Промежуточно-итоговый труд Павла Нерлера «Com amore. Этюды о Мандельштаме» появился благодаря счастливому стечению обстоятельств. Первоначальный импульс дала книга Бориса Фрезинского «Об Илье Эренбурге», выпущенная «Новым литературным обозрением»: «В голове сразу мелькнуло: “Может, и мне собрать свои статьи о Мандельштаме?” – признаётся во вступительном слове автор. – И я благодарю Ирину Прохорову, поддержавшую мою заявку». Таким образом, Эренбург стал невольным соучастником выхода 856-страничного (мелким кеглем свёрстанного!) тома. Статьи, эссе, очерки, попытки реконструкции, связанные именем Мандельштама – работы более чем за 35 лет.

 

Автор признаётся, что пришёл к своему герою не сразу; первыми одурманившими голову поэтами оказались Маяковский и Кирсанов. Но Николай Поболь, старший университетский товарищ, враз положил всех на лопатки стихами совершенно другого и незнакомого поэта – Мандельштама. И постепенно в молодом студенте геофака МГУ зарождалась привязанность и деятельная любовь к Осипу Эмильевичу – человеку (а не только к поэзии!), отчаянно отстаивающему право на голос в страшные 30-е годы.

По крупицам слагалось будущее – через чтение и заучивание, перепечатывание распространяемых «безвоздушно» стихов; через дневник, ведомый на протяжении многих лет и посвящённый фактически одному имени. Не это ли называют любовью? И не с любовью ли – con amore – написана эта книга?

С любовью – в данном случае это значит: пробиваясь через идеологические и бюрократические препоны. Не сумасшествие ли – девять лет обивать коридоры издательств, ходить на поклон к чиновникам от литературы, лишённым совести и вкуса, и наделённым только мелочностью и страхом за прикормленное место, – чтобы издать «Слово и культуру» Мандельштама, вернуть его имя советским – отлучённым от него за какие провинности? – читателям. Купюры, правки, – и рукопись таяла на глазах, канон осквернялся, и потому болью, смешанной с извинениями, звучат слова Нерлера: «Ведь я же мог – пускай и ценой невыхода книги! – не согласиться с мнением Ерёменки (директора издательства. – В.К.) и прочих “товарищей” и забрать рукопись. Где ты, граница допустимого конформизма?» Не знал тогда молодой исследователь, что граница эта чуть дальше глаз и голов читателей (а те, кто примутся за Мандельштама, и так всё поймут!), что куда важнее пробить стену неприятия и замалчивания, чем остаться с разбитым корытом, пухлой рукописью и незапятнанной гордостью. Это потом пойдут издания и переиздания, взлетят и рухнут тиражи, вернутся имена…

А создание Мандельштамовского общества – разве оно было безоговорочно принято? Виктория Швейцер, умница, вернувшая нам неизвестные «савёловские» стихи поэта, источала уверенность, что от «творившегося безобразия» Мандельштам в гробу перевернётся: «дурно задумано…» Но и Мандельштам не перевернулся (да и есть ли – гроб? или только бирка? или и на бирку поскупились шерри-брендивские конвоиры?), и сторонников созидания оказалось больше – и разве можно представить сейчас Россию без Мандельштамовского общества? Эта летопись прихода к нам, истинного постижения и познания гения человека, любившего свободу, но ничего не делавшего для её обретения – вернее, делавшего, но то была свобода в будущем, в высших сферах, в искусстве, а жизнь что повод для заливистого смеха – зафиксирована на страницах «Con amore».

Не сократилась ли дистанция к «тексту о Мандельштаме», глобальному и единому? Сократилась. И «Мандельштамовская энциклопедия», едва ли не вечный долгострой, и обобщающий архивы интернет-ресурс – в процессе создания. У Павла Нерлера, уверен, хватит сил воплотить эти планы в жизнь.

На чём основывается уверенность? На личном опыте соприкосновения с ним. Узнав о моей географической принадлежности к Савёлову, правобережью небольшого приволжского городка Кимры (менее 50 тысяч жителей), где Осип Эмильевич провёл летние и осенние месяцы 1937 года и написал последние известные нам стихотворения (Виктория Швейцер назвала их «Савёловский цикл»), он обрушил на меня целый шквал вопросов: от даты постройки в Кимрах моста (очевидна посылка – Мандельштамы переправлялись в «старый город» на лодке бакенщика Фирсова) до времени следования поездов/электричек в советское время по маршруту Кимры – Москва. Мандельштамовским местам посвящён едва ли не самый объёмный отдел книги. Города поэта и страны. «Польша нежная…» (Варшава), Петербург, Париж, Москва; Германия, Италия, Америка, Грузия…  Большинство очерков появлялись в предыдущих книгах Нерлера, к нынешнему переизданию они получили новую огранку – сообразно дополняющим или корректирующим сведениям. 

Пронзительна реконструкция «В одиннадцатом бараке: последние одиннадцать недель жизни Осипа Мандельштама», исполненная образно-бесстрастно (от этого ещё жутче!). Это своеобразный дневник угасания, превращения живого человека в бессмысленный и ненужный кусок мяса, отягощённый двумя желаниями – тепла и еды. Своевременны строки Шаламова из «Шерри-бренди»: «Поэт умирал. Большие, вздутые голодом кисти рук с белыми бескровными пальцами и грязными, отросшими трубочкой ногтями лежали на груди, не прячась от холода. Раньше он совал их за пазуху, на голое тело, но теперь там было слишком мало тепла…» О, Шаламов мастер живописать лагерные ужасы отстранённо, не навешивая ярлыков и не раздавая диагнозов, оттого кажется, что ты там, рядом с умирающими и умершими. Рядом с Мандельштамом, до которого никогда не дойдёт письмо жены, брошенное в пространство и в никуда, реквиемом прозвучавшее; едва ли не самое бесценное из всего ею написанного: «Осюша – наша детская с тобою жизнь – какое это было счастье. Наши ссоры, наши перебранки, наши игры и наша любовь. Теперь я даже на небо не смотрю. Кому показать, если увижу тучу?

Ты помнишь, как мы притаскивали в наши бедные бродячие дома-кибитки наши нищенские пиры? Помнишь, как хорош хлеб, когда он достается чудом и когда его едят вдвоем? И последняя зима в Воронеже. Наша счастливая нищета и стихи. Я помню, мы шли из бани, купив не то яйца, не то сосиски. Ехал воз с сеном. Было холодно, и я мерзла в своей куртке (так ли нам предстоит мерзнуть: я знаю, как тебе холодно). И я запомнила этот день: я ясно до боли поняла, что эта зима, эти дни, эти беды – это лучшее и последнее счастье, которое выпало на нашу долю».

Эта цитата приведена в другой книге Нерлера, «“С гурьбой и гуртом”: Хроника последнего года жизни О.Э. Мандельштама», изданной ровно двадцать лет назад. Но она поражает чувством, без лишних слов объясняющим, почему и за что избрал Надежду Яковлевну впечатлительный и влюбчивый поэт. Людям, связанным с Мандельштамом, выдержавшим его ценз, но и выдержавшим его (а последняя «пассия» поэта, сталинистка Лиля Попова свидетельствовала, как нелегко было общаться даже с влюблённым в неё поэтом: «Это непроходимый, капризный эгоизм. Требование у всех, буквально, безграничного внимания к себе, к своим бедам и болям». А что, гений должен быть стодолларовой купюрой?) посвящён раздел «Современники и современницы». Павел Нерлер фиксирует жизнь – особенно сосредотачиваясь на связях с Мандельштамом – Надежды Мандельштам, Анны Ахматовой, Натальи Штемпель, Бенедикта Лившица, Николая Бруни и др.

Едва ли не ключевым (мы, увлекшись, «проскочили» его – он расположен вторым) – для понимания Мандельштама и восприятия автором поэта – разделом книги можно назвать «Солнечную фугу». Парадокс «европеизма» Мандельштама, по Нерлеру «ещё один пятый пункт», выводит понимание его поэтики на новый уровень, глобальный; вот здесь – и буквально кожей – уже чувствуешь разницу в значении для русской и мировой поэзии Маяковского, Кирсанова и – Мандельштама!

Детективной выглядит статья «Битва под Уленшпигелем», посвящённая развернувшейся травле поэта после выхода адаптированного им «Тиля Уленшпигеля». Изначально конфликт выеденного яйца не стоил – издатель не указал оригинальных переводчиков книги, чьи кустарные творения (может быть, и более точные в каких-то отношениях) обработал Мандельштам. Но упёрлись рогами бараны, и ворота дали трещину – относительно мирная дискуссия в СМИ о переводах переросла в подлинную информационную войну. Не случайна злость Мандельштама в «Четвёртой прозе»!

Описанное мною – лишь эпизоды. В книге ещё присутствуют разделы «Слово и бескультурье», «Вместо заключения» и объёмное приложение, состоящее из дневников/записных книжек Павла Нерлера и авторской библиографии.

Очевидно, и с каждой минутой это делается отчётливее, что Нерлер на страницах книги и в центре (как автор), и в отдалении (как художник). Он приводит множество свидетельств, лучше иного передающих колорит и миазмы времени. Погружаясь в «Con Amore», утрачиваешь связь с реальностью. И Мандельштам представляется не забронзовевшим классиком «с-той-книжной-полки», а человеком из плоти и крови, со слабостями и величием, с несгибаемостью и – талантом. Талантом, оборванным нашими соплеменниками – людьми.

Осознать это – немаловажный жизненный урок. А «книга жизни» Павла Нерлера должна сторицей отплатить создателю. Он посвятил себя Мандельштаму. А теперь мы, читатели, погружаясь в труды Нерлера, перенимаем его любовь.

 Есть ли что-то дороже?