В издательстве «Новое литературное обозрение» выходит книга дневников Алисы Коонен (1887–1974). Подготовленные к публикации и подробно прокомментированные Марией Хализевой, охватывающие почти полвека дневники Коонен (1904–1950) смотрятся сегодня в равной степени и одним из важных документов истории отечественного театра первой половины ХХ века, и увлекательнейшим «романом жизни» великой русской актрисы. Сегодня мы публикуем фрагмент книги, любезно предоставленный в распоряжение редакции издательством.

Текст публикуется в редакции источника.

Тетрадь 19. 14 мая 1924 года — 1 мая 1925 года

[Апрель—май 1924 г.]
Петроград

Приехали в святую пятницу 25 апреля в 11 часов утра [2].
Репетиция в 1 час.
Палас-театр.
Снег, холод.
Холод в театре.
Гостиница Angleterre. No 2.
Приятное чувство от больших широких улиц. Пустынно. Неубрано.
Провинциальный город.
Вечером разбиралась.
Приятно, что не дома.
В субботу в 1 час репетиция под рояль.
Заутреня — втроем с Марьей Васильевной [3] у Исаакия.
Чудесно слышать: Христос Воскресе.
В гостинице.
Сначала вдвоем, потом Коты, Метнер [4], Луканина [5], [Тина [6]], Тихонравов [7], Ценин. Поздно — потанцевали фокстрот в читальне. Воскресенье — [долго] лежала.
Потом разминалась.
Вечером — премьера «Жирофле».
Первое «Жирофле» с больной ногой. Хорошо I акт.
Средне II и III.
Большой успех [8].
Аплодисменты с «подвязки» — беспрерывные среди действия. Очень приятное чувство.
Ночь — почти не спала.
Репетиции «Федры» отменили.
Понедельник — вечер — «Федра». Публики меньше.
В партере — полно наполовину. Слушают хорошо.
Играю — очень хорошо IV акт. Остальные средне. Вторник — «Четверг» — успех [9].
Я — на Грановской [10].

14 мая [1924 г.]
[Ленинград]

Вчера уехал в Москву Александр Яковлевич.
Травля жуткая в газетах.
Уже почти угрожающая.
Уже не только «ненужность Камерного театра», но и «вредность» [11]. Положение острое и серьезное.
Александр Яковлевич взволнован.
От Мархольма [12] — телеграмма — заключил контракт: июль — Лейпциг, с возможностью дальше — Лондон [13].
Александр Яковлевич колеблется. Послал письмо — июнь — Гамбург, июль — Лейпциг.
Значит, 3 месяца — за границу.
Но сомневается, правильно ли поступил.
В Москве отношение к нам — плохое.
Вчера сказал А.Я. — Экскузович [14].
Здесь Первая студия [15].
Мы делаем полные сборы.
Студия — плохие.
Но их — очень хвалят.
Меня ругают везде за «Жирофле».
Хвалят единственно за «Федру».
Ругают «Адриенну»?!!
Больше других актеров хвалят Церетелли.
Он стал совсем чужой.
Жить ужасно грустно.
С трудом — дышу.
Не радует весна, не радует странность Петрограда. Волнуюсь за театр, за себя, за Александра Яковлевича. Самое страшное наступило и уже четко обозначилось. Мое — верю стало шататься. Я растеряна.

19 мая [1924 г.]. Воскресенье
[Ленинград]

Уже 4 дня — чудесное настроение.
«Жизель» в Мариинском [18] и Дункан вернули мне, даже как-то наново воскресили во мне веру в театр [19], в его бессмертие, в правду пафоса, «героя» и театрального костюма, в радость театрального трюка.
Я опять преисполнена влюбленности в театр, в волшебство театра, в чудо его превращений.
Я пишу Малышу каждый день бодрые письма, получила от него только одно короткое, но тоже деловое и бодрое письмо.
Вчера приехал Метнер и говорит, что Малыш — в очень хорошем и радостном настроении.
Дал бы Бог, чтоб наступил кризис наших несчастий и колесо повернулось бы в другую сторону.
Мейерхольда 3-го дня (премьера «Лес») освистали [20]. Был очень плохой спектакль.
Публики было мало.
Я рада.
За границу вряд ли выпустят.
Осложнения с Германией.
Я рада.
Николай [Церетелли] — чужой окончательно.
Иногда от его смущенной замкнутости поднимается гнетущая тоска.
Жаль чего-то. Но он сам виноват. Я бы не допустила никогда его ухода, если бы он так не зазнался, не стал бы так вести себя по отношению к театру и к Александру Яковлевичу, и если бы у него не росла эта странная зависть к моему положению в театре и к моей, в общем, очень скромной популярности в публике.
Это обстоятельство не давало ему покоя — еще за границей он стал обижаться на все, на свои роли, на свою уборную, на все мелочи, которые терпели мы все, считаясь с общей тяжелой ситуацией.
Он так странно раз навсегда на все обиделся и стал выставлять очень часто меня как хозяйку театра и всех положений в театре.
Оставаться ему уже невозможно.
Он не даст житья ни театру, ни Александру Яковлевичу, ни мне.
У него вообще удивительная способность кричать о себе и утомлять собой.
Мне жаль иногда бесконечно того другого Николая, милого, нежного, доброго, умеющего заботливо любить.
Ну, Бог с ним.
Мимо!
Сравнительно мало скучаю без Малыша, все время гости или я в гостях. Бродим из одного номера в другой.

20 [мая 1924 г.]. Понедельник
[Ленинград]

Вчера вечером гадала себе и гадала мне Леночка [Уварова] — вышли большие неприятности в деле и досада. И у меня, и у нее вышло одно и то же. Сны вижу тоже плохие. Как-то плохо доверяю маминому выздоровлению.
Опять затуманились дали.
Сегодня во сне промелькнуло мясо… Цветы… Хоть цветы не всегда мне к слезам. Иногда к радости, но часть цветов были бумажные — это не очень хорошо.
Вчера вечером грустила очень, первый вечер я была совсем одна.
Время тянулось медленно, как тянутся нитки с клубка, и в сознании так ясно ощущалась пустота, в которой вертится человек, думая, что это жизнь!

26 мая [1924 г.]. Понедельник
[Ленинград]

Вчера уехал Александр Яковлевич в Москву.
Почти решен вопрос отъезда театра за границу: с 20 июня по 1-е — Франкфурт, с 1 июля по 20-е — Лейпциг, затем предположительно Лондон. Ситуация здесь такова, что работать нет возможности, если еще откажут в перестройке [21], то совсем будет плохо.
Искусство не нужно никому. Нужна грамота. Что выше — непонятно, недоступно.
Александр Яковлевич склонен уехать, возможно — вернуться через 3 месяца с тем, чтобы весной или в сентябре будущего года уехать в Америку. Настроение бодрое, не плохое, с приступами большой грусти. Жаль уезжать, грустно бросать Москву и ужасно грустно, что невозможно здесь работать, дышать.
Жаль бросать маму, Ниночку [Сухоцкую].
Но жизнь зовет, театр настаивает — надо крепиться.
Вчера был последний спектакль Николая [Церетелли] («Четверг») [22]. Сварожич приходил к Виберу [23] жаловаться, что «премьеру» не устроили «проводы» и проч.
Смешные люди!
Можно подумать, что Николая выгоняли из театра!
Николай был у меня вчера после «Четверга».
Сначала танцевали все внизу, потом мы с ним ушли ко мне.
Он был выпивши, в настроении сумбурном, экзальтированном, то с ненавистью, то с нежностью говорил о своей любви и своих страданиях в течение 8 лет! (8 лет!!!)
В те минуты, когда сыпался на меня этот поток признаний, он сам искренне верил всему и любил меня.
Действительно любил!..
Но странно: я его слушала и все время сравнивала с любовниками из кино (я вчера только смотрела «Танцовщицу Марион» [24]), а «текст» произносимых любовных признаний — с разными «текстами» из пьес.
Бедный, бедный Николай!!
Он пустой внутри, [и вот силою разных [нрзб.] причин обрел любовь].
[Три строки вымарано.]
Ведь он вообще не способен любить…
Это «случай» — я.
Сегодня написала Александру Яковлевичу, чтоб он не делал попыток уговорить его остаться и ехать.
Отправила письмо «спешно», а сейчас вот думаю — честно ли, правильно ли я поступила.
Есть в нем что-то такое мое, близкое, дорогое, и так часто я чувствую себя его сестренкой.
Если бы не Сварожич и не его дракон, мы могли бы жить душа в душу.
Я угасла к нему как женщина, но я привязана к нему очень крепко, и если бы он не брыкался и любил Александра Яковлевича, мы жили бы чудесно.

29 мая [1924 г.]
6 1⁄2 часов дня
[Ленинград]

Николай [Церетелли] уехал.

29 мая [1924 г.]
7 часов
[Ленинград]

Завтра утром приезжает Александр Яковлевич. Я жду его с волнением. Стосковалась.
ГПУ и Наркомпрос дали разрешение на выезд. Посланы телеграммы в Германию. Если впустят — значит, едем.
Я хочу ехать. Хочу уехать, убежать.
От многого вне себя, и от… себя… тоже.
Эти два последние вечера, вернее, ночи — был Николай [Церетелли] у меня.
Любящий влюбленный.
Как странно мы связаны с ним — это поразительно!
Уехал…
Я.

7 июня [1924 г.]
Москва

Дни проходят в волнениях. Телеграммы из Германии и в Германию.
Вчера послана категорическая последняя телеграмма Мархольму: без 3,5 тысяч долларов не выезжаем. Ждем ответа.
Не знаю, хотеть поездки или нет.
Вообще, конечно, надо сейчас сидеть и работать, но, с другой стороны, так нас заплевали, заклевали, дошли до верхов наглости по отношению к театру (как, например, сведения о том, что в Питере театр провалился), что как-то грустно жить на своей родной земле, где совершенно не ценят, не любят, плюют и издеваются надо всем, что мы делаем.
Ужасно больно, и от боли хочется бежать.

Ессентуки
Приехали 28 июля
С 1 августа Кисловодск
до 13 августа — А.Я.
до 17 августа — я.

13 августа 1924 г.
Кисловодск

Проводила Малыша.
Уехал в Москву.
На муку ли, на радость ли… Интересно…

13 [августа 1924 г.]
Кисловодск

Одна…
Дождь. Гроза.
[Часть листа оторвана.]
В хронике «Известий» — скоро прибудут Коренева и Качалов [25].
[Часть листа оторвана.]
…«дружеских уз»…
К черту.
Алиса. Одинокая.
Любимая и любящая.
[Сквозь] пафос — театральных страданий и мук.
Актриса.
Пусть наслаждаются семейным уютом, деньгами, успехами в делах — чем хотят.
А я буду играть.
Иначе, чем до сих пор.
Я многое вдруг иначе почувствовала. (Последние 2 года была очень усталая.)
Сквозь загоревшую кожу, поголубевшие глаза прошли извне новые лучи — прямо в сердце.
Я буду крепко держать свою хоругвь эту зиму! Не подступайся близко!

4 1⁄2 часа

Какая я неисправимая идиотка! Зачем я осталась!
Умираю от тоски!

16 [августа 1924 г.]
[Кисловодск]
Вечер

После ряда волнений — перипетий — достала билет. Еду. Завтра!
Никогда, никогда не буду больше оставаться одна. Ни на каких курортах мира!
Без Малыша — никогда, никуда!

1 сентября [1924 г.]
Москва

11-го уезжаем [в] Киев и Харьков [26].
13-го — премьера в Киеве «Жирофле».
Репетируем «Иоанну» [27]. Иногда волнует, но иногда бездушно, хочется бросить театр, город, убежать в глушь, в природу, к людям с загорелыми лицами и настоящими «человечьими» глазами!
Мучает жизнь.
Безрадостная, серая, убитая и убивающая, озабоченные нахмуренные лбы, бегающие усталые глаза, сомкнутые губы.
Ни улыбки…
Надоел город!
Ушли из театра: Маркс [28] в Первую студию и Ходорович [29].

9 сентября [1924 г.]

Послезавтра уезжают труппа и Малыш. Я — 12-го.
Делишки… Лежу, брожу по комнатам, беспокойно перебираю: Адриенна, Федра, Иоанна, Саломея.
Вспоминаю Васю. Он приехал уже дней 10 назад.
Ни слуху, ни духу…
Не звонит, ничего…
Встретила Николая [Церетелли] однажды около театра. Он пополнел, похорошел.
Встретились ласково.
Опять знакомый толчок в сердце — мягкий и нежный.
Как бы я хотела, чтобы жизнь сломала его навсегда и он вернулся в театр настоящим человеком. Ведь он очень хороший — только не человек. Безденежье… жуткое.
У меня горе: прозевала парижское платье из-за того, что не было под рукой 10 червонцев. Хочется одеваться безумно!
Я очень толстая, почему-то это мало печалит. Хочу уехать на Запад и в Америку.
Мало думаю о романтическом и «эротическом». Люблю Малыша с напором всех сил.
Мечтаю перебраться из нашей квартиры в театр.
Увлекает образ Жанны [30].
Это-то и помогает, пожалуй, переносить суету и серость всего вокруг. Вот — весь перечень мыслей, фактов.
Жанна д'Арк возвращает мне веру! Благодаренье Богу! Ведь вера — моя сила, без нее я не существую, теряю свое Я, свое лицо, свою живую [форму].

[Сентябрь 1924 г.]
Киев, Харьков

Удачно — «художественно».
Ругали за репертуар. И воистину: Пьеретта, Адриенна, Саломея, Федра, Жирофле! Сплошная «могила»! — кроме Жирофле.
Необходим живой репертуар!
Иначе и я не могу дойти до современного зрителя.
Меня не смогут «полюбить».
Я не отражаю никого из «них»!
В голове: Жанна, хочется увидеть Васю, но он не звонит, а мне первой не хочется, скучаю по Николаю [Церетелли]. Он пока — нигде.
Эти дни сплю.
В последнее «Жирофле» захворала в I акте. Еле доиграла.
На следующий день — больная выехала и все же отдохнула, отлежалась больше, чем обычно, дома. Отоспалась. Со среды — репетиции.
Хочу остричься или переменить прическу.

[Схематичный рисунок прически.]