Режимы текстуальности в литературоведении и культурологии:

вызовы, границы, перспективы¹

ОТ «АНТРОПОЛОГИЧЕСКОГО ПОВОРОТА» К «CULTURAL TURNS»

 

Начиная с последних десятилетий ХХ столетия этнологические подходы весьма плодотворно применялись для интерпретаций текста в рамках ли­тературоведения, прежде всего для толкования символов и ритуалов, для описания культур и для понимания «иного» в сфере литературы. В изуче­нии литературы тем самым реализовывался «антропологический поворот». Сами этнологические исследования давно уже пережили свой «cultural turn», ориентируясь на выявление «коллективных систем смыслов»². В этой связи новаторским оказалось базисное представление о «культуре как тек­сте». Оно привело к рассмотрению культуры как взаимосвязи значений, к существенному распространению методов интерпретации текста также на социальные действия и к признанию их зависимости от культурных пред­ставлений: социальные действия понимаются как констелляции текстов, как семиотическая символическая конструкция, которую можно «прочи­тать», исходя из форм выражения и изложения в данной культуре. В этой перспективе возникает идея приобщить к ансамблю «текстов культуры» также и литературные тексты, дабы читать их в рамках «поэтики культуры» (Стивен Гринблатт), раскрывая взаимодействия и своеобразные «состяза­ния» (negotiations) этих текстов с другими дискурсивными практиками.

Тем самым концепция «культуры как текста» стала решающей областью сочленения культурной антропологии и литературоведения. Однако в сво­ей противоречивой карьере эта концепция шла гораздо дальше: она ста­новилась чересчур общим основополагающим понятием, эмфатической ключевой метафорой и даже «программным лозунгом науки о культуре» в целом³. Поначалу эта концепция еще тесно связывалась с этнологическим исследованием и с семиотической рамкой интерпретативной версии куль­турной антропологии (по Клиффорду Гирцу)⁴. Однако примерно с конца 1990-х годов она стала использоваться для того, чтобы захватывать гораздо более широкий, объемлющий различные дисциплины горизонт наук о куль­туре. При этом сама концепция «культура как текст» превращалась из кон­цептуальной метафоры, сгущающей культурные значения, в свободно пла­вающую, условную формулу культурологического анализа. Удивительным образом в ходе всевозможных дискуссий в области культурных исследова­ний как раз эта концепция оставалась устойчивой базисной формулой даже тогда, когда споры о культуре давно уже отказались от того холистическо­го понимания культуры, которое этой формулой предполагалось.

Конечно, в течение последних лет рамка обсуждения явно изменилась. С одной стороны, антропологический поворот в литературоведении при­вел к более широким дебатам о литературоведении как науке о культуре⁵. С другой, сам антропологический поворот в сфере наук о культуре вы­зывал последующие «культурные повороты», охватывающие различные отрасли, которые до сегодняшнего дня определяют исследовательскую практику с каждый раз новыми фокусировками (перформативный, про­странственный, постколониальный, иконический и прочие повороты)⁶. Кроме того, с некоторого времени усиливается интернационализация ис­следований культуры и литературы, которые выходят за прежние нацио­нальные границы. Наконец, критические ревизии понимания культуры в рамках самой этнологии ныне в большей мере направляют внимание на познание процесса символизации, и этот интерес в контексте культурной глобализации простирается по ту сторону четких границ культуры или текста. Здесь следовало бы более точно, чем до сих пор, исследовать сбли­жение между глобализированной этнологией и новой компаративистской рефлексией о «всемирной литературе». Может ли вообще текстуальность или хотя бы ставшая избитой формула «культура как текст» оставаться и ныне новаторским понятием?

 

ПЕРЕСМАТРИВАЯ КОНЦЕПЦИЮ «КУЛЬТУРЫ КАК ТЕКСТА»

 

Концепция «культуры как текста» появилась из критики ментализма, то есть из критики переоценки именно мыслительных процессов и интенций среди прочих действенных взаимосвязей. Однако очень скоро эта концеп­ция превратилась в основополагающий тезис более широкой текстуали­стической теории культуры и почти в инфляционном режиме закрепилась в качестве нечеткой метафоры в самых различных дисциплинах — вплоть до «техники как текста» в социальной философии и философии техники⁷, «спорта как текста» в науках о спорте⁸ или даже в виде представления о «генетике как тексте» в недавних исследованиях так называемых наук о живом⁹. Для литературоведения представление о «культуре как тексте» стимулировало появление нового взгляда на литературу как «текст куль­туры»¹⁰, что имело большие последствия и ускорило расширение традици­онного понимания текстуальности — от закрытого текста с его четкими границами до «нестрогих текстов» (unfesten Texten)¹¹ — так далеко, как ни­когда ранее. В качестве науки о тексте литературоведение проявило особое расположение к тому, чтобы понимать это основополагающее представле­ние буквально, и поэтому усвоило его, пожалуй, весьма некритически. Тем не менее, как странствующий концепт, «бродячий термин»¹², метафора тек­ста и чтения продолжала свое путешествие и далее — вплоть до генной технологии¹³, с тех пор как была завершена полная расшифровка челове­ческого генома и осуществлено окончательное прочтение последователь­ности генетических «букв». В этом случае говорится о «чтении по книге жизни», что явно преуменьшает масштаб проблемы, поскольку на деле речь идет о вмешательстве в план строения человека, которое может иметь тяжелые последствия. Суждение о генной структуре как тексте происте­кает как раз из весьма однобокого представления о культуре как тексте. Ведь понимание этой структуры, исходя из поля интерпретации и дейст­вий, вытесняется тут на обочину во имя компьютерной симуляции, роста информации и накопления сети данных, которые торят путь для всевоз­можных манипуляций.

В качестве исходного пункта для последующих размышлений можно принять то, что представление о «культуре как тексте», во всяком случае, позволило обнаружить систематическую ось, ориентируясь на которую можно проводить сопоставление дисциплин и находить между ними связи, чтобы перспективно развивать это критическим образом и дальше — уже по ту сторону ограниченного понимания текста. Прежде всего здесь заклю­чен потенциал для выработки такого понимания культуры, которое не ограничится отдельными областями в их гомогенности, но сможет исполь­зовать более общие культурсемиотические контексты в качестве сопоста­вительных параметров научного анализа. Ориентация на такие компара­тивные горизонты и преодоление границ привели, к примеру, к тому, что этнология как исследовательская область, ранее пространственно ограни­ченная отдельными регионами, ныне стала открытой для систематической, методически и теоретически отрефлексированной культурной антрополо­гии¹⁴. Это важно и в страноведении, которое прежде было узко направле­но на отдельные и ограниченные культуры, для расширения его за счет культурных исследований — в тех подразделениях филологии, что связа­ны с изучением иностранных языков. Не в последнюю очередь благодаря этому национальные филологии стали ориентироваться на ценности меж­культурной литературоведческой компаративистики, которая занимается «мировой литературой» как своим исследовательским предметом.

Именно благодаря своей всеобщности и возможности широкого прочте­ния эта формула — «культура как текст» — и стала основой для таких трансформаций. Вместе с тем она открыла путь для решающей «рефигу­рации социального мышления»¹⁵, правда, ценой того, чтобы в свою очередь обособиться уже в качестве элемента некой суггестивной «новой метафо­рики»¹⁶. При этом никогда явно не проговаривалось, что же имеется в виду под формулой «культура как текст» — своего рода первопринцип или осо­бое понятие, метафора, модель для анализа или даже парадигма? Напро­тив, стимулирующий потенциал и карьера этого концепта долгое время базировались, по-видимому, именно на его неопределенности. Однако с не­которого времени в науках о культуре громко заявил о себе призыв к кон­кретизации. Чтобы открыть новые подходы, следует вновь аналитически пересмотреть застывшие шаблоны подобных метафор или ставших жар­гонными понятий, равно как и общие лозунги новомодных «turns». В этом смысле следовало бы вновь проблематизировать слишком удобную фор­мулу «культура как текст», чтобы получить новые импульсы для такого понимания культуры, которое существует благодаря концепции «текста культуры» (однако без того, чтобы уравнивать «культуру» и «текст»).

Проблематизировать — значит двигаться от расплывчатой метафорики к аналитическим категориям посредством методических уточнений. На­пример, «контекстуализация»¹⁷ могла бы стать здесь процессом, благодаря которому можно обнаруживать меняющиеся отношения в местах сочлене­ний между (литературными) текстами, формами выразительности и дис­курсивными культурными конструкциями общего плана (такими, напри­мер, как колониализм или ориентализм). Кроме того, тем самым раскры­вается, как литературные тексты участвуют, по ту сторону собственно тек­стуальных границ, в более обширных культурных формах представления и инсценировки (ритуалах, праздниках, перформансах в медиа и т.д.). Уже «новый историзм» наглядно показал, что литературные тексты находятся в сплетении взаимосвязей, в отношениях обмена и переговоров с прочи­ми текстами, институциями, практиками и инстанциями кодирования и что литература, как своеобразный «культурный текст», со своей стороны интерпретирует и изменяет тот или иной господствующий символический тезаурус и, соответственно, ту или иную социальную систему знаков. От­ходя от понятия «культуры как текста», концепт «текста культуры» ста­новится плодотворным для расширения филологии в культурологической перспективе. Это важно для возможности увязки литературы с другими видами текста и дискурса, но также и для того, чтобы литература могла участвовать в специфическом для культуры моделировании чувств, эмо­ций и поведения.

Как известно, концепция «культуры как текста» базируется на понима­нии культуры как мира значений, в котором действия постоянно перево­дятся в знаки. Что мне представляется все еще релевантным в качестве общей основы всех дисциплин в современных науках о культуре — так это вовсе не преувеличено объективирующий подход, согласно которому куль­тура состоит из текстов в узком или широком смысле (и тогда любые по­ступки, искусства, струнные квартеты, праздники и т.д. могут пониматься так же, как и тексты — в плане выявления их семантической структуры). Скорее такой основой может быть требование разрабатывать «способ про­чтения» воспринятой реальности, при котором интерпретация как раз не освобождается от конкретных социальных контекстов события и дейст­вия: понимать культуру как текст — значит «найти способ прочтения того, что произошло»¹⁸.

Однако нужно ли это понимать исключительно текстуально? Тракто­вать «культуру как текст» — вовсе не значит считать ее метафорой чте­ния, освобожденной от праксиса. Но в самом ли деле такое «выходящее за рамки филологии обобщение понимания «культуры как текста»¹⁹ име­ло тенденцию к тому, чтобы «понимать мир исключительно как текст»?²⁰ Не стоит преувеличивать этот ракурс, относясь с сомнением к культурно­му анализу как к (якобы) чистому текстуальному прочтению. Вместо это­го следовало бы более серьезно отнестись к тому, как Гирц надлежащим образом вернул культуру к «воплощенным выражениям <...> частных спо­собов существования в мире»²¹. Ведь тем самым подразумеваются «прехо­дящие примеры сформированного поведения»²², то есть совокупности дей­ствий, а вовсе не написанные или даже канонические тексты.

Способ прочтения в перспективе расширенного понимания текстуаль­ности можно найти в недавнем проекте социологии культуры Андреаса Реквица. Тем самым для литературоведения очерчиваются, пусть понача­лу непрямым образом, весьма важные рамки. Аргументация Реквица на­целена на «понимание текстов через “теорию практик”»²³; и именно в этом направлении он интерпретирует «культуру как текст» — не под знаком чи­стого резервуара значений, а в плане смысловых образцов как «моделей, руководящих действиями»²⁴, или как «совокупности диспозиций дейст­вия»²⁵. Вместо того чтобы исходить из имманентного смысла текста, он скорее понимает текст как результат приписывания смысла реципиентом. Здесь обнаруживается важная точка соприкосновения с литературоведе­нием. Ведь для Реквица сомнительно, что можно выявить автономный смысл текста, который представимо «установить независимо от приписы­вания смысла тексту самими участниками»²⁶. Не принимают ли явным об­разом участие «текстовые пользователи»²⁷, читатели и читательницы, в по­строении значения и проистекающего из него социального употребления?

И если концепция «культуры как текста» обычно чересчур поспешно утверждает фиксированное значение текста, то «теория практик», которая обращает внимание на приписывание смысла со стороны реципиента, мо­жет иметь для литературоведения далеко идущие последствия, вплоть до возрождения прежних теорий текста 1970-х годов в духе теории рецепции (например, у Стэнли Фиша)²⁸. Здесь могли бы обнаружится, согласно Рек­вицу, отправные точки для «литературного поворота» в обществоведческих «теориях практик», явно ищущих выход из гомогенной модели культуры, который не был бы односторонне менталистским или сугубо «текстоцент­ричным». Здесь наиболее богатые перспективы (в том числе и для литера­туроведения) можно обнаружить у такого понимания практик, где речь идет о приумножении «практик рецепции» и выходе за рамки единствен­ной гомогенной смысловой системы. В таком случае открытой для самих деятелей остается возможность участвовать в различных подобных систе­мах, высвобождая одновременно их многообразные «смысловые опции»²⁹. Ведь сами деятели, согласно критическим замечаниям Гади Альгаци, ни в коем случае не воспроизводят (всецело и эксплицитно) значения своей «культуры», которые они едва ли осознают в таком виде. Скорее они сле­дуют социальным кодам поведения, деятельно-прагматическим требовани­ям и «социальным способам употребления». Однако таковые не обладают собственными значениями, но «представляют собой потенциальные, струк­турируемые опции, которые получают (и, что еще важнее, реализуют в дей­ствии) специфические значения только в процессе их использования»³⁰.

Здесь появляется другое понимание культуры, которое как раз «не реду­цирует культуру к текстам или символам, но понимает ее как гетерогенную и открытую систему опций действия»³¹. Своеобразное прочтение лозунга «культуры как текста» с точки зрения теории практик в любом случае пред­ставляется более перспективным. Такой подход лучше отвечает современ­ным дебатам о культурной динамике и культурной гибридизации, подталки­ваемым постколониальной ситуацией, нежели повсеместно господствующее узко «культуралистическое» или текстуалистское понимание этой метафоры.

 

ПЕРФОРМАТИВНОСТЬ КАК СВЯЗУЮЩЕЕ ЗВЕНО МЕЖДУ КУЛЬТУРНОЙ АНТРОПОЛОГИЕЙ И ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕМ

 

В этнологии, в исторических и социальных науках вплоть до сегодняшне­го дня все более активно обсуждаются границы представления о «культу­ре как тексте»³². В этих дебатах доминирует критика чрезмерной фиксации на «культуре как продукте (результате действия)» вместо «культуры как производства», то есть как акта произведения³³: ибо в первом случае мир воспринимается только через структуры текста и искажается в подобном прочтении сквозь «культуралистские» очки. В таком подходе важные эле­менты, такие как культурная динамика, соотношения сил, ситуативные обстоятельства, намерения, устная речь, диалоговые процессы обмена и подлинные формы хода конфликтов, остаются в тени — равно как и непре­ложные материальные данности. Именно такому «культурализму» проти­вопоставляется «насущная потребность наук о культуре искать “культур­ный перевод” для тех материальных факторов, которые наделяют общество порядком власти (или безвластия), а не только анализировать империю символического в присущей ей комплексной самореферентности»³⁴.

Ввиду этой критики литературоведение было мотивировано к тому, что­бы направить усиленное внимание на телесность и другие формы матери­альности, такие как чтение и письмо, не в последнюю очередь благодаря его открытости к новейшей теории медиа³⁵ и к исследованиям перформа­тивности³⁶. Концепт текстуальности отслужил свое, как полагает Мориц Басслер, — ведь ныне «о медиа, ритуалах, коммуникации или воспомина­ниях говорится куда чаще, чем о текстуальности»³⁷. Тексты следует читать перформативно: как «культурные построения»³⁸, которые не только пред­ставляют действительность, но и конституируют ее. Здесь заявляет о себе изменение фокусировки текста на действии, что выливается в «перформа­тивный поворот». Словоупотребление и языковое действие, намерения го­ворящего, а также, прежде всего, невербальная коммуникация явным об­разом приобщаются к культурному анализу, требующему «двигаться по ту сторону слов»³⁹, дабы охватить культурные поля отношений, «которые раз­мещаются не в словах, фактах или тексте, но призываются тогда, когда происходит встреча одного субъекта, переживающего некий опыт, с дру­гим»⁴⁰. Таким образом, осуществляется переход от комплексов значения к полям отношений, благодаря чему в литературоведение наряду с отноше­нием текст — читатель, включается прежде всего воздействие текстов, но также материальные и социальные факторы, такие как телесность, взаи­мосвязи устной речи и письменности (в литературе Средневековья и ран­него Нового времени), ритуальные формы, театральность и ситуации ли­тературной инсценировки⁴¹.

По-видимому, в настоящее время аспект перформативности все больше и больше удаляется от аспекта представления. Усиленное внимание обра­щается на способы производства, формы восприятия и на процесс вопло­щения (идей, риторики, образов) в тексте. Гади Альгаци называет это «про­изводительными репертуарами»⁴² и прямо предлагает понимать под этим знаком и саму «литературность как спорную социальную конвенцию, ана­лизировать тексты как экземплификацию опций действия и переключать внимание с интерпретации на производство текстов»⁴³. Со стороны литера­туроведения это стало бы целенаправленным прагматически ориентиро­ванным шагом для преодоления понимания «культуры как текста». Это движение происходит в направлении, удивительно схожем с тем, в кото­ром следуют попытки преодоления «культуры как текста» с позиций «тео­рии практик»: таков, например, «прагматико-семиотический анализ» Сю­занн Фельдман. Он связан с этнологическими теориями метафор и тропов, делает возможной ориентированную на действие интерпретацию символов и подчеркивает роль метафор и тропов для формирования действия⁴⁴. Схож с этим и проект «оперативной семантики»⁴⁵ у Хорста Турка, который обра­щен к формам «самоинсценировки, саморассказа, самоописания, самона­блюдения и саморефлексии»⁴⁶ в горизонте перформативного акта.

Даже если литературоведение связано в первую очередь и в буквальном смысле с текстами, а не с действиями, то оно могло бы как раз более все­сторонне исследовать те «действия, которые выводятся в текстах»⁴⁷. В кон­це концов, «именно в литературных текстах мы находим представленны­ми или тематизированными те дискурсивные и прагматические рутинные действия, дифференцируя или согласовывая которые люди приходят к разрешению напряжения внутри культуры или между культурами»⁴⁸. Но все же в литературных текстах ни в коем случае не следует вычитывать только содержание и значения или даже универсальные структуры (такие, как смерть, ревность, любовь, мечта и т.д.). Конкретным шагом к более ши­рокой ориентации литературоведения на науки о культуре стала бы по­пытка и в литературных текстах сильнее высветить «уровень построения практик», а не только уровень «построения значения»⁴⁹.

Исходным пунктом для такой смены ориентиров было бы преодоление до сих пор преобладающей фиксации на литературной интерпретации. Ведь уже сами литературные тексты посредством своего эстетического «проек­тирования сценариев и за счет предоставления парадигм» смещают наше внимание от строения значения к культурным моделям действия, репер­туарам действий и установкам восприятия⁵⁰. Как конкретно может выгля­деть соответствующее обратное присоединение прочтений и интерпретаций к таким «сценическим событиям» и «опосредующим перспективам», пока­зал Клаус Шерпе в исследованиях речевых актов и миметического поведе­ния в «сценах первичного контакта». Это не только картины географиче­ских открытий, завоеваний или этнографические ситуации исследований «в поле», но и литературные рассказы о туристических поездках, приклю­чениях и колониальном быте⁵¹. Здесь на переднем плане как раз не тексто­вое значение, а «феномен опосредованного самонаблюдения»⁵². Такое сме­щение уже можно считать образцом того, как в литературном изображении оформляются значимые формы практики и опосредований — а не просто раскрываются новые темы, интересные для наук о культуре. Отсюда неда­леко до исследования способов и приемов, используемых в самом литера­турном опосредовании и изображении. Речь идет о понятиях восприятия, контекстуальных отношениях и (эстетических) процессах инсценировки, но также о методах и понятиях, которые открывают в литературе собствен­но культурные техники и культурные способы восприятия: миметические приемы, способы фикционализации (Fiktionalisierungen), приемы визуали­зации, нарративные структуры и повествовательные регистры.

Предпосылкой для такой критической переработки и преодоления текстуализма было бы, конечно, усиленное внимание к различию между текстуальным и прагматическими измерениями «литературного». Это раз­личие слишком легко стиралось при «явно метафорическом применении текстуального анализа»⁵³ у Гирца. Все же культуру как раз не следует при­равнивать к тексту. Скорее нужно придерживаться позиции, выраженной Хорстом Турком в его исследовании происхождения метафоры «культу­ры как текста» у Гирца из теории культуры Ю.М. Лотмана, согласно ко­торой «наряду с текстуальной “реализацией” весьма значимой остается и интерпретация прагматическая»⁵⁴. Именно благодаря своему самоинсцени­рованию литературные тексты не сводятся к «реализации культуры», а предоставляют «пространство для потенциализирования»⁵⁵.

Но и литературоведение, рассматриваемое в культурологическом изме­рении, ввиду такого усиления внимания к прагматическому измерению должно ставить перед собой вопрос о «возможности прочтения»⁵⁶: становят­ся ли литературные тексты действительно «поддающимися прочтению», «если включается проблематика опосредования, культурной антропологии, длящегося дискурса, интеркультурности, этничности»?⁵⁷ «Ибо ныне наибо­лее действенной становится возможность прочтения не литературных тек­стов, а культур (для чего, конечно, литература нужна только относи­тельно)»⁵⁸. Не следует ли в большей степени акцентировать — по словам Вилфрида Барнера — прочтение литературных текстов в их уникальной эстетической значимости и литературности? Правда, он утверждает, что сила «открытого» культурологического подхода заключается как раз в «вы­работке возможности прочтения того, что отлично своей эстетикой, инди­видуальностью и неповторимостью»⁵⁹. Однако можно ли осуществлять та­кое прочтение в широком смысле, если сам предмет чтения редуцируется к единственному, а именно литературному, способу интерпретации? Умно­жение возможностей прочтения и, соответственно, «расширенное понятие прочтения»⁶⁰ направлены, скорее, на то, чтобы сделать явными также эс­тетические различия относительно «сформированного поведения» (Гирц). К тому же литературные тексты предлагают плодотворные выходы: благо­даря своему собственному образованию культурных кодов, установок вос­приятия, практик действия, культурных техник и способов символизации.

 

ГРАНИЦЫ ИНТЕРПРЕТАТИВНЫХ КАТЕГОРИЙ: ОБРАЗЦЫ ВОСПРИЯТИЯ ИЛИ ТЕМАТИЧЕСКИЕ ВЗАИМОСВЯЗИ?

 

Длительное преобладание понимания культуры, сконцентрированного на значении текста, привело к тому, что дискуссия о необходимости для ли­тературоведения учитывать достижения культурных исследований велась в тематическом плане слишком односторонне. Тем временем в самой лите­ратуре обнаружился неисчерпаемый поток новых предметов исследования, таких как мечта, сила, отвращение, истерия, дружба, честь… Как раз эта тен­денция привела к продолжительным дебатам — ведущимся в том числе и на страницах «Шиллеровского ежегодника» — о том, может ли литерату­роведение, используя заимствованные у новейшей культурологии подходы, упустить из виду свой подлинный предмет⁶¹. При этом ориентация на но­вые темы исследования может быть только первым шагом к тому, что ли­тературоведение, ориентированное на культурологию (Kulturwissenschaf­ten), в конце концов склонится к тому, чтобы придать литературе статус лишь некоего источника в постижении истории, культуры или общества.

Литературоведению весьма стоило бы вновь вспомнить здесь о том, что его предмет не только представляет собой текст культуры, но и обладает собственной эстетической значимостью. При любой культурной контек­стуализации требуется отдавать должное эстетическому своеобразию ли­тературных текстов. Ведь предметом интерпретации в духе культурологии становится не просто культурное содержание, отраженное в литературе, но также эстетические структуры и парадигмы изображения как тако­вые. Если в культурологической рефлексии о литературе, осуществляемой в последние годы, что-либо вообще и было упущено, так это, вероятно, не сам «предмет» литературы, но обращение к литературно-эстетическому потенциалу «материала» и его необходимый формальный анализ. Таким образом, более полной реализацией культурологической программы стало бы следование принципу «каждая теория должна разрабатываться в мате­риале»⁶² — чтобы из литературы этнологический потенциал высвобождал­ся бы сам, из ее собственных этнографических подходов и установок. Та­ким образом, насущной потребностью является осуществление лозунга не «литература и этнография», а «литература как этнография». Но как это следует понимать?

Возможным примером такого подхода стало бы предложение осмыслить литературу как этнографию, «обращая особое внимание на текстуальность самой культуры»⁶³ — именно под знаком «трансгрессии». Это подразуме­вает введение нового концепта в науках о культуре: такую субверсию куль­турных взаимосвязей значения и представления, которая противостояла бы облегченным, само собой разумеющимся самоинтерпретациям этой культуры. Трансгрессия тут явным образом возвышается на уровень «об­разца восприятия, описания и понимания»⁶⁴. Таким образом, подобная практика перехода, раскрытия границ, карнавализации, разрушения кодов будет относиться не только к символическому творческому «обмену, на­пример, между искусствами, разными медиа, дискурсами, культурными территориями или языками и поколениями»⁶⁵. Скорее она станет отсылать как раз к перформативному «выходу <…> за рамки ритуализированного события»⁶⁶ внутри культуры. При этом решающим для культурологиче­ского подхода является перформативный избыток, посредством которого понятие трансгрессии выходит за рамки текстуализированного культурно­го знания и выходит на сцену в качестве понятия, противостоящего ри­туалу. Ведь в то время как ритуалы в переходных ситуациях остаются культурными стратегиями дисциплинирования, трансгрессия ориентиро­вана на субверсивное преобразование господствующих кодов. Посредст­вом актов мимесиса, метафоризации, а также перевода такие трансгрессии могли бы содействовать в культурной теории выходу за границы традици­онных дихотомических порядков знания и «текстуалистского» понимания культуры: «Если мы хотим “прочитать” культуру и стремимся расшифро­вать ансамбль культурных текстов, произведенных ею, то мы, возможно, упускаем тот остаток, который на самом деле является для культуры кон­ститутивным, но остается как раз “нечитаемым”, поскольку не кодифици­рован, но ломает код, являясь трансгрессией»⁶⁷. Читать литературные тек­сты в связи с такими еще не получившими текстуального воплощения культурными «переходными процессами»⁶⁸ и признавать их в качестве центральной операции оформления социальных действий, важной для все­го процесса цивилизации, — как раз это следует из понимания литерату­ры как этнографии.

Примечательные случаи исследования, имеющие отношение к литера­туре как этнографии, обнаруживаются в особенности в области медиеви­стики, которая «всегда исходила из весьма широкого понятия литературы и культуры»⁶⁹. Здесь подчеркивалась инаковость предмета медиевистских штудий в ходе дискуссий с культурно-антропологическими подходами в интерпретации литературы. Все же и здесь анализ уже давно не концент­рируется в первую очередь на литературных процессах производства «чуждого» и на рефлексии относительно опыта чужого и инаковости. Ско­рее на передний план выдвигается — в том числе и за рамками исследо­вания Средневековья — чуждость самих знаков и различных систем пред­ставления. Литературные тексты — это показывает, например, Габриела Брандштеттер на примере новеллы Готфрида Келлера «Брелоки» — могут стать «этнографией собственной культуры»⁷⁰. Ведь они могут отражать как культурные коды и символизацию, так и трансгрессию относительно упо­требительных символов. В случае Келлера таковым предстает «отчужде­ние кажущихся хорошо знакомыми знаков в процессе культурного обме­на»⁷¹ — а именно в колониальной ситуации, когда эти (европейские) знаки истолковываются аборигенами.

В ходе продолжающегося «антропологического поворота» также надле­жит исследовать, в какой мере литературные тексты могут высвобождать­ся — именно посредством парадигм представления и восприятия — от сво­ей вплетенности в плотную ткань собственной культуры. Здесь, конечно, многое зависит от обстоятельств — может ли литературный анализ исхо­дить из таких пунктов сочленения (антропологического и функциональ­ного), где обнаруживается выход на «понятийные базисные фигуры» по­вествования (Карлхайнц Штирле). Такой текстопорождающей фигурой может быть «дар». Это показывает, во всяком случае, интерпретация Па­мелой Мучей клейстовского «Землетрясения в Чили» с явной отсылкой к этнологической теории Марселя Мосса о порядках культурного обмена⁷². Подобные, в большей степени структурные, категории интерпретации тек­ста, связанные с этнологическим анализом культуры, могут оказаться и так называемыми «поэтогенными структурами». Они опираются на базо­вые, антропологически фундированные способы поведения: на мимезис, фикциональность, ритм, катарсис, повествование, наблюдение⁷³ и т.д., ко­торые непосредственным образом создают основу для литературы, подхва­тываются ею или ее трансформируют. В любом случае здесь легко выйти на совсем другой антропологический уровень обоснования — в план био­логически-эволюционной антропологии, которая, скорее, противостоит культурологическим подходам⁷⁴. Это подталкивает к тому, чтобы через «поэтогенные структуры» искать универсальные антропологические мета­форы и считать таковой, например, «чтение»⁷⁵. И все же при этом подоб­ный анализ отсылает нас к важным категориям литературной и культур­ной интерпретации, которые остаются по ту сторону соответствующих культурных традиций, вырабатывающих свои привычные системы значе­ний. Речь идет о схемах, культурных моделях, продуктивных репертуарах, способах восприятия и техниках репрезентации, существующих в различ­ных культурах. С помощью таких рамочных категорий, вероятно, можно было бы в будущем проводить сопоставление культур менее европоцент­рическим способом.

 

РАСШИРЕНИЯ ПОНЯТИЙ КУЛЬТУРЫ И ТЕКСТА — МЕЖКУЛЬТУРНЫЕ И ГЛОБАЛЬНЫЕ ВЫЗОВЫ

 

В ходе дискуссий последних лет выявилось, что критика холистского понимания культуры подразумевает знаменательные и далеко идущие культурно-политические измерения. Исходя из них можно поставить под сомнение концепцию «столкновения цивилизаций», выдвинутую в сфере международных отношений американским политологом Самюэлем Хан­тингтоном, и прежде всего содержащуюся в ней проблематичную пред­посылку о неподвижных культурных блоках, которые неизбежно должны войти в режим конфронтации. Концептуальные альтернативы такой по­зиции можно найти только исходя из динамичного, более открытого по­нимания культуры, прежде всего из понимания культуры как перевода и «процесса торга» (в смысле идей Хоми Баба и постколониальной тео­рии⁷⁶). Такое понимание культуры подчеркивает не только плодотворность идей культурных «зон контакта» (как стало ясно из исследования отче­тов о путешествиях, предпринятых этнологом Мэри Луизой Пратт)⁷⁷ и со­ответствующих «способов рассмотрения культуры (с ее традициями и идентичностями) в горизонте травелогов»⁷⁸. Здесь подчеркивается скорее необходимость разбираться с культурными различиями, признавать их су­ществование, но вместе с тем не кодифицировать их в качестве неких сущ­ностных свойств. Гибридизация, креолизация и т.п. становятся здесь ве­дущими категориями, которые больше не находят себе места в рамках идеи «культуры как текста» или как закрытой в себе взаимосвязи значений. Все более фрагментированный «мир в осколках»⁷⁹ — это признавал уже Клиф­форд Гирц — больше нельзя удержать никакой холистической теорией: «Словарь культурного описания и анализа должен стать открытым, чтобы в нем находилось место отклонению, разнообразию и несогласию»⁸⁰. Это имеет значение также и для разных фигураций литературы, охватываю­щих все мировое сообщество, — литературы, которая больше не может удерживать свое единство, опираясь на канонические западные тексты или на универсализацию эстетических стандартов, даже если со стороны но­вейших исследований сознания считается особенно продуктивным прово­дить «транскультурное сравнение и искать эстетические универсалии»⁸¹ в области искусства и словесности.

Напротив, в современной культурологии транскультурное сравнение проводится как раз исходя из переплетения самих общественных процес­сов, культурных контактов и «гибридных» наложений самых разных сло­ев опыта и чувства «укорененности» — учитывая уроки массовых мигра­ций или жизни в диаспоре. Прежде всего, после крушения колониальных дихотомий и союзов национальных государств культурные системы едва ли могут и далее рассматриваться как противостоящие друг другу. Куль­туры и литературы развиваются, скорее, в культурно-смешанных зонах контакта, с их вызовами со стороны прагматики, учитывая внимание к вза­имным переходам культурных границ, спорам и попыткам соглашения. Новым ведущим пониманием культуры становится толкование ее как про­цесса перевода и переговоров — вместо прежнего концепта «культуры как текста». Если исходить из этого контекста, то в настоящее время именно перевод окажется базисной категорией наук о культуре и обществе⁸².

Также здесь нужно более комплексно думать и об отношении между тек­стом и значением — как о связи, пронизанной такими факторами, как власть, процессы переговоров относительно значений в ситуациях меж­культурного контакта, вплоть до зон гибридизации (в рамках современ­ных процессов интернационализации и глобализации). На это указывает расширение сферы литературоведческой рефлексии по поводу текста — учитывая такую «теорию текстов, которая принимает во внимание ситуа­ции как внутри культур, так и между ними, взаимоотношения диспозиций, позиций и принуждений, организующих порядок»⁸³; так что литературные тексты уже невозможно сводить к текстам одной культуры, тем более к ка­ноническим текстам. Такие модели текстуальности окажутся более при­годными для межкультурного анализа только тогда, когда мы попыта­емся перейти от их специфического текстуального горизонта к концепту глобального обращения текстов. Подобно тому, как культурная антропо­логия не остановилась на анализе чужих культур, но стала трансна­циональной⁸⁴, став своего рода макроэтнологией века глобализации, так и литературоведение призвано заново обрести свое место в возникающем мировом сообществе — и при этом непременно столкнуться с внеевропей­ской литературой, с текстами, появляющимися между культурами, с дей­ствительно мировой литературой⁸⁵. Однако для глобальной политической сцены литературоведение могло бы сделать значимой свою собственную «филологическую компетенцию». Действительно, в последнее время пост­колониальная теория культуры вновь востребует в качестве основного критического элемента гуманитарных наук именно такую «филологиче­скую компетенцию» — не в последнюю очередь для того, чтобы суметь противостоять кратким и заученным слоганам мира политики и медиа. Сейчас нужны критические, подробные и опирающиеся на филологиче­скую выучку исследования реальных взаимосвязей текстов, социальных норм и форм репрезентации, в том числе и для разоблачения указанных риторических ухищрений и уловок⁸⁶.

Благодаря такому транснациональному прорыву литература, как и лите­ратуроведение, выходит на новые проблемные области. Имеются в виду гиб­ридизация в смысле пересечений культур, различных времен, властных иерархий, появление пространств «безродности» и существования в проме­жутках (Хоми Баба), насыщенных конфликтами зон межкультурных столк­новений и противоречий. Они приобретают значение, прежде всего, в поле постколониальной литературной и культурной теории, а также в литерату­ре мигрантов⁸⁷. Однако они также задают интеркультурное расширение тра­диционной компаративистики вообще⁸⁸. Могут ли из таких рамок рефлек­сии появиться конкретные подходы к межкультурному сопоставлению тех или иных национальных литератур? Можно было бы вспомнить здесь, к примеру, о сравнении у Вибы Шурана европейского романа, где повество­вание ведется от первого лица (Ich-Roman) (например, «Вертера» Гёте, 1774), с романом на хинди («Шекхар: одна жизнь» Агьеи, 1941—1944) че­рез культурные различия в рамках любовного дискурса — критик тут при­меняет, помимо прочего, и «микроскопический» метод «плотного описания» по Гирцу⁸⁹. Сами литературные тексты оказываются здесь тем, что в интер­культурной перспективе расширяет и ломает привычный этнографический процесс культурных репрезентаций. То же касается и переработки у Тома­са Манна индийского мифа в его новелле «Обменные головы. Индийская легенда» (1940), а также более позднего обратного переложения этого сю­жета в индийской драме со сходным мотивом «Hayavadana» (1969) — у Ги­риша Карнада⁹⁰. В отношении такого рода комплексных межкультурных взаимосвязей, вероятно, требуются последовательно трансгрессивные поня­тия, которые бы не только перформативно «разрыхляли» прежние модели текстуальности, но были бы также ориентированы — уже более целенаправ­ленно — на выработку интеркультурных аналитических категорий.

Связанное с глобализацией расширение исследовательского горизонта является чем-то большим, чем только перформативный перенос акцента в понимании культуры и текста на концепты телесности, театральности, ри­туала, представления или действия. Это расширение требует привлечения концепций медиа и сферы воображаемого, опосредуемой медиа, — как их разработал этнолог Арджун Аппадураи: у него речь идет о сцене глобально­го, транснационального культурного производства⁹¹, включая и перспективу всемирной коммуникации, вырабатываемой в рамках новейших теорий ме­диа⁹². В последнее время эти процессы также маркированы категориями про­странства и «картографирования», «пространственного/топографического поворота» и т.д., которые противоречат прежней фокусировке на националь­ных культурах и подхватываются историческими и социальными науками⁹³, а в особенности литературоведением или даже самой литературой⁹⁴.

Для литературоведения расширение горизонта рефлексии в направлении к этой «поэтике смещения»⁹⁵, описанное здесь только в общих чертах, не­сет в себе значительный вызов для любой привычной формы националь­ной филологии. Это расширение влечет за собой не только то, что такие ключевые для дисциплины понятия, как автор, произведение, влияние и традиция, дополняются (если не заменяются совсем) такими категориями, как прерывность, сломы, различия, переводы, границы. Сверх того, литерату­роведение и науки о культуре получают все более отчетливые культурно­политические акценты, существующие вне семиотически обусловленной модели «культура и/как текст»: сопоставление культур и межкультурные исследования так или иначе воздействуют и на такую критику канона, ко­торая предуготовляет конец многовековой универсализации западных эс­тетических норм.

Перевод с нем. К. Бандуровского

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

1) См. об этом подробнее в сборнике: Kultur als Text. Die anthropologische Wende in der Literaturwissenschaft / Hg. D. Bachmann-Medick. 2. Aufl. Tubingen; Basel, 2004. Публикуемый текст является измененным специально для русского пере­вода вариантом послесловия этой книги.

2) О «культурном повороте» в социальных науках см.: Reckwitz A. Die Transforma­tion der Kulturtheorien. Zur Entwicklung eines Theorieprogramms. Weilerswist, 2000. S. 22; относительно «культуры как текста»: Ibid. S. 445—477; см. также: Kultur und ihre Wissenschaft. Beitrage zu einem reflexiven Verhaltnis / Hg. Urte Helduser und Thomas Schwietring. Konstanz, 2002.

3) См.: Bohme H., Matussek P., Muller L. Orientierung Kulturwissenschaft. Was sie kann, was sie will. Reinbek, 2000. S. 134.

4) См.: Geertz C. Deep Play: Notes on the Balinese Cockfight // Geertz C. The Inter­pretation of Cultures. Selected Essays. London, 1975. P. 448: «Сulture as an assembla­ge of texts», р. 449: «...сultural forms can be treated as texts, as imaginative works built out of social materials». (См. русский перевод: Гирц К. Глубокая игра: заметки о петушиных боях у балийцев // Гирц К. Интерпретация культур. М.: РОССПЭН, 2004. «Культура народа представляет собой собрание текстов» (с. 512); «…к куль­турным формам можно относиться как к текстам, как к творческим произведе­ниям, созданным из социального материала» (с. 508)).

5) Из множества работ о литературоведении как науке о культуре здесь можно упо­мянуть: Einfuhrung in die Kulturwissenschaften. Theoretische Grundlagen — An­satze — Perspektiven / Hg. Ansgar Nunning und Vera Nunning. Stuttgart; Weimar, 2008; Scho.ler F. Literaturwissenschaft als Kulturwissenschaft. Eine Einfuhrung. Tubingen; Basel, 2006; Germanistik als Kulturwissenschaft. Eine Einfuhrung in neue Theoriekonzepte / Hg. Claudia Benthien und Hans Rudolf Velten. Reinbek, 2002; Bachmann-Medick D. Literatur — ein Vernetzungswerk. Kulturwissenschaftliche Ana­lysen in den Literaturwissenschaften // Kulturwissenschaft. Felder einer proze.ori­entierten wissenschaftlichen Praxis / Hg. Heide Appelsmeyer und Elfriede Billmann-Mahecha. Weilerswist, 2001. S. 215—239.

6) См. об этом: Bachmann-Medick D. Cultural Turns. Neuorientierungen in den Kul­turwissenschaften. 4. Aufl. Reinbek, 2010.

7) См.: Beck S. Umgang mit Technik. Kulturelle Praxen und kulturwissenschaftliche Forschungskonzepte. Berlin, 1997. S. 238—248.

8) См.: Sport als Kultursegment aus der Sicht der Semiotik / Hg. Eberhard Hilden­brandt. Hamburg, 1997.

9) См., в добавление к позиции Ханса Блюменберга («Die Lesbarkeit der Welt»): Weigel S. Der Text der Genetik. Metaphorik als Symptom ungeklarter Probleme wis­senschaftlicher Konzepte // Genealogie und Genetik. Schnittstellen zwischen Biolo­gie und Kulturgeschichte / Hg. S. Weigel. Berlin, 2002. S. 223—246.

10) См.: Literatur als Text der Kultur / Hg. Moritz Csaky und Richard Reichensperger. Wien, 1999.

11) См.: Der unfeste Text. Perspektiven auf einen literatur- und kulturwissenschaft­lichen Leitbegriff / Hg. Barbara Sabel und Andre Bucher. Wurzburg, 2001.

12) См.: Bal M. Travelling Concepts in the Humanities. A Rough Guide. Toronto, 2002.

13) См.: Weige Sl. Der Text der Genetik (см. примеч. 9).

14) См.: Lackner M., Werner M. Der cultural turn in den Humanwissenschaften. Area Studies im Auf- oder Abwind des Kulturalismus? Bad Homburg, 1999.

15) Geertz C. Blurred Genres. The Refiguration of Social Thought // Geertz C. Local Knowledge. Further Essays in Interpretive Anthropology. New York, 1983. Р. 19—35.

16) Geertz C. Deep Play: Bemerkungen zum balinesischen Hahnenkampf // Geertz C. Dichte Beschreibung. Beitrage zum Verstehen kultureller Systeme. Frankfurt am Main, 1983. S. 253.

17) Относительно контекстуализации см.: Grossberg L. Die Definition der Cultural Studies // Kulturwissenschaften. Forschung — Praxis — Positionen / Hg. Lutz Mus­ner und Gotthart Wunberg. Wien, 2002. S. 60 ff.

18) Geertz C. Dichte Beschreibung. S. 26.

19) Lindner R. Konjunktur und Krise des Kulturkonzepts // Kulturwissenschaften / Hg. L. Musner und G. Wunberg. S. 79.

20) Idid. S. 79; относительно критики «метафорики чтения» в смысле герменевти­ческой редукции [смыслов] при ослаблении социальных практик чтения и, прежде всего, использования текстов см. также: Algazi G. Kulturkult und die Rekonstruktion von Handlungsrepertoires // L’Homme. Vol. 11. 2000. № 1. S. 109 f.

21) Geertz C. Available Light. Anthropological Reflections on Philosophical Topics. Princeton, 2000. S. 17.

22) Geertz C. Dichte Beschreibung. S. 15. (См. рус. пер.: «…мимолетными примерами социального поведения» (Гирц К. «Насыщенное описание»: в поисках интерпре­тативной теории культуры // Интерпретации культуры / Пер. Е.M. Лазаревой под ред. А.Л. Елфимова. М.: РОСCПЭН, 2004. С. 17).)

23) Reckwitz A. Die Transformation der Kulturtheorien. S. 606.

24) Ibid. S. 457.

25) Ibid. S. 458.

26) Ibid. S. 587.

27) Относительно соответствующей критики см.: Nunning V., Nunning A. Kulturwis­senschaften: Eine multiperspektivische Einfuhrung in einen interdisziplinaren Dis­kussionszusammenhang // Einfuhrung in die Kulturwissenschaften / Hg. Vera Nun­ning und Ansgar Nunning. S. 7.

28) См.: Reckwitz A. Die Transformation der Kulturtheorien. S. 606 ff.

29) Ibid. S. 623.

30) Algazi G. Kulturkult... S. 111.

31) Ibid. S. 113.

32) Lindner R. Konjunktur und Krise des Kulturkonzepts. S. 79.

33) Ibid. S. 79.

34) Gerbel С., Musner L. Kulturwissenschaften: Ein offener Prozess // Kulturwissenschaften / Hg. L. Musner und G. Wunberg. S. 13.

35) См.: Benthien C., Velten H.R. Einleitung // Germanistik als Kulturwissenschaft / Hg. Claudia Benthien und Hans Rudolf Velten. S. 13.

36) В частности, см.: Performanz. Zwischen Sprachphilosophie und Kulturwissenschaf­ten / Hg. Uwe Wirth. Frankfurt am Main, 2002; Performativitat und Ereignis / Hg. Erika Fischer-Lichte, Christian Horn, Sandra Umathum. Tubingen, 2003; Perfor­mativitat und Praxis / Hg. Jens Kertscher und Dieter Mersch. Munchen, 2003; Geschichtswissenschaft und «performative turn». Ritual, Inszenierung und Perfor­manz vom Mittelalter bis zur Neuzeit / Hg. Jurgen Martschukat und Steffen Pat­zold. Koln; Weimar; Wien, 2003.

37) См. довольно абстрактные утверждения относительно вопроса о текстуально­сти культуры на форуме в журнале «Культурная поэтика»: Ba.ler M., Stoermer F., Spoerl U., Brecht Ch., Zemylas T., Graessner H., Werber N. Kultur als Text? // Kul­turPoetik. Bd. 2. № 1. 2002. S. 102—113.

38) Germanistik als Kulturwissenschaft / Hg. C. Benthien und H. Velten. S. 22.

39) См.: Wikan U. Beyond the Words: the Power of Resonance // Beyond Boundaries. Understanding, Translation and Anthropological Discourse / Ed. by Gisli Pilsson. Oxford; Providence, 1993. P. 186.

40) Ibid. P. 190.

41) См.: Velten H.R. Altere deutsche Literatur // Germanistik als Kulturwissenschaft / Hg. C. Benthien und H. Velten. S. 221 f., 228; cм. также: «Литературные тексты запутанным способом отсылают к нетекстуальному субстрату культуры, напри­мер к телесному, к образцам движения, к ритуалам» (Neumann G. Begriff und Funktion des Rituals im Feld der Literaturwissenschaft // Lesbarkeit der Kultur. Literaturwissenschaften zwischen Kulturtechnik und Ethnographie / Hg. Neumann und Weigel. Munchen, 2000. S. 25).

42) Algazi G. Kulturkult… S. 116.

43) Ibid. S. 114.

44) См.: Feldmann S. Kulturelle Schlusselbegriffe in pragma-semiotischer Perspektive // Ubersetzung als Reprasentation fremder Kulturen / Hg. D. Bachmann-Medick. Berlin, 1997. S. 275—280.

45) Turk H. Schlusselszenarien: Paradigmen im Reflex literarischen und interkulturellen Verstehens // Ubersetzung als Reprasentation fremder Kulturen / Hg. D. Bach­mann-Medick. S. 281—307.

46) Turk H. Philologische Grenzgange. Zum Cultural Turn in der Literatur. Wurzburg, 2003. S. 10.

47) См.: Ibid. S. 282.

48) Ibid. S. 282.

49) Ibid. S. 8.

50) Ibid. S. 8.

51) См.: Scherpe K.R. Die First-Contact-Szene. Kulturelle Praktiken bei der Begegnung mit dem Fremden // Lesbarkeit der Kultur / Hg. Neumann und Weigel. S. 149— 166. Относительно культурно-теоретической рефлексии над тем, что литерату­роведение направляет внимание на науку о культуре, см.: Scherpe K.R. Kanon — Text — Medium. Kulturwissenschaftliche Motivationen fur die Literaturwis­senschaft // Kulturwissenschaften — Cultural Studies. Beitrage zur Erprobung eines umstrittenen literaturwissenschaftlichen Paradigmas / Hg. Peter U. Hohendahl und Rudiger Steinlein. Berlin, 2001. S. 9—26, особенно S. 21.

52) Scherpe K.R. Die First-Contact-Szene. S. 157.

53) Turk H. Philologische Grenzgange. S. 137.

54) Ibid. S. 133.

55) Ibid. S. 154.

56) См.: Lesbarkeit der Kultur / Hg. Neumann und Weigel. S. 10.

57) Barner W. Die Lesbarkeit der Literatur // Wissenschaften 2001. Diagnosen und Prognosen. Gottingen, 2001. S. 81; относительно вопроса о «возможностях про­чтения» см. также: Scheffer B. Am Rande der buchstablichen Zeichen. Zur Les­barkeit/Unlesbarkeit der (Medien-)Welt // KulturPoetik Bd. 2. 2002. № 2. S. 260— 271; относительно «границ возможности прочтения» см.: Weigel S. Zum Phan­tasma der Lesbarkeit. Heines Florentinische Nachte als literarische Urszenen eines kulturwissenschaftlichen Theorems // Lesbarkeit der Kultur / Hg. Neumann und Weigel. S. 246.

58) Barner W. Die Lesbarkeit der Literatur. S. 81.

59) Ibid. S. 87.

60) Ibid. S. 75.

61) См. дискуссии, инициированные Вилфредом Барнером, которые свыше трех лет велись в «Ежегоднике шиллеровского общества» (Jahrbuch der deutschen Schil­lergesellschaft. 1998. Bd. 42; 1999. Bd. 43; 2000. Bd. 44); cм. также: Bachmann-Medick D. Weltsprache der Literatur // Jahrbuch der deutschen Schillergesellschaft. Bd. 42. 1998. S. 463—469.

62) Bohme H., Matussek P., Muller L. Orientierung Kulturwissenschaft. Was sie kann, was sie will. Reinbek, 2000. S. 73.

63) Transgressionen. Literatur als Ethnographie / Hg. Gerhard Neumann und Rainer Warning. Freiburg, 2003. S. 8.

64) Ibid. S. 11.

65) Ibid. S. 10.

66) Ibid. S. 10.

67) Teuber B. Der un/darstellbare Kindermord. Tragische Transgression und Ethnogra­phie der Tragodie am Beispiel der Medea // Ibid. S. 244 f.

68) Transgressionen. Literatur als Ethnographie / Hg. Gerhard Neumann und Rainer Warning. Freiburg, 2003. S. 11.

69) Peters U. Neidharts Dorperwelt. Mittelalter-Philologie zwischen Gesellschaftsge­schichte und Kulturanthropologie // Nach der Sozialgeschichte. Konzepte fur eine Literaturwissenschaft zwischen Historischer Anthropologie, Kulturgeschichte und Medientheorie / Hg. Martin Huber und Gerhard Lauer. Tubingen, 2000. S. 446. См. также: Muller J.-D. Der Widerspenstigen Zahmung. Anmerkungen zu einer mediavis­tischen Kulturwissenschaft // Ibid. S. 461—481; Text und Kontext. Fallstudien und theoretische Begrundungen einer kulturwissenschaftlich angeleiteten Mediavistik / Hg. Jan-Dirk Muller. Munchen, 2007; а также материалы конференции: Text und Kultur. Mittelalterliche Literatur 1150—1450. DFG-Symposion 2000 / Hg. Ursula Peters. Stuttgart, 2001.

70) Brandstetter G. Fremde Zeichen: Zu Gottfried Kellers Novelle «Die Berlocken». Lite­raturwissenschaft als Kulturpoetik // Jahrbuch der deutschen Schillergesellschaft. 1999. Bd. 43. S. 311.

71) Ibid. S. 311.

72) Moucha P. Verspatete Gegengabe. Gabenlogik und Katastrophenbewaltigung in Kleists Erdbeben in Chili // Kleist-Jahrbuch. 2000. S. 61—88.

73) См., например: Anthropologie der Literatur. Poetogene Strukturen und asthetisch­soziale Handlungsfelder / Hg. Rudiger Zymner und Manfred Engel. Paderborn, 2004; в этом же издании, относительно новеллы Фридриха Дюрренматта «По­ручение, или О наблюдении за наблюдающим за наблюдателями»: Bachmann-Medick D. Beobachten als poetogene Struktur. Zur kulturanthropologischen Sig­nifikanz eines literarischen Fallbeispiels. S. 301—323.

74) См., например: Eibl K. Animal Poeta. Bausteine der biologischen Kultur- und Lite­raturtheorie. Paderborn, 2004.

75) См.: Barner W. Die Lesbarkeit der Literatur // Wissenschaften 2001. Diagnosen und Prognosen. Gottingen, 2001. S. 75.

76) См.: Bhabha H.K. Die Verortung der Kultur. Tubingen, 2000.

77) Pratt M.L. Imperial Eyes. Travel Writing and Transculturation. London, 1992.

78) Clifford J. Routes. Travel and Translation in the Late Twentieth Century. Cam­bridge; Mass.; London, 1997. P. 25; См. также: «Культурные центры, дискретные регионы и территории не являются первичными по отношению к контактам, но поддерживаются благодаря им, присваивая и дисциплинируя беспокойные дви­жения людей и вещей» (Ibid. Р. 3).

79) Geertz С. The World in Pieces: Culture and Politics at the End of the Century // Geertz С. Available Light. S. 218—263. (Немецкий перевод: Welt in Stucken. Kul­tur und Politik am Ende des 20. Jahrhunderts. Wien, 1996.)

80) Geertz С. Welt in Stucken. S. 65.

81) Singer W. Der Beobachter im Gehirn. Essays zur Hirnforschung. Frankfurt am Main, 2002. S. 227.

82) См. относительно этого: Bachmann-Medick D. Translational Turn // Bachmann-Medick D. Cultural Turns, S. 238—283; The Translational Turn / Hg. Doris Bach­mann-Medick (специальный выпуск «Zeitschrift Translation Studies». Bd. 2. № 1. 2009).

83) Turk H. Philologische Grenzgange. Zum Cultural Turn in der Literatur. Wurzburg, 2003. S. 156.

84) См.: Marcus G.E. Ethnography in/of the World System. The Emergence of Multi-Sited Ethnography // Annual Review of Anthropology. Vol. 24. 1995. P. 95—117.

85) Подходы к этому в: Literatur im Zeitalter der Globalisierung / Hg. Manfred Schme­ling, Monika Schmitz-Emans, Kerst Walstra. Wurzburg, 2000; относительно совре­менных дискуссий о всемирной литературе см., в частности: Debating World Li­terature / Christopher Prendergast (Ed.). London, New York, 2004; World Litera­ture. World Culture / Karen-Margrete Simonsen and Jakob Stougaard-Nielsen (Eds.). Arhus, 2008; Meyer-Kalkus R. World Literature beyond Goethe // Stephen Greenblatt. Cultural Mobility: A Manifesto. Cambridge, 2010. P. 96—121.

86) См.: Said E.W. The Return to Philology // Said E.W. Humanism and Democratic Criticism. New York, 2004. P. 57—84.

87) См.: Germany in Transit. Nation and Migration 1955—2005 / Deniz Gogturk, David Gramling, Anton Kaes (Eds.). Berkeley; Los Angeles; London, 2007; Interkulturelle Literatur in Deutschland. Ein Handbuch / Hg. Carmine Chiellino. Stuttgart; Weimar, 2000.

88) Comparative Literature in an Age of Globalization / Hg. Haun Saussy. Baltimore, 2006; Apter E. The Translation Zone. A New Comparative Literature. Princeton; Oxford, 2006.

89) Surana V. Text und Kultur. Goethes Die Leiden des jungen Werthers und Agyeyas Shekhar: ek Jibani. Eine interkulturelle Studie. Wurzburg, 2002. S. 233.

90) См.: Surana V. Thomas Manns Die vertauschten Kopfe und Girish Karnads Haya­vadana. Ein Beitrag zur Kulturdynamik des deutsch-indischen literarischen Ver­kehrs // Kulturelle Identitat. Deutsch-indische Kulturkontakte in Literatur, Reli­gion und Politik / Hg. Horst Turk und Anil Bhatti. Berlin, 1997. S. 209—230.

91) См.: Appadurai A. Modernity at Large. Cultural Dimensions of Globalization. Min­neapolis; London, 1996.

92) Weltburgertum und Globalisierung / Hg. Norbert Bolz, Friedrich Kittler, Raimar Zons. Munchen, 2000.

93) Например, см.: Schlogel K. Im Raume lesen wir die Zeit. Uber Zivilisationsgeschich­te und Geopolitik. Munchen, Wien, 2003.

94) См.: Weigel S. Zum «topographical turn». Kartographie, Topographie und Raumkon­zepte in den Kulturwissenschaften // KulturPoetik. Bd. 2. 2002. № 2. S. 151—165.

95) Clifford J. The Predicament of Culture. Twentieth-Century Ethnography, Litera­ture, and Art. Cambridge, Mass.; London, 1988. P. 10.