Эрекция письма, город Чердачинск и русские яппи

«Невозможность путешествий» – постмодернистская нарезка. Тут и впечатления от мест, и описания путешествий вперемешку с рефлексиями по ходу движения, и воспоминания – из детства, студенческой юности, из совсем недавнего прошлого, тут же и критические эскизы о книгах. При всей хаотичности книга дает цельное представление о личности современного интеллектуала чуть за 40, причем не из последних в этой стране. Мы узнаем, как он формировался, чем живет, как относится к окружающей действительности.

Вот наивные попытки приобщения провинциальной интеллигенции к искусству с детства – через посещение Эрмитажа и прогулки по Ленинграду, которым придается нечто сакральное. Затем убогий уральский университет. Мы с Бавильским принадлежим к одному поколению, и я хорошо помню описываемую им среду – периферийный вуз времен перестройки, непризнанные гении из общежития – чудаковатые, подчеркнуто неформальные типы, которые потом стали вполне законопослушными обывателями, ничего, как правило, не добившимися. Удивительно, что сам автор не сгинул в своем Челябинске, а поднялся наверх, пробился, так сказать. Возможно, ему в этом помогло чувство отстраненности от среды – внешне он в нее вовлечен, но по сути – далек от провинциальных страстей.

Недаром Челябинск Бавильский именует «Чердачинском». Подобный прием позволяет держать дистанцию (не то остранение, не отстранение), не дает торжествовать сентиментальным чувствам и позволяет описывать родину отчужденно-иронически, хотя и не зло. Из воспоминаний о работе завлитом в областном театре вырастает картина такого специфического феномена, как стационарный театр в провинции. После – прыжок уже в наше время: меткие и ехидные зарисовки с новорусской свадьбы в Питере – но не в привычном смысле «новорусской», а новорусско-заграничной. Молодожены – русские яппи, живущие в Лондоне и прилетевшие на родину, дабы отдать дань родным и друзьям. И этот сюжет уже ближе к главной теме книги – путешествию.

А их у автора на счету много. Вот забавная поездка на Иссык-Куль к армейскому другу вскоре после службы, прекрасная зарисовка о нравах того времени – возможность жить у чужих людей без приглашения, необремененность рефлексиями насчет своего визита. Непонятно, правда, что такого интеллектуала объединяет с друзьями по армии из Киргизии и Молдавии, судя по всему – простецкими парнями. Значительный кусок отдан под нескончаемое путешествие из Москвы в Алма-Ату поездом – прихотливая авторская блажь, бережно исполненная устроителями нераскрываемого мероприятия. В оправдание каприза отлично описана авиафобия: «Иррациональная подавленность, страх, заставляющий с первой секунды полета слушать шум двигателей. Самое страшное ожидание – вдруг услышать тишину… от малейшего колебания двигателя внутри тела ухают вниз айсберги полого льда».

Бавильский интеллигентски наблюдателен – «западный человек в поезде едет, он – пассажир согласно социальному расписанию, а вот русский человек в поезде живет». А вот утонченное издевательство над дневниковым жанром: «Расправить полотенце и простыню. Помыть руки с мылом. Разбрызгать воду по половику, пиалу кипятка (едва не ошпариться), пиалу холодной воды. Заварить остатки сухофруктов. Помыть руки с мылом. Почистить мандарин. Съесть остатки сухофруктов с соусом болоньезе. Прогуляться и выбросить мусор. <...> Сбрызнуться одеколоном…». Избыток в пути свободного времени, помноженного на новую обстановку, рождает афоризмы: «Казахстан – что ни возьми – конспект российского состояния», «ныне Казахстан кажется удаленнее Арабских Эмиратов или Туниса».

Заурядная история о том, как автор помогал проводнице провозить контрабанду, перерастает в обобщение постсоветской действительности. А в развитие этого – отличная зарисовка про болтливую попутчицу. «У дочек неудачные браки, младший (ему девятнадцать) встречается с Настей (ей двадцать четыре), с родителями не знакомит, просит родителей почаще бывать на даче. В комнате, не стыдясь, держит презервативы». Тут же переход к морализующей социологии – «…из-за того, что выбирали пару не своей социальной группы и без образования. Оттого и проблемы в общении, дикость в поведении, непредсказуемость. Нужно мужей в своем кругу искать, в своей референтной группе».

Попутно автор пунктирно сообщает о своей личной жизни: «К быту совершенно равнодушна. Посуду моем по очереди». В путешествии, словно пользуясь оказией, взвешивает свою семейную жизнь, оставшуюся где-то далеко: «У нас нет детей, поэтому у нас есть только совместное настоящее и раздельно нажитое прошлое». Прямо-таки Брюс Чатвин, «В Патагонии».

«Настоящая» заграница представлена пунктирными зарисовками с абзацами в одну строку – Израиль, Париж, в котором «индусы, торгующие жареными каштанами» – индусы ли? Не арабы? О Париже Бавильский пишет несколько по-провинциальному – как и положено русскому интеллигенту.

Критика автором знаменитых литературных путешествий прошлого весьма забавна. Говоря о «Записках охотника», Бавильский умудрился перепутать Калужскую губернию с Курской, о Тургеневе он пишет как-то брезгливо, не понимая его и пытаясь препарировать писателя а ля Лотман или кто-то из структуралистов. Механизм разбирается на запчасти, но мы так и не понимаем, как он работает. Главная книга Ивана Сергеевича «Записки охотника» предстает недоразумением, а Тургенев – фальшивым барином без ума и таланта. Лучшее творение Карамзина «Письма русского путешественника» он аналогично не понимает и не принимает – «пустой и водянистый».

Зато Бавильский высоко ценит «Путевые очерки» Писемского: «Небольшие очерки, а все в них, как внутри организма, сбито и подогнано, вот что значит рука мастера!» В причудливой композиции перемешиваются «Московский дневник» Вальтера Беньямина, итальянские заметки Всеволода Кочетова, «По стране Советов» Максима Горького.

Литературная критика – не самое сильное место Бавильского. Вкусовщина берет вверх, да и стилем он начинает злоупотреблять – «эрекция письма моментально сдувается». Знание фактуры минувших эпох также порой подводит: говоря об «Итальянском путешествии» Гете, Бавильский упоминает об Австро-Венгерской империи, хотя до нее еще 80 лет. Да и в нашем времени порой случаются ляпсусы – Юрий Карякин назван «Корякиным», Чимкенту приписывается миллионное население.

Из текста «Невозможности путешествий» можно понять, что автор – человек из газетно-литературного мира. Слишком много культурно-исторических ассоциаций, постмодернистских референций и прочих примет новомодного стиля. Свежесть впечатлений подавляется багажом знаний и непрерывной рефлексией. «Невозможность» в заглавии я понимаю как невозможность автору уйти от самого себя. Но в лучших местах книги острая наблюдательность, мастерское владение словом берут верх.