События

Утонувшие в антиутопии

Утонувшие в антиутопии

Книга Джулии Л. Микенберг «Американки в Красной России» — о жестоком оптимизме, оправдывающем массовые репрессии, и судьбах эмигранток в СССР

Книга историка культуры и профессора Миннесотского университета Джулии Л. Микенберг цепляет с первого, брошенного на обложку взгляда — с заголовка. Прежде всего, конечно, потому, что об американках в России 1920-1930-х годов мало кто знает. Да, про Айседору Дункан и ее трудную любовь с поэтом-хулиганом само собой — но ведь и только. На самом деле, с интересом и сочувствием к молодому советскому проекту относились многие прогрессивные жители Штатов. Пока одни, как Хемингуэй и Гертруда Стайн, ехали покорять Париж, другие в надежде построить более совершенную жизнь отправлялись в сторону «Красного Иерусалима». Первый маршрут в итоге стал вполне открыточным символом богемной жизни. А второй забылся. И во-многом, конечно, умышленно. Слишком неоднозначными оказались судьбы мечтателей, рискнувших броситься в большевистский красный водоворот. Книга обещает показать надежды и разочарования американок в СССР. Еще одна интрига связана с самой эпохой. Усатый призрак в кителе ведь до сих пор бродит по России. Кажется, «Американки…» должны рассказать что-то о сталинизме — а значит, и о дне сегодняшнем.

Книга Микенберг — серьезное исследование с внушительным списком источников, среди которых есть дневники, воспоминания и личные письма героинь. Впрочем, стиль позволяет читателю быстро об этом забыть. Никаких литературных излишеств, но и заумного научного канцелярита. Пожалуй, наиболее точный эпитет — «взвешенный» стиль. И, может быть, даже по-хорошему незаметный: такая прозрачная пленка, за которой, почти рядом, разворачиваются страшноватые приключения американок в России. Сама книга сложена из нескольких сюжетов. 

Первая часть посвящена американскому турне (1904) народницы и революционерки Екатерины Брешко-Брешковской, оказавшейся «бабушкой» не только русской революции, но и сочувственного интереса к ней многих прогрессивных американцев. История, в общем-то, трагическая. Брешко-Брешковская, ратовавшая за свержение царизма, крайне негативно относилась и к большевикам с их авторитарным подходом. Октябрьскую революцию она воспринимала как катастрофу, но ее прежние сторонники в США на этот раз не вняли ее аргументам. Затем Микенберг рассказывает об участии американок в гуманитарных миссиях по спасению русских детей во время Гражданской войны и голода. «Материнская забота о мире» и естественное сочувствие у героинь сочетались с желанием внести свой вклад в будущее прогрессивной страны и, таким образом, всего мира, для которого она, как казалось, станет примером.

Вторая, самая объемная часть посвящена профессиональным успехам американок. Писательница и журналистка Рут Кеннелл вместе с другими иностранными энтузиастами строит социализм в отдельно взятой Автономной колонии Кузбасс (1922-1926). Журналистка Анна Луиза Стронг уже в сталинские годы затевает амбициозный издательский проект — советскую англоязычную газету «Moscow news». 

Советский период неумолимо стареющей Айседоры Дункан сменяется звездным часом юной Полин Конер, блистающей в шоу о борьбе с диверсантами незадолго до Большого террора. Третья и четвертая части книги довольно лаконичны и, пожалуй, уступают первым. Они посвящены афроамериканкам, приехавшим в Союз на так и не состоявшуюся съемку фильма о расовых притеснениях в США, и женщинам, показывавшим для западной публики СССР во время Второй мировой.
С высоты горького исторического опыта большевистская Россия, конечно, не выглядит хорошим местом для эмиграции. Штаты же, как бы кто к ним ни относился, уже едва ли получится отделить от рекламного образа счастливой семьи и их сбывшейся «американской мечты». Может быть, из-за этого контраста советский выбор американок сперва шокирует. И даже названия пунктов отбытия-прибытия вызывают странные эмоции. Вот семья — мама, папа, дочка — собирает пожитки, чтобы из Лос-Анджелеса перебраться в Биробиджан. Другие молодые родители выдвигаются из Сан-Франциско строить «Новую Пенсильванию» в Кемерово. Но это все, конечно, темная магия образов.

Чем именно привлекал молодой советский проект амбициозных американок, вполне понятно. Пока в США им приходилось вести ожесточенную борьбу за равные права с мужчинами, большевики создали «самое прогрессивное семейное законодательство в мире». Личные права женщин, гендерное равенство, облегченные процедуры разводов, разрешение на аборты, государственная забота о детях и, наконец, наказания за дискриминацию женщин на рабочем месте — все это не могло не пробуждать больших надежд. Партия постепенно формировала образ «новой женщины» — прежде всего, гражданки и работницы, способной раскрыть потенциал в строительстве справедливого общества. Понятно, что действительность отличалась от всех этих правильных слов. До руководящих постов женщины по-прежнему добирались в исключительных случаях. Да и не все общество было настолько прогрессивным. А еще — репрессии против классовых врагов, нищета, усугубленный политикой партии чудовищный голод… Впрочем, разглядеть все это издали было не так просто.

Хотя те американки, которые приехали в Россию вскоре после революции, увидели, в общем-то, разруху, они испытали и определенное воодушевление. На «новую советскую женщину, которая активно проявляла себя в общественной жизни и … демонстрировала «новый дух» смотрели даже с некоторой завистью — как на образец, который Америке полезно было бы перенять. Бурление и энергия революционных перемен заражали. Хватало ярких и деятельных людей, реформы в организации труда, быта и педагогике впечатляли. И от того казалось, что все трудности — временны и, конечно, будут побеждены новым, справедливым общественным устройством.

Конечно, идеализм был двигателем не для всей американской эмиграции в Красную Россию. В 1930-е многие убегали в СССР от Великой депрессии — в надежде найти рабочие места. Но сильных и прогрессивных американок Россия привлекала прежде всего «обещанием товарищеских, равноправных отношений, приносящего радость труда, надежной системы заботы о детях и гарантированного школьного обучения для них — словом, обещанием построить такой мир, которому будет не страшно довериться». Удивляет сама эта формулировка. Ведь совсем скоро наступит сталинское время, и Союз окажется именно «территорией недоверия» — едкого, въедающегося в кожу как металлическая пыль или химвещество, не выводимое из организма. Американки не только хотели поучаствовать в строительстве нового общества, но и надеялись преобразиться сами. Стать «новыми женщинами», состояться в профессии и саморучно лепить личность без оглядки на архаичные общественные стереотипы и запреты. И здесь, пожалуй, тоже есть странность. Ведь очень скоро многие из них согласятся отдать часть этой новообретенной личности в сильные руки партии.

Пожалуй, главное словосочетание книги Микенберг — «жестокий оптимизм». Советская Россия менялась, и ее трансформации, несмотря на привилегированное положение иностранцев, больно затрагивали героинь. В 1933 году был принят закон о запрете гомосексуализма, и советский муж журналистки «Moscow news» Милли Беннет вскоре был арестован за «гомосексуальное прошлое». А в 1936-м появились законы, запрещавшие аборты и усложнявшие разводы. Образ женщины в сталинское время подвергся серьезным консервативным коррективам — чем дальше, тем отчетливее акцент делался на ролях жены, домашней хозяйки и многодетной матери.

Намеки большевиков на справедливое общество «доверия» окончательно выветрились и испарились. Иностранцев, априори вызывавших у власти подозрения, регулярно арестовывали. 29 оставшихся в СССР американцев из колонии Кузбасс в конце 1930-х оказались в лагерях, и 22 там погибли. А вот слова рабочего Роберта Робинсона: «Все чернокожие, которых я знал в начале 1930-х и кто принял советское гражданство, исчезли из Москвы в течение следующих семи лет. Тех, кому повезло, сослали в сибирские трудовые лагеря. Тех, кому не повезло, расстреляли». Но усиление диктатуры и массовые репрессии отвернули от России далеко не всех иностранцев. Очень многие продолжали верить в большевистские идеалы, трудились на благо советской власти и готовы были закрыть глаза на ее преступления. Один из главных вопросов книги Джулии Л. Микенберг: как это стало возможным?

Здесь «Американки в Красной России» отчасти обманывают читателя. Кажется, что подробный анализ «жестокого оптимизма» должен завершать книгу. Но вместо этого эпилог оказывается размышлением о шпионаже, предательстве и отношении к героиням на родине. Частицы же ответа на самый острый вопрос разбросаны по всему исследованию и густо перемешаны с жизненными коллизиями американок. Рассуждения исследовательницы постоянно приоткрывают темную глубину неизвестного об эпохе, власти, даже человеческой природе. И читатель мчится через главы в надежде, что вот-вот она решится в эту глубину нырнуть и выловить какой-то новый концептуальный взгляд. Но этого не происходит.

Впрочем, те, кто любят человеческие истории больше концептуальных, вряд ли испытают похожую растерянность. Они наверняка увлекутся образами азартных смелых героинь, их наблюдениями за развитием красного эксперимента и хитросплетениями судеб, каждая из которых в каком-то смысле тоже оказалась экспериментом. Любовь, измены, непонимание близких, профессиональные обиды и детали коммунального быта — все это в «Американках…» есть. Думается, что человеческое измерение для Микенберг важнее идейного. И эпилог книги на самом деле это подтверждает. Конечно, исследовательница далека от того, чтобы оправдывать «жестокий оптимизм» своих американок. Скорее, ее задевает их умышленное вымывание из истории и та жесткая, а порой и оскорбительная критика, которая ему предшествовала. Микенберг, в сущности, предлагает читателям попытаться понять героинь — увидеть в них не плоских «изменниц родины», а все-таки людей. Да, страшно заблуждавшихся, но заблуждавшихся не беспричинно и искренних в своих поступках. Это, на самом деле, очень рациональный подход. Вникать в мотивы «врага» никто не станет, а вот разобраться с «человеческими, слишком человеческими» ошибками вполне можно. И если сделать это вовремя, возможно удастся избежать повторения.

«Жестокий оптимизм». Он же — «добровольный самообман», который легко списать на обычное нежелание признать фатальную ошибку и разувериться в выбранном смысле жизни. Однако кажется, что в самой большевистской картине мира есть что-то укрепляющее именно такой «оптимизм». Не зря в книге часто встречается формула «Красный Иерусалим» и проскальзывает мысль о коммунизме как новой религии, призвавшей вместо ожидания загробной справедливости построить лучший мир на Земле. Показательно, что многие героини книги формировались как раз в религиозной среде, и семена большевизма упали в хорошо подготовленную почву. Одна из самых интересных «американок» журналистка Милли Беннет уже в 1930-е очень точно выразила суть большевистского мессианства: «К России нужно подходить так же, как и к любой другой «вере». Просто убеждаешь себя в том, что правота — на их стороне… А потом, если видишь нечто страшное… ты зажмуриваешься и говоришь… «факты не имеют значения»»

Созвучную мысль вскоре после революции пыталась донести до своих американских знакомых Екатерина Брешко-Брешковская. Она говорила, что для Ленина и его соратников идеология гораздо важнее людей, на (или против) которых она должна быть направлена. В большевистской картине мира люди — всего лишь абстракция, буквы в философском трактате или, скажем, учебнике истории. Для искренних сторонников большевизма идея «правильно перестроенной реальности» оказалась подлиннее самой реальности. «Новая женщина», «новый человек» — живее тех конкретных, земных, которым трагически не повезло стать подопытными «великого эксперимента». Только причастность к этому сакральному знанию могла наделить человека частью его жизненной силы и ценности. А значит, и возвысить над мертвой глиной народа, нуждающегося в руках скульптора.

Эта причастность к «сакральному знанию» и неотделимое от нее презрение к «обычным» людям очень чувствуется в некоторых героинях книги. С каким высокомерием Рут Кеннелл рассуждает о «простом примитивном народе» и сибирских «безобразных бабищах». А танцовщица Полин Конер прямо писала в дневнике, что тех, кто солидаризировался с «движением», ощущение своей важной роли в истории «возвышало над обыденностью, делало гордыми, особенными и смелыми». И затем добавляла: «Оно внушало нам мысль о том, что мы — лучше тех людей, кто не принадлежит к этому великому движению». То же самое желание причастности к «священной истине» коммунизма толкало некоторых американок встать на службу партии. В этом не было лицемерия. Они сами стремились вырасти в «новых людей», как подмастерья заново перелепливали себя, прислушиваясь к замечаниям партии-мастера. А коллективизация, депортации, массовые аресты и гонения на «врагов народа» — все это происходило не с настоящими людьми. Только с теми, кто не смог или не захотел стать настоящими — «новыми». Скульптор ведь не боится отсечь лишний мрамор, создавая свою идеальную статую. Признавать фатальную ошибку болезненно. Но еще труднее вернуться из абстрактного мира идеологов назад, в настоящее, и как-то научиться с ним жить. 

Мнение о том, что Сталин извратил идеалы большевиков, до сих пор популярно. Но скорее он довел до крайней жестокости то, что уже было заложено в их учении — абстрактное и потому безжалостное отношение к человеку и полное подчинение его субъектности. Идеологии, ее партии или личности, насадившей свой культ — неужели это имеет хоть какое-то значение? Призрак сталинизма, бродящий по путинской России, как будто питается из двух источников — желания власти лишить россиянина субъектности и готовности некоторой части общества принять это положение вещей. Появление «Американок в Красной России» на русском — хорошее напоминание о том, куда это может привести. И конечно, очередной призыв проработать трагический опыт сталинизма. Нечего усатому призраку в кителе тут бродить. Давно пора рассеяться.

Источник текста: Новая газета.Европа