Книга о счастливом человеке представляется мне одной и той же, без конца повторяющейся сценой. Главный герой — или кто-то, кому посчастливилось быть воплощением благополучия, — прилетает в парижский аэропорт. Все равно в какой. Налегке. Не спеша выходит из аэропорта и садится на RER. Такси и друзья, встречающие на машине, — только помеха. День может быть солнечным или дождливым. Может быть тепло или прохладно. Время года можно выбрать подходящее по случаю. Герой или кто-то вместо него сидит у окна, провожает взглядом убегающие назад поля, дома, станции и разнообразные зеленые насаждения — и с отчетливостью понимает, что жизнь удалась. Что еще нужно для счастья? Все и ничего.

Утром он выходит из гостиницы. Погода, время года, город, название его комнаты в гостинице (Ча-Ча-Ча, Симона де Бову-ар или Версенжеторикс) — определяются по ситуации. Будет ли это один из ранних весенних дней в конце февраля на набережной Гаронны в Бордо, где трамваи бесшумно скользят по траве, — или мрачный ноябрь, Тулуза, арка в честь победы в Первой мировой, где головы ликующих солдат слиплись, как пельмени в кастрюле, — или жаркий летний полдень в Ля-Рошеле, когда остается одна надежда на свежий ветер с Атлантики? 010

Без разницы.

Наш человек выходит на улицу и ощущает прилив счастья. Все-таки с ним что-то не так. Проходят дни, недели, месяцы. Его замечают в разных уголках Франции. Пора бы друзьям обеспокоиться его судьбой. Всякий раз, когда он выходит из гостиницы, его охватывает необъяснимое блаженство. Остальное, как говорил один переводчик-синхронист, чисто поэзия.

Слухи о путешественнике, достигшем полного самоудовлетворения, доходят до Англии. Молодой лондонский литератор Джери Рен в своем блоге пишет короткие смешные истории об иноземце-франкофиле. По стране начинают ходить анекдоты о вечном туристе.

Правая националистская партия Франции пытается войти в контакт с чудаком. Но тот совсем не понимает, что им от него нужно. Утром он выходит из гостиницы — da capo al fine.

Общество друзей Франции принимает его в почетные члены. В «Либерасьон» выходит разоблачительная статья профессора из Третьего Парижского университета о том, что все это — пиар-проект сторонников Ле Пена. Нас троллят! Но нашему герою хоть бы хны. Как констатировал Верлен, “l’on sort sans autre but que de sortir”.

Похожая история случилась с одним писателем. Выходя на прогулку, он привык давать мальчонке, попрошайничавшем на соседней улице, пятачок — и сердце его обливалось слезами. В один прекрасный день он по обыкновению вышел пройтись, подходит мальчонка, писатель хотел было дать монету, — но в душе его был полный штиль, ни капли сострадания к ближнему своему, ни остаточных высоких чувств. Как честный порядочный человек, как философ он не имел права лгать 011 самому себе. Денег мальчонке не дал — дал пинка и пошел своей принципиальной дорогой.

Вот и наш герой в одно прекрасное утро вышел из гостиницы в Эбенёк-сюр-Мере и подумал: «Ну что я все одно и то же, одно и то же. Опять какой-то отель, опять эта отпидарашенная под туристов улочка. Не могу я больше разжевывать эту тартинку, круассан — видеть не могу, а кофе этот... Хоть бы раз чаю нормально заварили! В Болгарию уеду».

Недавно счастливый человек был замечен выходящим из гостиницы в городе Тырново.

 

У меня дома висят на дверях три карты. То есть не у меня, а у того, кого вам приятно было бы видеть на моем месте. Я не люблю картинки на стенах — фото, графику, живопись или репродукции. Предпочитаю, чтобы стены были пустыми и белыми, просто выкрашенными белой краской. Обои морочат голову узорами. Их теплый тон не согревает взгляд. Незатейливая находка дизайнера, размножившего кружок, пересеченный снизу двумя палочками, не забавляет. Я не вижу необходимости в том, чтобы жилье было по-особенному оформленным. Сами стены с их шероховатостями, пол — старый скрипящий паркет, высокий потолок, обведенный по краю двойным профилем, книжный шкаф, в котором никак не навести порядок, призывающий к общественно полезному труду письменный стол — создают уют. Здесь можно жить, растворяясь в белизне и пустоте, и иногда погружаться в карты, воображая, как ты путешествуешь за тридевять земель, или вспоминая о странствиях по далеким городам и весям, без которых ты бы и часа тут не смог просидеть.

Всего у меня в квартире три карты. 012

Одна — карта Франции. По ней можно слоняться взглядом бесконечно, замечая новые городки, ведя пальцем по извиву реки, боясь, что сейчас она юркнет под гору. Карта шире двери, поэтому край Бретани и Корсика, которая идет сбоку как приложение, очерченное рамкой, загнуты, их не видно. Зато северо-восток и восток страны, напротив, не только видны целиком, к ним в придачу есть немного Бельгии, много Германии и немало Италии. Люксембург уместился целиком. По этому крошечному пятну тоже интересно путешествовать в воображении. В основном же я кочую по Франции. Иногда совершаю короткие набеги на вкусные пьяные земли, скажем, на Жиронду или Бордо. Тут мимо таможни Габриэля суетливо течет Гаронна. Возле перекрестка, вокруг которого стали строить город еще во времена Римской империи, теперь район веселых студенческих баров и кафешек. В часе езды на электричке — рыбацкий поселок, где можно за местный рубль съесть свежайших устриц с пшеничным хлебом и выпить стаканчик белого вина с остринкой и с едва заметным привкусом земли.

В другой раз приедешь не так коротко, а на неделю. Тогда не надо суетиться и делать все урывками. Стоит начать осмотр местных достопримечательностей с ближайшей брассери или кондитерской — как сердце подскажет. Кому жизнь карамелька, а кому bol de Leffe — похожий на чашу бокал приторного бельгийского пива, которое лет пятнадцать назад завоевало Париж и окрестности. Не стоит опережать события и после flan aux prunes приниматься за croissant aux amandes, чтобы не перебивать вкус нежного яичного желе с кусочками чернослива — сочным, пропитанным сливочным маслом тестом, в котором утоплены пластинки поджаренного миндаля. Стоит пойти прогуляться вдоль местной реки, по буковой аллее на набережной или забраться поглубже в парк, чтобы 013 найти тенистый уголок под пышными бокастыми грабами. Или пойти бесцельно в район, где точно нет ни музеев, ни магазинов для туристов, и болтаться там по улицам, вдоль домов, где живут в повседневных хлопотах горожане. Зайти выпить кофе в местные бары с табачными лавками. Сунуться в магазинчик, где продают посуду, полюбить одну кофейную чашку и, не почувствовав взаимности, покинуть помещение. Бросать случайные взгляды на окна первого этажа, выхватывая на ходу из обстановки комнаты угловатый шкаф в стиле ар-деко, скотчтерьера, лежащего на коврике у двери, экран телевизора, на котором мечутся и полыхают фигуры героев дежурного сериала.

При переходе от бокала пива к стакану вина или серии аперитивов тоже не стоит совершать резких движений. Все на свете должно происходить плавно и само собой, чтобы огородить человека от внезапных, огорашивающих новостей и прочих неожиданностей с низким отрицательным показателем. Что, собственно, требуется для решения этой задачки? Всего ничего: мягкий утренний свет, растворяющий солнечные лучи в белизне брандмауэра, текущая своим чередом за стаканчиком красного беседа с завсегдатаем брассери на перекрестке и уходящая за горизонт перспектива бульвара, подбоченившегося пышными высокими зелеными кронами. Ветер возится с листвой, хватает ветви, треплет верхушки деревьев. Вы никогда не пожалеете о том, что следующий бокал выпьете уже почти на окраине города, где бульвар переходит в шоссе, бегущее к далеким большим городам.

А бывает, приедешь во Францию на месяц или на полгода. Это совсем другое дело. Тут уж надо раскинуть табор, обосноваться капитально, выведать, где и по каким дням ближайший уличный рынок, где ближайшая прачечная, если в отношении стирки вы придерживаетесь демократических взглядов. Важно 014 быстрее узнать, в каком брассери раньше всего начинают варить кофе и где в самый поздний час можно пропустить рюмку. Принципиальный вопрос лично для меня — сырная лавка. Ее вычисляют по жуткой вони, раздающейся на весь квартал и прокрадывающейся в квартиры сквозь стеклопакеты. Китайцы говорят, что сыр пахнет ногами. Когда я рассматриваю в витрине миниатюрные головки козьего сыра, невольно переводя взгляд на тучные бруски Канталя или Конте, я дышу этим прелым воздухом сырной плесени и протягиваю человечеству руку взаимопонимания и сотрудничества, предвкушая, как дома буду есть эти дружественные желтые ломти и пить вино.

Когда вы приезжаете надолго, важно разведать, где лучше покупать алкоголь. Как правило, где-нибудь неподалеку найдется Nicolas — сеть торгующих алкоголем магазинов, которая очень даже ничего, если продавец будет англичанин, не выговаривающий несколько шипящих и путающий все «эр» и «эль» родного языка. Я обожал этого сомелье, очень хорошо разбиравшегося в вине и говорившего ровно то, что ты хотел от него услышать. При этом, как говаривала Анна Андреевна Ахматова, не было никакой неловкости. Милую парижанку, которая к рагу с бараниной выбирала «Каор», ставя обратно на полку «Сент-Эмильон», на который она сначала положила глаз, он отечески поощрял фразой: «Бон суа». Заезжих личностей типа меня он привечал не без снисходительности, но подчеркнуто благожелательно. Тогда в отношении вина я был безъязык и, как ни заучивал слова и выражения о сильных мясах и сильных винах, едва начинал обсуждать с сомелье, что бы сегодня купить, тут же превращался в медведя на льду или в того профессора, что, простыв в Нью-Йорке, на предложение обратиться к врачу ответил: «Разве что к ветеринару, ведь я тварь бессловесная». Со временем ко мне привыкли, 015 как к группе клоунов из кочующего по городам и весям цирка, которая до работы объявляется в барах и лавках. Я представлял собой небезынтересного персонажа.

Во-первых, мой французский был с нарочито спрятанным русским акцентом и на что он казался похожим парижскому англичанину — вопрос на засыпку. Во-вторых, об алкоголе по-французски я говорил уверенно, но боюсь, что для окружающих это были слова с последней прямотой, особенно когда я начинал жестикулировать, чтобы не быть голословным. Хитроумные описательные выражения, которые я на ходу придумывал, не зная нужного слова, могли навести сомелье на мысль, что я потомственный составитель кроссвордов в четвертом поколении или секретарь члена парламента, работа которого состоит в том, чтобы ежедневно давать населению ответы на его, населения, животрепещущие злободневные вопросы.

В-третьих, мои ежедневные посещения Nicolas не оставляли ни малейших сомнений в том, что алкоголь для меня — область узких исследовательских интересов. Я был движим убежденностью в том, что мне должно быть внятно все. Свои научно-практические разработки я начал с полок с правой стороны от входной двери, сразу как войдешь в магазин. В этой секции стояли вина Луары. Сомелье надо отдать должное: он никак не дал понять, что планомерная, ото дня ко дню закупка вина этой земли не кажется ему разумным способом ознакомиться с винной географией региона. Ни одним «эр» он не показал, что я встал на торную дорожку. Ни один шипящий не был произнесен как ехидный намек на то, что таким образом я могу только проставить галочки по всей таблице, но разбираться в вине не начну. Тогда я сам начал понимать, что поступательный метод не приносит ощутимых результатов и нужно действовать либо столь же решительно и максимально 016 необдуманно, продолжая начатое, либо применить к ситуации правило правой руки. Рассудив по-мужски, я выбрал первое и, приходя каждый день в Nicolas, стал метаться из одного угла магазина в другой, хватая то розовое из долины Вар, то Cremant d’Alsace, не обсуждая, с чем я буду поглощать эти жидкости и всякий раз внося новые рацпредложения в представления о том, в какое время суток что следует пить. Перед обедом я покупал тяжелое, нагоняющее сонливость бордо, вечером нежный сильванер. Как-то, завершая утреннюю прогулку, я зашел в Nicolas в районе десяти, чтобы потом до вечера не выходить из дома, и купил бутылку кальвадоса. Сомелье пробил чек, протянул мне пакет с бутылкой и не без опаски, впрочем, с уважением и достоинством сказал: «Бон жугне, мфье».

Так я познавал безбрежный океан вина. Это было увлекательное долгое путешествие, в котором мне довелось встретиться с прекрасными человеческими личностями, научившими меня ценить дружбу, чужой труд и обладать чувством такта даже тогда, когда уже мало кому это приходит в голову. И если бы сомелье был девушкой, даже дурнушкой, мы образовали бы с ней надежную ячейку общества, потому что душа у него была светлая, а взгляд кроткий, ласковый, полный человечности. Этому не суждено было случиться. В том, что во Франции в винных лавках работают только мужики, есть какая-то гендерная безысходность. Между прочим, на моей богоспасаемой родине до последнего времени алкоголем торговали обычно тетки, и только если повезет — миловидная девушка. Недавно и у нас появились сомелье, приставучие, как студенты во время сессии. В стране одной победившей, но не до конца, и многих проигранных революций следовало бы еще раз задуматься над тем, как все-таки несправедливо создан мир.

Помимо духоподъемных напитков, хлеба насущного и вечных вопросов быта, есть сфера высших ценностей, которая особенно важна, если вы остаетесь во Франции на продолжительное время. Ничего особенного об этом не скажешь, так как природа все равно возьмет свое и автобусы японцев заблокируют подступы к Лувру, а несколько десятков туристов будут плотно толпиться вокруг позеленевшей Моны Лизы, пытаясь снять мыльницей через головы впереди стоящих, что там кривится в улыбке за бликующим пуленепробиваемым стеклом. Волшебная сила искусства — нездешняя сила. Хотите вы того или нет, ускользающая красота от вас не ускользнет.

Не исключена вероятность и того, что занесет вас судьба, например, в бывшую анжуйскую столицу Анже: проспите свою станцию в поезде или прочтете в путеводителе, что это родина корюшки. Тогда вы увидите чудо из чудес — ковер Апокалипсиса работы Жана из Брюгге. Это волшебные средневековые шпалеры по мотивам книги Иоанна Богослова. Счастлив тот, кто нашел свой способ паразитировать на духовном, извлекая из него не только материальную пользу. Счастлив тот, кто живет настоящим, не теряя времени даром, то есть тратя его на то, чтобы вещи, которые были недостижимыми, возникали в поле зрения хотя бы на линии горизонта. Более чем вероятно, что это обман зрения или наваждение, но никто еще не отваживался отрицать реальность оптических иллюзий.

Надо признаться, что карта Франции, по которой можно лихо путешествовать в мир аперитивов и дижестивов, по факту покупки оказалась картой автомобильных дорог. Я обнаружил это на следующий день после того, как приобрел ее в книжном магазине “L’Ecume Des Jours” на Сен-Жермен. Видимо, жизнь была так прекрасна и удивительна, а я тогда счастлив уже тем, что магазин называется в честь любимого мной в юности виановского романа, что даже не посмотрел, как она выглядит. 018

Так она и висит на двери, открывая передо мной просторы дружественной нам страны и пути-дороженьки, которые могут завести меня в ее укромные углы. Карта эта еще не раз сослужит добрую службу, однако пора уже перейти к другой.

Это карта города-героя Руана, города хлебного, города-труженика, города Флобера, Жанны д’Арк, Бувара и Пекюше. Впрочем, кроме Флобера, все остальные не имеют к этому городу прямого отношения или вовсе бывали в нем только коротко, как, например, Жанна д’Арк, которую здесь сожгли. Карта Руана — розовое пятно в сумрачном коридоре — никогда не рассматривается в деталях. Она висит как напоминание о поездке в Руан и как розовое пятно, разлинованное желтыми проспектами, улицами и переулками, поделенное пополам голубой дугой Сены, которая утыкается в верхнюю рамку. Карта yже двери, но к ней прилагается перечень улиц, достопримечательностей и прочая необходимая в повседневной жизни информация. Все это напечатано голубым, как русло реки, обозначая примерные границы этой абстрактной картины — единственной картины у меня дома, вывешенной на обозрение. Живопись, которая у меня есть, — ее не так много — я не вывешиваю, чтобы не тыкаться в нее взглядом каждый день, как в банку с остатками горчицы, застывшую на краю верхней полки холодильника несколько месяцев назад. Картины стоят холстом к стенке, я стараюсь рассматривать их нечасто, берегу для случаев, когда хочу с ними пообщаться. Руан вполне заменяет мне искусство на дому. Если бы мне было по карману купить Матта, Твомбли или Полякоффа, я бы все равно для повседневных художественных нужд оставил только карту Руана. Она обеспечивает минимум беспредметничества, необходимый для жизнедеятельности.

Третья карта.

Третья карта — это карта Земли Франца Иосифа. Обледеневшая пустыня, расколотая на две сотни мшистых островов, обведенных по краям черным контуром. От Габсбургской империи не осталось даже видимости. Только имя архипелага, открытого экспедицией на корабле «Тегетхоф». Один из его островов — остров Рудольфа, непутевого сына Франца Иосифа, — самая северная точка Европы. Wasted Land, Nulle Part, Anus Mundi. Этот эффектный ландшафт напоминает о том, что каждый из нас в любую минуту может быть приглашен в путешествие в дальние дали, где если и найдется повод для смеха, то разве что без повода посмеяться над самим собой. Все, все в один погожий денек покроется говном. И останется только воспоминание о славных временах, таких же прекрасных и обосравшихся, как La Belle France.

Насчет того, что у меня дома на стенах не висит ни картин, ни фотографий, я все-таки прихвастнул. Висит одно черно-белое фото Аполлона, приручающего скунса, с южного портала Шартрского собора.