Сны и видения, чудесные исцеления и творческая эйфория, безумие и нерациональное поведение — долгое время исследователи обходили стороной любые проявления опыта, который противоречит здравому смыслу. Авторы сборника «Иррациональное в русской культуре» решили посмотреть на эти явления с точки зрения внешнего наблюдателя — с позиции представителей государства, церкви, медицины. Татьяна Сохарева рассказывает, что из этого вышло.

Многие склонны полагать, что интерес ко всему иррациональному и не поддающемуся разумному объяснению наиболее ярко проявляется в эпоху перемен. Невозможность вести привычный образ жизни, политическая неразбериха, нарастание количества фейковых новостей и бредовых вымыслов, потеря ценностных ориентиров — словом, все, что составляет наши будни в условиях пандемии, подталкивает людей к поиску новых смыслов на пограничных территориях. Обилие мистического мейнстрима — от посвященных практической магии блогов до масштабных исследовательских проектов, каким была, например, выставка «„Мы храним наши белые сны”. Другой Восток и сверхчувственное познание в русском искусстве. 1905–1969» в Музее современного искусства «Гараж», — подтверждает эту мысль. На этом фоне книга «Иррациональное в русской культуре» выглядит крайне своевременной, хотя работа над ней началась совсем в иной обстановке. Импульсом послужила конференция, прошедшая в Германском историческом институте в Москве в апреле 2011 года.

Последние двадцать лет мы наблюдаем стремительный рост интереса к эмоциональному знанию, телесным практикам, сверхчувственному началу, механизмам эмпатии и экономике заботы — то есть к темам, которые совсем недавно считались довольно маргинальными и не заслуживающими внимания серьезных исследователей. Все это свидетельствует о том, что установившийся со времен эпохи Просвещения культ разума постепенно сдает позиции воображению. И если прежде наука отметала подобные материи как нечто неразумное и легкомысленное, то сегодня о снисходительном отношении к нерациональному говорить не приходится. Напротив, все чаще звучит мнение о том, что люди преувеличивают значимость здравомыслия. В том же издательстве «Новое литературное обозрение» за минувшие годы вышло несколько увесистых томов на эту тему — достаточно вспомнить популярное исследование истории чувств Яна Плампера «История эмоций».

Однако несмотря на обилие материалов, которыми мы располагаем, магистральной проблемой описания какого бы то ни было неконвенционального духовного опыта остается «отсутствие нейтрального языка для обсуждения иррациональных явлений». Как полагает составительница сбоника Юлия Маннхерц, этот факт красноречиво доказывает, «каких успехов достиг дискурс Просвещения в маргинализации опыта, не соответствовавшего его рациональным ценностям». Поэтому одной из основных задач книги стал не только пересмотр подходов к исследованию иррационального, но и реформа научного письма.

К проблеме принципиальной невыразимости опыта, не поддающегося рациональному объяснению, например, обращается Полина Барскова. Она рассматривает ситуацию, когда предмет описания оказывается оторван от языка описания, как это происходит с текстами, посвященными блокаде, в которых наряду с описаниями ужасов и страдания возникают эпитеты «фантастическое», «невероятное», «сюрреалистическое». Исследовательница объясняет это противоречие «необходимостью радикального, срочного „настраивания” сознания на катастрофу, масштабы и неожиданность которой были таковы, что жертвы катастрофы часто были не в состоянии анализировать ее в терминах реального и рационального».

В других материалах немощь языка преодолевается в основном за счет смены ракурса, под которым рассматриваются те или иные проявления иррационального — будь то вещий сон или бред умалишенного. Поначалу кажется, что вошедшие в книгу статьи темы едва ли можно свести под общий знаменатель, однако их все же объединяет одна черта — присутствие фигуры внешнего наблюдателя. Все, что проходит по разряду принципиально непознаваемого и нелогичного, как правило, рассматривается исследователями с точки зрения вышестоящих инстанций. Ирина Пярт задается вопросом, как на визионеров смотрели богословы, Пейдж Херлингер рассказывает, что врачи думали о чудесных исцелениях, а Мария Майофис — о том, как чиновники и психиатры определяли, кто в своем уме, а кто нет. Во многом именно этот взгляд «извне» позволил включить в повествование обширный пласт исторического материала, связанного, в частности, с рождением клиники в Российской империи, неоднозначными решениями церкви и первыми опытами российских психоаналитиков.

В целом иррациональное в книге понимается довольно широко. Исследователи намеренно отказались от четких дисциплинарных рамок, поэтому социальная психология здесь идет рука об руку с историей психиатрии, а музыковедение пересекается с религиоведением. Ведь «моменты бегства из царства рассудка» на протяжении многих веков высоко ценились не только мечтателями, сновидцами и визионерами, но и, например, композиторами, которые верили, что музыка может менять человеческое сознание, и приписывали ей животворную силу — этой проблеме посвящена статья Ребекки Митчелл.

Часть авторов рассматривает иррациональное в первую очередь как социальную проблему. Особенно в этом смысле любопытен подход Марии Майофис, выстроившей свое исследование вокруг фигуры Александра Квашнина-Самарина — отставного поручика, который в 1837 году был осужден за графоманские вирши «предосудительного содержания». Персонаж этот настолько выдающийся, что временами кажется, будто он вышел из-под пера Достоевского. Десятилетиями Квашнин-Самарин атаковал николаевских жандармов своими корявыми стихами, эксплуатировал подрывной характер поэзии, пытаясь извлечь из этих экспериментов материальную выгоду, — словом, всячески проказничал, вынуждая чиновников и психиатров биться над вопросом, как поступить с осужденным, который явно не в своем уме, но для окружающих вроде бы не опасен.

В качестве источников Мария Майофис берет делопроизводственные тексты и судебно-медицинскую литературу, прослеживая, как менялось отношение к душевным болезням и какие последствия они влекли за собой с точки зрения закона. Так из истории, которая вроде бы тянула только на скверный анекдот, рождаются такие сюжеты, как государство и психиатрия, механизмы распространения массовой литературы и политические последствия мнимого безумия.

К судьбам отдельных персонажей обращаются и некоторые другие исследователи. Ирина Пярт рассказывает историю неграмотного визионера Ануфрия Крайнева и показывает, как пережитый им опыт меняет социальный статус героя («Визионер не является слабым и безгласным мирянином, его связь со святым дает ему большую власть»). Пейдж Херлингер берет за основу жизнь самопровозглашенного проповедника Иоанна Чурикова и рассматривает его отношения с официальной церковью, а Сабина Майер Цур исследует, как первые психоаналитики объясняли гениальность Достоевского, на примере трудов русских ученых Татьяны Розенталь и Николая Осипова, которые обратились к этому вопросу задолго до появления знаменитого эссе Зигмунда Фрейда о той же проблеме.

Конечно, собрать под одной обложкой весь спектр иррационального нереально — проблема необъятна. Как правило, за ней стоит вопрос о познаваемости мира, но в рамках небольшого сборника текстов так глубоко копнуть невозможно. Ценность книги заключается скорее в указании на неочевидные грани иррационального опыта и способы его осмысления. Это тот случай, когда вроде бы неплохо исследованная тема обретает новое звучание и перспективы.