образом, что подобные вопросы возникают сами собой.