Пряное дыхание неизвестности
«Троя против всех», очевидно, роман об эмиграции, о сущности ее, и в то же время — энциклопедические высказывания de omni re scibili. Готовый, считай, путеводитель. С вкрадчивостью демиурга Стесин повествует нам об Анголе, ее культуре, истории, о США, хардкор-сцене, университетских обычаях, городских жаргонах, будто стесняясь остановиться.
Четыреста двадцать четыре страницы оборачиваются практическим курсом эстетики: вот, значит, как делается хорошая литература.
Ключевая уловка романа — в том, что, пиша как бы о португальском языке, дурмане американских вечеринок, концертов, посиделок, истории ангольского андеграунда, Стесин неуклонно размышляет о покинутом доме. Ленинград, неровный шов Варшавского договора, беседы на школьных переменах — все это читается между строк, проступает симпатическими чернилами, улавливается глазом.
«Для меня, как для героя Фернандо Пессоа, единственный способ быть в согласии с жизнью — это не быть в согласии с самим собой. И, разумеется, дело отчасти в моем эмигрантском детстве, в почве, разом выбитой из-под ног у меня и моих родителей, в четком понимании того, что, если хоть раз оступишься, будешь падать до самого дна, мир не будет тебя ловить, ты не Сковорода».
Принимая нежеланное двоемирие, Стесин пытается разрешить конфликт, выбежать за границы метода — ему не хочется говорить о покинутом доме, рефлексировать на заданную тему, выдавливать из себя ностальгию; это и забавляет. Единственный козырь в рукаве — фактически — невозможно использовать: хочется выхода в большую литературу, лишенную границ, рамок, а поистине увлекательно удается писать лишь об эмиграции.
Разрастающееся, из-под контроля выходящее двоемирие Стесин затушевывает, превращая хаос в концепцию: «Троя против всех» лишена стройного каркаса и являет собой антологию разрозненных дневниковых повествований. Выдумки, чистой игры воображения мы здесь заметим немного; присутствует она — за редким исключением — лишь для скрепления историй, композиционной аскезы.
«Теперь у нас целое поколение гибридных людей, которым нужны другие слова, другой язык. Я это понял на русско-американском фестивале “Джетлаг”, куда меня вытащила Лена лет десять тому назад. Вокруг были сотни таких же, как мы, выросших в Америке и при этом вовсю распевающих песни Земфиры и “Мумий Тролля”. Нужен новый язык, выход во что-то еще».
Авторское раздражение, авторская усталость понятны; не всякий инструментарий, предоставленный жизнью, хочется использовать. Нечто схожее испытывает рассказчик Ольгерда Бахаревича в романе «Собаки Европы»: существующие языки ему противны (о, коннотации!), а потому возникает потребность создания личной твердыни высказывания, которой оказывается balbuta. Вот, пожалуйста, выход, живое новаторство: книга Бахаревича полна свободы, поскольку крушит собой же выстроенные рамки.
Стесин же очерчивает проблему, но не решает ее. Отдельный эскапизм он находит в чужих культурах; читает лекции; увлекательно, признаем, но — пустовато. Нагромождения смыслов, перекличек, реминисценций пробуждают аппетит, забавляют, но одними аперитивами сыт не будешь. Украшения имеются, украшать — нечего; энциклопедический роман отчетливо деформируется в нежный, интимный, доверительный монолог об утерянном — и тогда-то чувствуешь авторский талант и едва ли не газдановскую горечь. Тогда-то и понимаешь, зачем читаешь книгу.
«Накануне отъезда в Америку, когда мне разрешили сообщить одноклассникам, что мы уезжаем, я чувствовал себя королем. У нас в классе никто не бывал за границей, кроме одной девочки, уехавшей двумя годами раньше с семьей на Кубу. Но США — это тебе не какая-то там совковая Куба. Это Сталлоне и Шварценеггер, Рэмбо и Рокки, Рейган и “Звездные войны”, Майкл Джексон и Майкл Джордан, джинсы и жвачка бубль-гум, все фантики и вкладыши мира. Мне завидовали, смотрели снизу вверх».
Голосов, языков, звуков в романе предостаточно — но полифонии они не образуют. Наличествуют обязательными единицами, соответствуют моде, служат мимикрии. Временами Стесину даже удается забыть о том, что он — эмигрант, о том, что его материал неразрывно связан с ирреальным уже СССР, о том, что все это, в конце концов, предлог для разговора об изначальном.
Временами «Троя против всех» похожа на обыкновенный американский роман — с духом постколониального базара, хрестоматийного гротеска, эклектики. «Выход во что-то еще» практически осуществлен и задокументирован, но в момент кульминации болтовня нового мира срывается на просторечие, и все приходится строить заново.
И все же письмо Стесина воодушевляет. Нарратив свежий, радостный, готовый вобрать в себя каждую деталь, каждую чертову песчинку мироздания; даром что начинается из ниоткуда и уходит в никуда. В редких описательных штрихах много мудрости, глубины и трогательности.
Вот, к примеру, сцена пробуждения в самолете: секунду-другую рассказчик не может вспомнить, куда летит — в Нью-Йорк или Петербург, — и ловит себя на поразительном ощущении: «хочется подольше пребывать в амнестической неопределенности». Только она, выясняется, и дарует счастье быть — быть и не знать, что ждет тебя впереди. Дрема накатывает, веки слипаются, и перед мысленным взором восстает истинный мир: мир, где ничто еще не потеряно — и еще не найдено.
Источник текста: https://znamlit.ru/publication.php?id=8401