Белый верх — темный низ: отрывок из книги Марины Аромштам
Марина Аромштам (р. 1960) — писатель, журналист, педагог, автор книг для детей и взрослых, главный редактор сайта «Папмамбук».
От автора
Я, конечно, знала, что мои бабушки и дедушки прожили «непростую жизнь». И что у мамы с папой было «трудное детство». Но долгое время все это не имело ко мне никакого отношения. Все это «было в прошлом» — за границами моего собственного существования.
И когда я взялась за эту книжку, то думала, что напишу смешные истории о вещах — о детских лифчиках и ботинках с галошами, о том, как я, ребенок шестидесятых, слушала радиопередачу «Приходи, сказка!» и училась заряжать пленку диафильма в диапроектор… Конечно, родители как-то в этом участвовали: мама и папа не могут не быть персонажами твоего детства. И бабушка с дедушкой — те, что дожили до «твоего» времени, — тоже…
Но в какой-то момент меня пронзила простая мысль — даже не мысль, а внезапное понимание: их собственная жизнь началась совсем не в тот момент, когда я училась застегивать детский лифчик и мечтала о резиновых сапогах!
Они продолжали жить. Их настоящее — переплетенное с моей жизнью — вытекало из прошлого и не было от него отделено. Это прошлое что-то сделало с моими бабушками и дедушками, с моими родителями. Их страхи и предрассудки настигли меня как волны нашей общей истории — пусть они и молчали о многом.
Тогда я поняла, что нужно писать не столько о вещах, лифчиках и диафильмах, сколько о том, как взрослые в это самое время молчали. Как у них не было сил что-либо говорить о себе. Как у них не было понимания, что с ними произошло. Как у них для этого не было языка. Как они хотели забыть все, что можно забыть…
И как я в результате стала маленьким монстром, обитавшим в аду счастливого пионерского детства.
В том, чтобы так думать о себе и о своих родных, мало приятного. Скажу больше: это довольно болезненно. Но нет другого способа расколдоваться — только взглянуть на себя в пыльное зеркало своей личной истории и сказать: да, так и было.
Не совсем понятно, как из всего этого выбираться. Но для начала надо хотя бы признать…
Вот об этом и книжка.
1
«Мир начался с меня» — вот главное ощущение детства с момента, когда ты себя уже помнишь.
Мама, папа, бабушки, дедушки (присутствующие, отсутствующие) — это все обстоятельства твоей жизни, воз- никшие вместе с тобой. Можно сто раз повторить: «Они были и до тебя» и «Они тоже были когда-то маленькими». Непонятно, что именно это значит. Ты совершенно не чувствителен к знанию, что их жизни «перетекли» в настоящее и вплетены в твою жизнь, и что их прошлое — часть вашего общего настоящего. Что их прошлая жизнь что-то делает и с тобой…
На вопрос «Когда ты родился?» тебе в голову не придет ответить: «Через пятнадцать лет после Второй мировой войны».
Через семь лет после смерти Сталина.
Через год после того, как собачки Белка и Стрелка слетали в космос. (И вернулись обратно!— в отличие от других собачек, отправленных в космос до них. Это значило, что вот-вот наступит очередь человека. И очередь новых ракет и новых боеголовок…)
Тебе показалось бы странным заниматься такой арифметикой, пусть ты уже и умеешь неплохо считать. Семь лет — это целая жизнь! Тебе самому недавно исполнилось восемь (десять или двенадцать), и все случившееся «до тебя» было в «другое время».
На вопрос «Когда ты родился?» ты называешь число и месяц — «мое деньрождение». Этот день и есть точка отсчета времени, и окружающие будто бы соглашаются с этим, соглашаются ненадолго признать твою исключительность. И дарят тебе подарки. «Деньрождение» — день исполнения твоих заветных желаний…
Правда, годам к шести ты уже понимаешь, что с желаниями все обстоит не так просто. Что желания могут быть правильными и неправильными.
Тебе говорят: «Представь, что у тебя есть волшебная палочка. Загадай три желания». И если ты, например, пожелаешь сто порций мороженого или съесть банку варенья… У Николая Носова были такие рассказы. И в детских радиопередачах какой-нибудь персонаж то и дело желал съесть сто порций мороженого или целую банку варенья. За это его подвергали безжалостному осмеянию. А если он ради этой цели «совершал дурные поступки», то авторы передач наказывали его ангиной, постельным режимом и невозможностью погонять во дворе в футбол, то есть разными литературными способами изолировали от веселого и дружного коллектива и обрекали на мучительное одиночество.
Я, правда, не припомню, чтобы в реальной жизни хоть один нормальный ребенок захотел сто порций мороженого. А губительную страсть к варенью я и вовсе не понимала: мы были «городские», без родственников в деревне, и варенье у нас не варили.
Но разве дело в этом? Истории в детских книжках были «правдоподобными» и с понятным посылом: нельзя желать «просто так», слишком много и для себя.
Я никогда не попадалась в ловушку. Я сразу понимала, что меня хотят испытать. Это была заслуга мамы. Она подготовила меня к подобным испытаниям.
Вот мы с ней идем куда-нибудь в магазин (мне лет семь или восемь), и она говорит:
— Я читала такую книжку… Ее написал Чуковский (Макаренко). Он считал, что детям надо все объяснять. С детьми надо разговаривать. Тогда у них развивается речь. Ребенку с развитой речью будет легко учиться.
То есть мама в буквальном смысле «обнажала прием».
А я слушала, слушала про Чуковского и Макаренко! Чуковский собрал смешные детские выражения, и получилась книга «От двух до пяти». (Мама приводила из нее какие-нибудь примеры.) Одно время мама, как и Чуковский, записывала за мной разные выражения. Но у нее было мало времени. А выражений моих могло бы хватить на книгу…
Педагог Макаренко работал с бывшими беспризорниками. Они грабили и воровали, пока к нему не попали, но он всех перевоспитал. И мама рассказывала, как беспризорников приучали к самообслуживанию и как они ели за столами, покрытыми белыми скатертями…
Мне нравилось думать, что вот: мы с мамой идем, разговариваем, и от этого у меня развивается речь. А это так полезно…
И когда мама говорила: «Давай представим, что у тебя оказалась волшебная палочка…», — я всегда радостно соглашалась.
С волшебной палочкой мы «упражнялись» чаще всего. (Иногда мама заменяла волшебную палочку цветиком-семицветиком из сказки про девочку Женю.) И я очень быстро усвоила, что означает «правильно желать вслух». Если ты правильно желаешь вслух, то тебя считают хорошим. А это очень приятно.
Поэтому первое, что я всегда говорила: «Пусть будет мир во всем мире!»
Мама согласно кивала. То, что это было абсолютно правильное желание, доказывала и вывеска, сияющая над крышей красного дома с аркой, на углу Ленинского и Ломоносовского проспектов. Арка вела вглубь квартала «красных домов». В этих домах, объясняла мама, жили ученые и университетские преподаватели. А надпись над крышей сообщала, чем именно они заняты: создают «Атом для мира». Было ясно, что «атом для мира» — это «против войны».
Потом мы с мамой разрабатывали «варианты» и дополняли список: чтобы люди не болели, чтобы никто не умирал. После того как ты пожелал всеобщего благоденствия, можно было «попросить» что-нибудь более частное: чтобы бабушка не болела, чтобы мама и папа никогда не умирали… Такие желания тоже не считались эгоистичными. И я чувствовала, как они нравятся моей маме.
Когда же моя фантазия истощалась, мы просто запевали:
Против беды, против войны
Встанем за наших мальчишек…
Пусть всегда будет солнце!..
(Муз. А. Островского, сл. Л. Ошанина)
Мы с мамой шли и пели…
***
Пели так часто не только мы с мамой. Все кругом все время пели.
По радио то и дело исполняли какие-то песни. В школе был предмет «пение». В пионерском лагере обязательно проводился конкурс строя и песни. А в школе — чаще без «строя», просто конкурс военной песни. В заводских домах культуры, в районных домах пионеров и тем более в городском Дворце пионеров и школьников были детские хоры. И хоры взрослых тоже были. Например, бабушка Аня, мамина мама, пела в хоре пенсионеров.
Мама не пела в хоре (ее свободное время до моего рождения было потрачено на спектакли самодеятельного студенческого театра). Но пела она при первой удобной возможности: песни из кинофильмов, песни времен войны, пионерские песни 30-х годов, песни, которые пели дети на праздниках в детском саду (где она проработала большую часть своей жизни), песни Детского хора Всесоюзного радио и Центрального телевидения (почему телевидение называлось Центральным — ведь никакого другого не было?), песни Краснознаменного ансамбля Советской армии имени Александрова.
Мама считала, что существуют песни на все случаи жизни. О чем бы тебя ни спросили, что бы тебе ни сказали, ответить всегда можно песней. Мы с ней иногда так играли — получалось весело. И я усвоила, что можно петь не только «правильно» (то есть не фальшивить), а еще и «с чувством»: поешь и представляешь себе что-то связанное с сильными переживаниями. Тогда пение делается «выразительным».
Обычно мне было понятно, какое чувство мама «старается передать»:
весело — грустно,
хорошо — плохо.
А здесь вот звучит «юмористическая нотка»…
Но иногда, без особых причин, мама вдруг говорила:
— А знаешь, как пели в наше время?
«Нас вы-ы-растил Ста-а-лин на благо наро-о-ду…»
(Муз. А. Александрова, сл. С. Михалкова)
Кроме этой «старой» версии гимна она еще пела про русского и китайца:
Русский с китайцем братья навек.
Крепнет единство народов и рас!
Плечи расправил простой человек…
Сталин и Мао слушают нас…
(Муз. В. Мурадели, сл. М. Вершинина)
Такая бодрая песня в ритме марша. А припев «Сталин и Мао слушают нас» повторялся через каждые три строчки.
Мама всегда начинала вдохновенно и звонко, будто она — солистка Детского хора Всесоюзного радио, но до конца не допевала и торопилась с итогом:
— Вот как мы тогда пели…
В том, как мама пела про Сталина, было что-то загадочное, какая-то захватывающая тайна.
Хотя в целом принципы мироустройства не вызывали у меня вопросов. Все укладывалось в простую формулу: хорошо — плохо.
Откроем тетрадь в клеточку. Возьмем простой каран- даш и линейку. Отсчитаем сверху страницы две клеточки и проведем через нее горизонтальную линию. Это шапка таблицы. Впишем в нее название:
«Надо делать хорошо и не надо плохо!» (Сл. Вл. Маяковского).
Измерим ширину страницы — 22 см. Разделим 22 см на 2. Отметим точкой отрезок длиной 11 см и проведем через точку вертикальную линию.
В левой колонке пишем хорошее, в правой колонке — плохое.
Много — один. Коллективизм — индивидуализм. Большинство всегда право. Индивидуалист никогда не бывает прав. Он — неправильный человек.
Весело — грустно. Бодрость духа — упаднические настроения. (Мама мне иногда говорила: «Что это за упаднические настроения?») Упаднические настроения никуда не годятся. Они превращают личность в «лишнего человека». О жизни «лишних людей» нам известно из литературных произведений. Быть «лишним» очень плохо. Это значит, что человеку просто нет места в жизни!
Коммунисты — фашисты. Если не коммунист — значит, не «наш», «фашист».
Белое — черное.
…Белый верх — темный низ…
Когда я вступила в пионеры, у меня появилась пионерская форма — рубашка с погончиками и металлическими пуговицами и синяя юбка, к которой полагался пионерский ремень (на «золотой» пряжке — рельефное изображение костра). Я не очень нравилась себе в форме. Но она и нужна была для другого. Она нужна была для того, чтобы ты стал частью единого целого. Чтобы в нужный момент все слились в одно «тело»: «все как один» — белый верх, темный низ.
В школе говорили: «Завтра торжественная линейка, всем приходить в парадной форме: белый верх, темный низ». Пионерская форма фабричного пошива была не у всех: в отличие от школьной формы, она не была «строго обязательной». Так что некоторые родители позволяли себе на ней экономить. Пионерскую форму заменял «белый верх, темный низ».
Белое — то, что выше пояса. Под белым — пламенное сердце в груди, которое «бьется в такт времени». На белом «алеет» пионерский галстук — символ крови, пролитой «за дело коммунистической партии». И, видимо, той, которой еще суждено пролиться.
Красному очень красиво на белом. Особенно когда красное — кровь.
А темное — лучше не говорить, что там, за темным, скрывается.
Но скрываться не значит отсутствовать…
И если ты умеешь «правильно желать вслух», это не значит, что у тебя нет невысказанных желаний.
<…>
***
Мама, как ни странно, не возражала против тренировочного костюма, хотя он явно соответствовал «моде». А мама не раз говорила: «Нечего гнаться за модой!» С точки зрения мамы, мода была врагом — и экономной жизни, и чего-то еще (возможно, ее личным врагом).
Но тренировочный костюм, видимо, отвечал маминым представлениям о правильной одежде.
Одежда должна быть:
а) практичной;
б) гигиеничной.
А «идет» она человеку или «не идет», воспринималось как сопутствующее обстоятельство.
Что такое практичная одежда? Это значит: немаркая, прочная и по размеру немного больше, чем надо (то есть «с запасом»). Поэтому: в начале учебного года школьное платье всегда намного длиннее, чем нужно (даже притом что его «подогнули» — естественно, не отрезая ни сантиметра). И пальто при покупке должно на тебе немножко болтаться. И цвет у него должен быть соответствующим.
Школьная форма была воплощением практичности: коричневое платье, а поверх него — черный фартук. Бабушка называла фартук исключительно «передником» (передняя часть одежды — это и защита платья, и его украшение). Фартук покупался отдельно и стоил дешевле платья. В школьной форме еще и последовательно реализовывался принцип заменяемости отдельных элементов: накладной воротничок, накладные манжеты. На рукава, чтобы не протирались в локтях, надеваются черные сатиновые нарукавники.
Что значит «гигиеничность», объяснить сложнее. Это что-то такое, что не вредит здоровью. Зимнее пальто гигиеничнее шубы. Почему? Шуба тяжелее. Значит, стесняет движения в большей степени, чем пальто. А ребенку, сказал Макаренко, нужно двигаться как можно больше. В том числе и зимой. И доктор Спок так сказал.
(Этот американский доктор каким-то образом умудрился внедрить свою совершенно американскую книгу в наши советские семьи во время непродолжительной хрущевской оттепели. И авторитет его не пострадал даже во время холодной войны.)
К тому же шуба дороже. Она, конечно, медленнее изнашивается. Но ребенок ведь быстро растет. А пальто можно перелицевать. Вот кто-то там перелицевал свое пальто (то есть, попросту говоря, вывернул наизнанку и заново сшил все части), и оно стало как новое…
Но иногда возникали проблемы, когда практичность и гигиеничность вступали в жесткую схватку. Взять, к примеру, резиновые сапоги.
Резиновые сапоги появились на свет несколько позже меня. Что означают слова «в мире не существует резиновых сапог»? Это значит, что ты носишь ботинки с галошами. Галоши из толстой черной резины с байковой обшивкой внутри надевались на ботинки или на валенки и главным их назначением было противодействовать одной из самых распространенных опасностей, грозившей в то время детям, — «промочить ноги». Мама ужасно боялась, что мы с братом промочим ноги. Мамину точку зрения разделяло подавляющее большинство других мам. Но мама не просто боялась, что «ребенок промочит ноги». Ее страх можно было легко отнести к «нервной почве». Поэтому я и мой брат почти всегда носили ботинки с галошами — после дождя, во время дождя и если дождь только ожидается.
По радио часто передавали песенку «Купила мама Леше отличные галоши»— о том, как Леша в новых галошах отправился на прогулку, встретил там «босую» кошку и так сильно ее пожалел, что подарил ей свои галоши: «галоши настоящие, красивые, блестящие» (муз. А. Островского, сл. З. Петровой). Считалось, что это юмор и все должны помирать со смеху от Лешиного поведения. Но я уже тогда подозревала, что Леша совершил этот поступок не в силу детской наивности (граничащей с идиотизмом), а с целью избавиться от своих «красивых» галош. Потому что ничего «отличного» в галошах (кроме рифмы «Леше — галоши») не было и быть не могло. А что плохого в галошах, можно было понять только вдруг оказавшись на улице в ботинках без галош. В первый момент казалось, что ноги твои вот-вот оторвутся от земли и ты взлетишь. Ботинки без галош были чудесно, восхитительно легкими. Но чаще тебе приходилось испытывать двойственное чувство: галоши были так устроены, что одна из них время от времени слетала — почему-то только одна. Такому поведению галоши пытались препятствовать — в носок подкладывали ватку или бумажку, но она все равно слетала. И вот одна нога твоя вдруг оказывается поразительно легкой, а вторая по-прежнему волочится, как в колодке.
Если бы неудобства, связанные с галошами, этим исчерпывались! Но галоши еще и оказывались причиной семейных раздоров.
Воскресенье. Папа в кои-то веки дома. И мы всей семьей собираемся ехать гулять в парк Сокольники. Мама, естественно, считает, что дети должны быть в галошах: начало апреля, земля сырая, ботинки сразу промокнут.
Мы выходим на улицу.
Папа окидывает нас взглядом и спрашивает с отвращением:
— Что это за уродство?
Он имеет в виду галоши. Папа очень чувствителен к эстетическим проявлениям жизни.
Мама хмурится и говорит про лужи и мокрые ноги.
— Какие лужи? — взвивается папа. — На улице солнце! А в парке — дорожки. Нормальные люди ходят без всяких галош.
— Ты считаешь, что дети во время прогулки должны ходить по дорожкам?.. — возражает упрямая мама.
На прогулке дети должны активно двигаться. Нельзя заставлять их думать о том, что они могут испачкаться или наступят в лужу. Такую возможность нужно просто предусмотреть. Об этом мама читала в книге доктора Спока. И разве не папа подарил маме эту книгу? Но если доктора Спока мало, то Макаренко тоже…
Но папа нечувствителен к подобным аргументам:
— Будут ходить как люди. И не будут лезь в грязь. А ну, снимайте галоши!
И как воспринимать подобное освобождение от галош? Понятно ведь, что за него придется чем-то платить. И уже вполне ощутимы и мамино напряжение, и папино недовольство. Семейный выход как-то сразу не задается…
Вот как бытие способно определять сознание. Как оно влияет на семейные отношения.
И вдруг появляются… резиновые сапоги!
Они не слетали с ног. Они были гораздо легче. Риск промочить ноги в луже они сводили к нулю (если, конечно, не лезть в очень глубокую лужу, когда вода заливается в сапоги через край). И они, наверное, были более эстетичными. Так по крайней мере казалось.
Но мама долгое время была настроена против резиновых сапог. Резина на босу ногу — это так негигиенично! Резиновые сапоги вызывают у детей ревматизм. (То же самое говорили потом о кедах.)
Кто, где, когда видел детей в резиновых сапогах на босу ногу?! И откуда известны последствия использования сапог?
Ну ладно… если только в шерстяных носках и со стельками…
Это «только» означало настоящую гардеробную революцию! Конечно, в носках и со стельками. Долой ботинки с галошами!
Резиновые сапоги, скажу я вам, это важнейшее человеческое изобретение. И наглядное доказательство технического прогресса.