Фольклористы на пути от исторической поэтики к Большому террору

 

Иванова Т.Г. ИСТОРИЯ РУССКОЙ ФОЛЬКЛОРИ­СТИКИ ХХ ВЕКА: 1900 — ПЕРВАЯ ПОЛОВИНА 1941 гг. — СПб.: Дмитрий Буланин, 2009. — 799 с. — 800 экз.

 

Фундаментальная книга Т.Г. Ивановой охватывает хронологический период, на который приходятся три революции и одна мировая война, разрушение цар­ской России и появление СССР, смена общественно-политического строя и тотальная ломка идеологии. Автор выделяет в этом большом периоде три ме­нее значительных: от 1900 до 1916 г., от 1917 до 1928-го и от 1929 до середи­ны 1941 г., то есть до начала Великой Отечественной войны. В соответствии с таким хронологическим членением, которое в общем естественно, хотя и вы­зывает отдельные возражения (см. ниже), в книге выделяются три первых раз­дела: «Фольклористика в 1900—1916 гг.», «Фольклористика в 1917—1928 гг.» и «Фольклористика в 1929 — первой половине 1941 г.». В четвертом разделе книги «Русская зарубежная фольклористика в 1920—1930-е гг.» говорится в основном о фольклористах-эмигрантах, а также о тех, кто после революции оказался в ближнем зарубежье (речь по преимуществу идет о Латвии); отдель­ная глава посвящена творчеству П.Г. Богатырева 1920—1930-х гг., когда он про­живал в Чехословакии, сохраняя советское гражданство.

Во Введении Т.Г. Иванова предлагает об­щую периодизацию истории русской фольк­лористики ХХ в., выделяя семь этапов, и дает краткую характеристику каждого из них. Ав­тор пишет также о методах изучения истории фольклористики, обосновывает структуру книги и характеризует ее источники. На наш взгляд, введение к книге имеет слишком ла­коничный характер. Было бы полезно допол­нительно дать определение основных поня­тий, используемых в книге («фольклор», «фольклористика», «направление», «школа», «метод»), а также обзор специальных изда­ний и работ, посвященных истории фолькло­ристики и смежных дисциплин (этнография, славистика, литературоведение, семиотика и др.) 1900—1940-х гг., назвать основные моно­графии и статьи о выдающихся фольклори­стах того времени и хотя бы перечислить со­временные переиздания их работ. Без такого историографического введения читателю трудно соотнести «Историю русской фольклористики ХХ в.» с пред­шествовавшей традицией изучения отечественной науки (см., например: Мо­розов А.В. Историография русской фольклористики. 1917—1941. Минск, 1999; собрания сочинений В.Я. Проппа и Д.К. Зеленина и т.д.). Не помешали бы так­же краткие поглавные списки основной использованной литературы.

Первые три раздела книги построены по единой схеме: сначала дается глава об основных учреждениях соответствующего периода, издательских центрах и периодических изданиях; далее говорится о собирательско-эспедиционной дея­тельности; завершаются разделы главами о роли фольклора в культурной жизни страны. Само состояние фольклористики характеризуется в основном по «на­правлениям». Наиболее последовательно эта схема выдержана в первом разделе, где охарактеризованы «историческая школа», «школа А.Н. Веселовского», «фин­ская школа» в русской науке, так называемая «русская школа» (изучение ма­стерства сказителей), «этнологическое направление» в фольклористике. В 1-м и 2-м разделах специальные главы посвящены развитию этномузыковедения.

Во 2-м разделе характеризуется состояние фольклористики в 1917—1928 гг. Глава 3-я — «Теоретические направления в исследованиях 1920-х гг. Старые методы и школы» — соотнесена с главами 1-го раздела, посвященными основ­ным направлениям. В главе 4-й — «Теоретические направления в исследовани­ях 1920-х гг. Новые методы и школы» — последовательно говорится о «фор­мальной школе», «структурном (структурологическом) методе»¹, «ростках фрейдистской мысли в фольклористике», «философском осмыслении фольк­лорной культуры», «социологическом направлении», «этнографии детства». Специальная глава посвящена «фольклористике в системе краеведения и ву­зовской науки» (гл. 2), что естественно, поскольку 1920-е гг. отмечены небыва­лым ростом краеведения, насильственно прерванным «делом краеведов» 1928 г.

Третий раздел имеет несколько иную структуру, что обусловлено теми дра­матическими процессами, которые происходили в это время в СССР. Наряду с уже привычными главами об учреждениях, собирательско-экспедиционной работе и основных фольклористических направлениях здесь появляются та­кие главы, как «Фольклористы и сталинские репрессии», «Фольклористика и идеологический диктат. Сужение методологической базы науки о “живой ста­рине”», «Фольклор в культурной жизни страны в 1930-е гг. Вмешательство фольклористов в фольклорные процессы». Специальная глава посвящена так­же фольклорным архивам. Наиболее сильное и в то же время страшное впе­чатление на читателя производит глава о репрессированных фольклористах.

В четвертом разделе — «Русская зарубежная фольклористика в 1920— 1930-е гг.» — основное внимание уделено собирательской деятельности И.Д. Фридриха в Латвии и его архиву, хранящемуся в Пушкинском Доме, статьям и книгам П.Г. Богатырева и разработке его теоретической концепции, а также публикациям советских и эмигрантских фольклористов в пражском журнале «Slavia».

Книга завершается страничкой, озаглавленной «Вместо заключения», где Т.Г. Иванова обещает написать продолжение «Истории русской фольклористи­ки ХХ в.» (непонятно только, предполагает ли она довести ее до 1986 или до 2000 г.). Автор отмечает также, что выделяемый ею 3-й период (1929 — первая половина 1941 г.) в идеологическом отношении представляет собой единое це­лое с четвертым (Великая Отечественная война) и пятым (1946—1957 гг.). Здесь, конечно, возникает вопрос о том, не следовало ли в таком случае огра­ничиться для начала 1-м периодом и издать отдельно историю фольклористи­ки 1900—1916 гг., а всю историю советской фольклористики осветить отдель­но, вместив ее во второй том? Как бы то ни было, разбивать три периода, столь тесно связанных друг с другом, да еще и не отмеченных какой-то особой актив­ностью в области фольклористики, кажется не вполне рациональным.

К достоинствам книги можно отнести ее ясную и четкую структуру, которая позволяет автору последовательно изложить историю фольклористики на трех этапах, а также дает читателю возможность сравнить эти этапы друг с другом, выявить их сходства и различия, установить динамику развития фольклори­стики в связи с историей страны и биографиями основных деятелей.

Если общая рамка изложения задается основными направлениями в фольк­лористике, то внутри глав материал излагается по отдельным авторам, наибо­лее значительным научным трудам или сериям работ сходной тематики. На­пример, в рамках «исторической школы» характеризуется научное творчество В.Ф. Миллера, в рамках «этнологического направления» — деятельность Д.К. Зе­ленина, в рамках «финской школы» — труды В.Н. Андерсона и т.д. Некоторое неудобство связано с тем, что деятельность отдельных ученых растягивается на два или даже три периода истории фольклористики, поэтому о них прихо­дится говорить сначала в 1-м разделе, потом во 2-м, а иногда и в 3-м. В случае с Е.Н. Елеонской это может даже привести к недоразумению, поскольку у чи­тателя может создаться впечатление, что Е.Н. Елеонская-сказковед, которая почему-то отнесена Т.Г. Ивановой к «школе А.Н. Веселовского», и Е.Н. Елеон­ская, которая изучала заговоры и колдовство и отнесена к «этнологическому направлению», — это два разных человека, которые жили в разное время. Впро­чем, система взаимных отсылок и «Список имен» помогут читателю сориенти­роваться в море фактов.

Основное достоинство труда Т.Г. Ивановой в том, что он аккумулирует гро­мадный объем сведений о фольклористах четырех десятилетий ХХ в., научных учреждениях, собирательской деятельности, основных направлениях, методах, подходах, роли фольклористики в жизни страны и т.д. Книге суждена долгая жизнь как путеводителю по фольклористике этого периода. Наряду с библио­графическими указателями по русскому фольклору книга послужит инстру­ментом библиографического поиска, актуализации малоизвестных и полуза­бытых работ, их вовлечению в современный научный дискурс.

Автор вводит в научный оборот многие факты и документы. В частности, впервые в таком масштабе рисуется деятельность фольклористов таких научных центров Петрограда-Ленинграда 1920-х гг., как Институт по изучению литера­тур и языков Запада и Востока и Государственный институт истории искусств. На страницах книги публикуются неизвестные ранее протоколы научных засе­даний, анкеты, рекомендательные письма, фрагменты деловой и личной пере­писки (например, биографическая анкета, заполненная В.Я. Проппом в 1926 г., и отзыв Д.К. Зеленина о работах В.Я. Проппа). Т.Г. Ивановой удалось устано­вить, что еще в 1927 г. В.Я. Пропп подготовил сокращенный немецкий перевод своей «Морфологии сказки» для публикации в финской серии «Folklore Fellow Communications». Хотя публикация не состоялась, сам по себе этот факт весь­ма симптоматичен для истории международных связей русской науки.

Особое внимание уделяется деятельности научных учреждений и обществ, а также формам научного общения фольклористов. В книге активно исполь­зуются рецензии и отзывы, которые писали друг на друга ученые того времени; например, приводится целый «букет» отзывов на «Очерки русской мифоло­гии» Д.К. Зеленина (с. 207—209). Анализируются интересные случаи полеми­ки в рамках одного научного направления; например, специальный параграф посвящен полемике между А.В. Марковым и его учителем В.Ф. Миллером (с. 120—129).

Наиболее подробно автор характеризует тех ученых, те учреждения и обще­ства, которые действовали на территории Москвы и Петербурга/Петрограда/ Ленинграда, однако освещает и фольклористику других российских городов. В главе 1-й 1-го раздела «Основные учреждения и издательские центры фольк­лористики» имеется параграф «Научные общества краеведческого характера», в котором освещается ситуация в Екатеринбурге, Твери, Костроме, Владикав­казе, Сарапуле, Архангельске, Вологде, Петрозаводске. В главе 2-й 2-го разде­ла — «Фольклористика в системе краеведения и вузовской науки» — гово­рится о состоянии фольклористики в 1920-х гг. в Твери, Саратове, Перми, Иркутске, Костроме, Вологде. В главе 4-й 3-го раздела характеризуется соби­рательско-издательская деятельность на Русском Севере, в Центральной Рос­сии, в Поволжье, на Урале, в Сибири, Бурятии. Специальный параграф посвя­щен формированию фольклорного архива Карельского научно-исследователь­ского института в Петрозаводске. Такая широкая география особенно важна в современной ситуации децентрализации науки, роста краеведения и подъема фольклористики во многих городах России.

Один из важнейших показателей развития науки Т.Г. Иванова видит в ее плюрализме, и соответственно отсутствие плюрализма она рассматривает как явление негативное, которое ведет к сужению методологической базы фольк­лористики. Именно имманентное развитие фольклористики представляется автору естественным и, наоборот, всякое внешнее идеологическое вмешатель­ство в научный процесс и тем более репрессивные действия по отношению к фольклористам вызывают у нее законное осуждение. Конечно, такая история русской фольклористики ХХ в. могла появиться только в постсоветский пе­риод, и в этом смысле книга глубоко современна и актуальна.

В своем понимании фольклора Т.Г. Иванова придерживается широкого междисциплинарного подхода. Например, в историю фольклористики она включает и такие работы Д.К. Зеленина и П.Г. Богатырева, которые явно име­ют этнографический характер. Находится здесь место и работам Г.С. Виногра­дова по «этнографии детства». Такое широкое ви.дение предметного поля фольклористики не вызывает у нас сомнений, однако опасность некоторого пе­рекоса возникает, в связи с тем, что целому ряду проблем, авторов и книг, имеющих значительно большее отношение к фольклористике, в книге уделе­но меньше внимания, чем работам на стыке фольклористики с этнографией.

История фольклористики вписана Т.Г. Ивановой в социально-политиче­скую и культурную историю. Дважды за рассматриваемый период фольклори­стика вместе со всей страной пережила коренную трансформацию: после рево­люции 1917 г. и после «Великого перелома» 1929 г. Обе трансформации были чреваты человеческими жертвами, и это, несомненно, самое трагическое из того, о чем рассказывает Т.Г. Иванова. В книге говорится и о тех фольклори­стах, которые погибли во время Гражданской войны и сталинского террора, и о тех, кому пришлось эмигрировать. Несколько меньше внимания уделено тем, кто вынужден был сменить профессию или род занятий в рамках своей профессии (например, не случайно Н.Ф. Познанский, который в 1917 г. опуб­ликовал основополагающую монографию о заговорах, никогда больше к ним не возвращался). Не затронута в книге и такая интересная тема, как книги и диссертации по фольклору, написанные в 1930-е гг. и оставшиеся неопубли­кованными. Между тем многие из них сохраняют научный интерес. Так, на­пример, в фонде К.А. Копержинского в РНБ лежит его докторская диссерта­ция о жатвенных обрядах славян, в Киеве хранится монография В.П. Петрова о заговорах. А.И. Никифоров в 1941 г. защитил докторскую диссертацию на тему «“Слово о полку Игореве” — былина XII века», которая опубликована только частично. Было бы очень важно учесть и систематизировать подобные работы, сохранившиеся в рукописях.

Надо отметить, что написанию книги предшествовала многолетняя работа Т.Г. Ивановой по изучению истории русской фольклористики ХХ в. и ее биб­лиографическому описанию, подготовке переизданий трудов и фольклорных собраний Д.К. Зеленина и других фольклористов, написанию их биографий. В настоящее время нет другого специалиста, который мог бы взяться за столь масштабную работу и успешно довести ее до конца.

Таким образом, мы можем констатировать, что книга Т.Г. Ивановой — это выдающийся труд, который обобщает гигантский объем информации и неза­меним для всех, интересующихся историей фольклористики ХХ в. В принци­пе на этой констатации можно было бы поставить точку, однако мы считаем необходимым предложить и свою трактовку некоторых фактов истории фольк­лористики и высказать отдельные критические замечания.

 

1) Первый период в истории русской фольклористики ХХ в., на наш взгляд, точнее было бы обозначить как 1900—1917 гг., а не 1900—1916 гг., как это де­лает исследовательница. У читателя может возникнуть ложное впечатление, что в 1917 г. начался какой-то новый период в развитии фольклористики. Между тем в 1917 г. еще выходили книги и периодические издания, подготовленные ранее, и было бы более правильно рассматривать их в рамках предыдущего пе­риода. Книги М.Н. Сперанского, Н.Ф. Познанского, Е.Н. Елеонской, В.П. Ад­риановой-Перетц, которые увидели свет в 1917 г., явно относятся к дореволю­ционному периоду развития русской фольклористики. Можно предположить, что если бы они не успели «проскочить под опускающимся занавесом», то, ско­рее всего, вообще не были бы опубликованы. Несколько послереволюционных лет, которые приходятся на Гражданскую войну, для фольклористики, как и для гуманитарной науки в целом, были, за редкими исключениями, потеряны. Академические ученые вынуждены были бороться за физическое выживание, отбывать трудовую повинность, трястись от ужаса, читая списки расстрелян­ных, что мало способствовало научной производительности. Колоритное описа­ние того времени, основанное главным образом на личной переписке знамени­тых академиков, можно найти в книге: Робинсон М.А. Судьбы академической элиты: отечественное славяноведение (1917 — начало 1930-х годов). М., 2004.

 

2)  Т.Г. Иванова неоднократно пишет о важности плюрализма в науке. Труд­но спорить с тем, что отсутствие монополии на владение истиной — важная предпосылка развития науки, и все же ее состояние характеризуется не толь­ко плюрализмом, но и уровнем разработки методов и приемов исследования, выдвижением гипотез и теорий, разработкой понятийно-терминологического аппарата, характером авторефлексии и т.д. Особенно важно то, имеет ли нау­ка собственное название (какое именно?), в какой форме она преподается, по каким учебникам. Информации об этом в книге явно не хватает. Было бы по­лезно посвятить специальные главы или хотя бы параграфы таким сюжетам, как развитие теории фольклора, название науки о фольклоре, объем понятий «народная словесность», «устная словесность», «фольклор» и др., преподава­ние фольклора в вузах, основные учебники по народной словесности. Напри­мер, заслуживают специального рассмотрения учебники М.Н. Сперанского «Русская устная словесность» (1917)² и «Русский фольклор» (1938; 2-е изд. — 1941) Ю.М. Соколова.

 

3) На наш взгляд, было бы полезно в первом разделе книги поговорить о со­отношении русской фольклористики с украинской и белорусской, а также по­ставить ее в славистический контекст. Во второй половине XIX — начале ХХ в. связь русской фольклористики с украинской и белорусской была настолько тесной, что их целесообразно рассматривать в совокупности. Трудно предста­вить русскую фольклористику без таких ученых, как А.А. Потебня, Н.Ф. Сум­цов, Федор Волков (Хведор Вовк), М.А. Дикарев, Е.Р. Романов, Е.Ф. Карский, А.К. Сержпутовский. Русская фольклористика существовала не только на тер­ритории современной России, но также в Киеве, Харькове, Одессе, Нежине. Крупнейшим научным центром на рубеже XIX—XX вв. был Новороссийский университет в Одессе, где работали такие выдающиеся ученые, как А.И. Алма­зов, А.В. Рыстенко, В.Н. Мочульский. Заслуживает внимания и деятельность Харьковского историко-филологического общества. Становясь академиками, ученые переезжали из Одессы или Киева в Петербург; харьковским ученым также случалось перебираться в Петербург, а питерским — годами препода­вать в Харьковском университете.

 

4) В книге Т.Г. Ивановой основное внимание уделяется изучению двух жан­ров — былин и сказок. Между тем в период 1900—1917 гг. весьма интенсивно публиковались и изучались также заговоры, духовные стихи, апокрифы, сек­тантский фольклор.

В качестве примера можно привести то, как представлена литература о за­говорах. С 1900 по 1917 г. было опубликовано восемь серьезных работ, посвя­щенных заговорам и смежным с ними формам и проблемным полям (апокри­фические молитвы и колдовство). В книге Т.Г. Ивановой характеризуются только две из них: «Заговоры: Опыт исследования происхождения и развития заговорных формул» (1917) Н.Ф. Познанского и «К изучению заговора и кол­довства в России» (1917) Е.Н. Елеонской³. Исследование А.В. Ветухова «За­говоры, заклинания, обереги и другие виды народного врачевания, основанные на вере в силу слова. (Из истории мысли)» (1907) упоминается только в свя­зи с тем, что его рецензировала Е.Н. Елеонская, хотя оно заслуживает особо­го анализа. Книга В. Мансикки «О русских заговорных формулах, преимуще­ственно о заговорах от кровотечения и вывиха», опубликованная в Хельсинки на немецком языке в 1909 г., не упомянута вообще. Формально она не отно­сится к русской фольклористике, однако вряд ли можно представить себе рус­скую фольклористику 1900—1917 гг. без учета того, что писалось в целом на территории, входившей в Российскую империю.

Не упомянуты также работы А.И. Алмазова, Н.Я. Новомбергского и А.И. Яци­мирского (Алмазов А.И. Врачевальные молитвы: К материалам и исследовани­ям по истории рукописного Требника. Одесса, 1900; Он же. Апокрифические молитвы, заклинания и заговоры (К истории византийской отреченной пись­менности). Одесса, 1901; Новомбергский Н. Колдовство в Московской Руси ХVII столетия. СПб., 1906; Яцимирский А.И. К истории ложных молитв в юж­нославянской письменности // Изв. Отд-ния рус. языка и словесности Имп. Академии наук. 1913. Т. 18. № 3, 4). Можно, конечно, возразить, что эти работы не относятся к области фольклористики, однако авторы начала ХХ в. иссле­довали апокрифические молитвы и колдовство в тесной связи с устной заго­ворной традицией.

В работах А.И. Алмазова, А.В. Ветухова, Е.Н. Елеонской, В. Мансикки, Н.Я. Но­вомбергского, Н.Ф. Познанского, А.И. Яцимирского заговоры рассматривают­ся и как вербальный текст, и как часть ритуала, анализируется соотношение устных и рукописных заговоров, заговоров и апокрифических молитв, просле­живается история магических текстов, привлекается обильный сравнительный материал. Перечисленные работы и сформулированные в них идеи до сих пор сохраняют свою актуальность, причем с точки зрения историографической было бы важно представить их в единстве, как альтернативные подходы к одно­му и тому же жанру фольклора, а не разбивать их авторов по отдельным «шко­лам». Между тем Т.Г. Иванова причислила книгу Н.Ф. Познанского к «фор­мальной школе», а Е.Н. Елеонской — к «этнологической фольклористике».

Отнесение к «формальной школе» книги Н.Ф. Познанского представляется нам достаточно искусственным. Она была написана еще в 1912 г. и даже хроно­логически предшествовала появлению «формальной школы» в литературоведе­нии. Основная идея Н.Ф. Познанского заключается в том, что заговорные фор­мулы первоначально возникали как описание реальных магических действий и только позднее оторвались от ритуала и начали функционировать само­стоятельно. Такой подход ассоциируется с ритуализмом, который был влиятель­ным направлением в английской социальной антропологии первой половины ХХ в.; элементы ритуализма можно найти также в теории первобытного синкре­тизма у А.Н. Веселовского. Подчеркнем, что эти идеи прямо противоречат под­ходу формальной школы⁴, поскольку выводят текстовые элементы из внетексто­вых явлений.

Более мотивированным выглядит отнесение книги Е.Н. Елеонской к «этно­логическому направлению». И все же, на наш взгляд, более естественным было бы выделить исследования заговоров в отдельную главу или главку «Истории русской фольклористики ХХ в.» и рассмотреть с учетом тех специфических проблем, которые решали ученые при исследовании именно этого жанра. Тогда книги Н.Ф. Познанского и Е.Н. Елеонской стояли бы рядом и можно было бы сравнить их и выявить сходства и различия, что было бы весьма поучительным.

Примерно так же, как и с заговорами, обстоит дело с освещением работ о духовных стихах, апокрифах, сектантском фольклоре. К сожалению, целые пласты истории отечественной науки, связанные с осмыслением пограничных форм между устной и рукописной, светской и религиозной культурами, оста­лись за рамками «Истории русской фольклористики ХХ в.», что вызывает глу­бокое сожаление.

 

5) Все это побуждает задуматься о более общей проблеме — о том, в какой мере целесообразно рассматривать состояние и развитие фольклористики по направлениям. Нам представляется, что такой подход оправдан главным обра­зом в тех случаях, когда сами ученые идентифицировали себя с определенным направлением в развитии науки. Поэтому, на наш взгляд, среди направлений, выделяемых Т.Г. Ивановой, безусловный характер имеют только «историче­ская школа» и «финская школа».

«Историческая школа» имела своего признанного отца-основателя В.Ф. Мил­лера и формировалась в основном из его учеников, которые имели общий пред­мет изучения (былины и исторические песни) и придерживались при этом сход­ной методологии. И, может быть, главное, что ученики В.Ф. Миллера осознавали себя именно как последователей «исторической школы», то есть этот термин от­носится к уровню автоописания, а не сочинен задним числом историками науки.

«Финская школа», как это явствует из самого названия, возникла в Финлян­дии; ее последователи разрабатывали и применяли так называемый историко­географический (или статистический) метод. Некоторая языковая неловкость связана с тем, что В.Н. Андерсон, основной представитель «финской школы» на территории, остающейся ныне в границах России, жил в Казани, почему при­ходится даже говорить о «казанской школе финской фольклористики». Одна­ко все это также объективный факт истории науки, который вряд ли может быть оспорен.

В принципе можно согласиться с существованием «этнологической фольк­лористики» и «формальной школы» в фольклористике, однако каждая из них нуждается в более четкой дефиниции. Пока же к «этнологической фольклори­стике» просто относятся ученые, которые обращались к обрядам, а к «фор­мальной школе» — те, кто изучал поэтику фольклора.

«Формальная школа», как известно, была влиятельным направлением в фи­лологии 1920-х гг., однако ее последователи работали в основном в области литературоведения, а не фольклористики. Этот общеизвестный факт полезно было бы оговорить, когда речь идет, например, о «Теории прозы» В.Б. Шклов­ского (с. 406—407). Исследования поэтики фольклора начались, конечно, за­долго до появления «формальной школы». Для того чтобы говорить об осо­бой «формальной школе» в фольклористике, нужны какие-то более серьезные основания, чем просто интерес ученых к поэтике фольклора. Показательно, что в параграфе о «формальной школе» говорится, в частности, о статье Б.М. Соколова «Экскурсы в область поэтики русского фольклора» (1926), причем Т.Г. Иванова даже называет ее «яркой работой в духе “формальной школы”» (с. 409). Нетрудно предположить, что у самого Б.М. Соколова вы­звало бы протест, если бы кто-нибудь причислил его к «формалистам» толь­ко потому, что он написал статью о звукописи и приеме ступенчатого суже­ния образов.

Можно согласиться и с тем, что изучение индивидуальности сказителя — важное направление отечественной фольклористики, однако сам термин «рус­ская школа» трудно признать удачным, поскольку к «русской школе» в прин­ципе можно отнести всю русскую фольклористику. Кроме того, явно нужда­ются в уточнении само происхождение и смысл этого словосочетания (что за «западноевропейские» ученые его употребляли, когда и т.д.).

Не вполне удачным представляется и параграф «Палеонтологический ме­тод: О.М. Фрейденберг, С.Я. Лурье, В.Я. Пропп, И.М. Колесницкая, И.И. Тол­стой». О самом «палеонтологическом методе» сообщается только то, что он связывал «фольклорный (вербальный) материал с его этнографическим суб­стратом (корнями)» (с. 601). В такой формулировке содержание «палеонтоло­гического метода» мало чем отличается от содержания «этнологической фольклористики». Метод О.М. Фрейденберг в своих основах был связан с мар­ризмом (о котором здесь не упоминается)⁵. В перечень авторов нужно вклю­чить также И.Г. Франк-Каменецкого, а вот отнесение к «палеонтологическому методу» работ В.Я. Проппа могло бы стать предметом дискуссии; во всяком случае, оно не является самоочевидным.

Таким образом, принцип систематизации истории фольклористики по на­правлениям имеет свои достоинства, но в то же время порождает и некоторые проблемы. На наш взгляд, более целесообразным было бы вообще отказаться от единого принципа в изложении материала и остановиться на сочетании раз­ных принципов: в зависимости от специфики материала можно давать его и по направлениям, и по персоналиям, и по жанрам, и по проблемно-тематиче­ским полям. Вопрос ведь заключается не в том, чтобы описать историю фольклористики в соответствии с каким-то универсальным принципом, а в том, что­бы описать ее максимально полно и в соответствии с внутренними принципа­ми организации фольклористики.

К сожалению, при выбранном способе изложения материала неизбежно воз­никает такая ситуация, когда ученые, не относившиеся ни к каким направле­ниям, остаются за рамками рассмотрения. Между тем трудно представить себе фольклористику 1900—1930-х гг., например, без трудов таких выдающихся ученых, как В.Н. Перетц, М.Н. Сперанский, В.П. Адрианова-Перетц. Кстати, В.П. Адриановой-Перетц как-то особенно не повезло в «Истории русской фольклористики ХХ в.». Она фигурирует в параграфе «Ростки фрейдистской мысли в фольклористике» как автор статьи «Символика сновидений Фрейда в свете русских загадок» (1935), хотя эта статья явно имела для нее случайный характер. Однако фундаментальный труд В.П. Адриановой-Перетц «Житие Алексея человека Божия в древней русской литературе и народной словесно­сти» (1917) почему-то упоминается только в связи с книгой Г.П. Федотова «Стихи духовные: Русская народная вера по духовным стихам» (1935), а дру­гой столь же фундаментальный труд — «Очерки поэтического стиля Древней Руси» (1941) — не упомянут вообще, хотя он в значительной степени основан на фольклорных материалах.

6. На протяжении книги автор неоднократно сочувственно говорит об «им­манентном» развитии фольклористики, противопоставляя его идеологическому насилию над наукой. Конечно, ничего нет хорошего в партийном вмешатель­стве в научный процесс, однако термин «имманентное развитие» не представля­ется нам удачным. Точнее было бы, на наш взгляд, противопоставлять идеоло­гическому нажиму не «имманентное», а «естественное» развитие науки, которое не является насильственным, однако не обязательно замкнуто в рамках фольк­лористики. Вопрос ведь не сводится к тому, считать ли ее филологической дисциплиной или отнести к области этнографии (этнологии, культурной или социальной антропологии). Дело в том, что фольклористика объективно зани­мает нишу между изучением словесного творчества (литературы, языка) и из­учением социальной жизни социума, в которую включено функционирование фольклорных текстов. Поэтому для фольклористики естественно получать им­пульсы из других гуманитарных дисциплин: истории, этнографии, литературо­ведения, социологии, лингвистики и т.д. Новые научные направления, как пра­вило, складывались не в рамках самой фольклористики, а на ее пересечении со смежными дисциплинами. В этом смысле принципиально важно, что в дорево­люционной науке «чистых» фольклористов вообще не было: все они были так­же либо историками литературы, либо языковедами, либо этнографами. А та­кие выдающиеся ученые XIX — начала ХХ в., как Ф.И. Буслаев, А.А. Потебня, А.Н. Веселовский, Н.Ф. Сумцов, Д.К. Зеленин, вообще имели широчайший круг интересов. Такой универсализм являлся предпосылкой целостного и ин­тегративного подхода, к которому пытается приблизиться современная фольк­лористика (во всяком случае, некоторые ее представители). Симптоматично, что в советский период наиболее прогрессивные идеи появлялись там, где уче­ные были меньше включены в академические фольклористические структуры (например, в Институте языка и мышления в 1930-е гг. или в Институте сла­вяноведения и балканистики АН СССР в 1960—1980-е гг.). Таким образом, на наш взгляд, следует говорить не об имманентном развитии фольклористики, а о многоаспектной динамике гуманитарного знания, в котором фольклористика занимает довольно подвижное место, сближаясь то с одной, то с другой науч­ной дисциплиной, испытывая влияния со стороны, впитывая новые методы и подходы, осваивая новую терминологию и т.д.

Некоторый парадокс можно видеть в том, что официально фольклористика до сих пор существует в тех рамках, в которых она сформировалась в сталин­скую эпоху. Характерно, что кафедра фольклора МГУ доныне называется «ка­федрой русского устного народного творчества», а соответствующий отдел Пушкинского Дома — «отделом устного народно-поэтического творчества». Историк фольклористики должен решить для себя: пишет ли он историю из­учения русского устного народного творчества или историю интегративной филологической дисциплины на границе с историей литературы, этнологией и другими гуманитарными науками. В зависимости от этого принципиально­го решения будут определяться и предметное поле фольклористики, и набор имен, и характер структурирования научного знания⁶.

___________________________

 

1) Попутно отметим, что термин «структурологический», который употребляет Т.Г. Иванова, представляется нам неудачным. Более правильным и более привычным явля­ется термин «структуральный», которым пользовался, например, П.Г. Богатырев. Прилагательное «структураль­ный» соотнесено с существительным «структурализм», а «структурологический», по-видимому, предполагает на­личие несуществующего слова «структурология» (ср. «филологический» и «филология»).

2) Этот учебник упоминается почему-то не в главе о фольклористике 1900—1916 гг., где это было бы весьма уместно, а в главе о фольклористах, репрессированных в 1930-е гг., в таком контексте: «Михаилу Несторовичу Сперанскому (1863—1938), автору знаментного (так!) лекционного курса “Русская устная словесность” (М., 1916—1917), второму академику, проходившему по “де­лу славистов”, повезло гораздо больше, чем В.Н. Перет­цу» (с. 500). Если Т.Г. Иванова считает курс лекций М.Н. Сперанского «знаменитым», то тем более удиви­тельно, что она ничего не сообщает читателю о его со­держании. Странная ссылка, объединяющая два года «1916—1917», возникла в результате того, что автор сме­шал два разных издания: книгу М.Н. Сперанского «Рус­ская устная словесность. Введение в историю устной русской словесности. Устная поэзия повествовательно­го характера. Пособие к лекциям на Высших женских курсах в Москве» (М., 1917) и подготовленную им же в серии «Памятники мировой литературы» антологию «Русская устная словесность, т. 1. Былины» (1916); 2-й том антологии, имеющий подзаголовок «Былины. Исто­рические песни», вышел в 1919 г.

3) Кстати, на с. 395—396 Т.Г. Иванова упоминает о том, что Е.Н. Елеонская использовала «рукописный сборник XVII в., найденный В.И. Срезневским в 1903 г. в За­онежье». На самом деле речь идет о сборнике, приобре­тенном в середине 1870-х гг. учителем Петрозаводского духовного училища Л.Л. Малиновским и впоследствии переданном в Библиотеку Академии наук в Петербур­ге. Полностью этот сборник был опубликован только в 2010 г. (Русские заговоры из рукописных источников XVII — первой половины XIX в. / Сост., подгот. текстов, статьи и коммент. А.Л. Топоркова. М., 2010. С. 37—310). Сведения, сообщаемые Т.Г. Ивановой, вероятно, заим­ствованы ею из комментариев к переизданию трудов Е.Н. Елеонской (Елеонская Е.Н. Сказка, заговор и кол­довство в России: Сб. трудов. М., 1994. С. 257). Посколь­ку я являлся ответственным редактором этого издания, то также несу косвенную вину за данную ошибку.

4) Мы имеем в виду «формальную школу» в том смысле, в каком она понимается обычно, то есть «формальную школу» в литературоведении, а не в фольклористике.

5) Среди работ О.М. Фрейденберг следовало бы назвать ее основную книгу «Поэтика сюжета и жанра. Период ан­тичной литературы» (1936).

6) Рецензия написана при поддержке программы ОИФН РАН «Текст во взаимодействии с социокультурной сре­дой: уровни историко-культурной и лингвистической интерпретации».