Две саги об эффективности

 

Karns Alexander Jennifer. THE MANTRA OF EFFI­CIENCY: FROM WATERWHEEL TO SOCIAL CONTROL. — Baltimore: The Johns Hopkins University Press, 2008. — XVIII, 233 р.

O’Connell Monique. MEN OF EMPIRE: POWER AND NEGOTIATION IN VENICE’S MARITIME STATE. — Balti­more: The Johns Hopkins University Press, 2009. — XIV, 252 р.

 

В США и Европе основной массив серьезной литературы для ученых выходит в свет в университетских издательствах. В России ситуация иная: в среде пре­подавателей гуманитарных дисциплин наукой заниматься не модно, вузы пуб­ликуют в основном пособия для абитуриентов и (в лучшем случае) учебники, а академическая литература отдана на откуп горстке энтузиастов, не имеющих прямого отношения к академической науке. Выходить из этого тупика нам все­таки придется. И учиться лучшим российским университетам сегодня нужно даже не у Оксфорда, Кeмбриджа и Гарварда, крупнейших игроков на рынке на­учной литературы в мире, а у более скромных американских издателей.

В качестве примера можно сослаться на Университет Джонса Хопкинса, чья не самая крупная по американским масштабам издательская программа пред­ставляет большой интерес. Из последних книг, вышедших в издательстве уни­верситета, особое внимание обращают на себя две работы молодых исследова­телей-историков. «Мантра эффективности», принадлежащая перу Дженнифер Александер, рассказывает о социально-политической истории понятия эффек­тивности. «Люди империи» написаны Моникой О’Коннелл и посвящены адми­нистративной истории Венецианского государства. У этих текстов есть несколь­ко общих черт. Во-первых, они достаточно легко читаются неспециалистами, причем эта легкость достигается не за счет отхода от стандартов научного сти­ля письма, но благодаря внятности, связности и живости изложения материа­ла. Во-вторых, обе книги, в сущности, посвящены идеологии и практике управ­ления обществом. И если Александер демонстрирует критический анализ того, как контроль над движением человеческих тел, требование действовать эффек­тивно стал политической практикой, пережившей индустриальное общество и проникшей в актуальную повседневность, то О’Коннелл рассказывает историю венецианских ректоров — чиновников-предпринимателей, «эффективных ме­неджеров» своего времени, поставленных на службу торговой империи. Таким образом, речь в них идет о границах и механизмах реализации власти, интер­претируемой в духе Фуко.

Эпиграфом к книге Александер послужило высказывание героя повести Джозефа Конрада «Сердце тьмы» Марлоу: «Нас спасает сознание эффектив­ности, верное служение эффективности», — лежащее, по мысли Конрада, в цен­тре идеологии нашей цивилизации, позволяющее отделять культуру от дико­сти. С этой оценкой литератора в XX в. соглашались многие экономисты. Что еще может лежать в основе стремительного роста западного мира, начавшегося во время индустриальной революции, если не способность действовать эффек­тивно, т.е. точно, экономно, рационально, согласно стандартным, тщательно продуманным процедурам? Именно на идее эффективности построен индуст­риальный капитализм. И, разумеется, в течение всех последних столетий все­гда находились непримиримые критики этой связки капитала и стандартиза­ции поведения, самый известный из которых — это, пожалуй, Льюис Мамфорд. В своей работе «Миф о машине» (1967) философ дал классическое описание превращения техники из инструмента и объекта, подручного человеку, в само­стоятельный субъект истории, трансформации человеческого общества по об­разцу механического автомата, который делает нашу биологическую природу устаревшей и неэффективной.

Александер напоминает читателям, что так было не всегда. Представление об эффективности не было рождено вместе с индустриализацией и не явля­лось от рождения ее иконой. «До XIX века эффективность была философским понятием, указывающим на причины изменений и пути Господни, и лишь во время индустриальной революции она была связана с человеческими возмож­ностями и способностями», — пишет автор. Затем у понятия эффективности появился новый смысл, который, строго говоря, указывал лишь на меру полез­ности машин, их коэффициент полезного действия. Третья жизнь эффектив­ности началась, когда в первые десятилетия XX в. ее стали искать повсюду — в брачных отношениях между людьми, потреблении энергии, отдыхе, полити­ческом и моральном поведении. Поскольку эффективность пришла к нам из мира техники, то столь широкое ее распространение не вызывало никаких вопросов: казалось, что любое рассуждение о ней имеет конкретный смысл. Никто не решался возражать против предложения жить и умирать более эф­фективно. На сцене появлялись первые профессионалы эффективности: отец научной теории управления Фредерик Тейлор и величайший практик индуст­риальной эпохи Генри Форд.

Но даже заняв центральное место в нашей повседневной риторике, эффектив­ность остается весьма скользким понятием. Иногда она указывает на стабиль­ность и неизменность вещей, а время от времени призывает нас двигаться вперед. Иногда она служит лишь критерием количественной оценки некоторо­го явления, а иногда финальной целью, к которой должно стремиться оценивае­мое явление. Эффективность может быть как моделью хорошо организованно­го процесса, так и инструментом, который позволяет достичь такого контроля.

Александер начинает свое повествование с истории водяного колеса и ткац­ких станков. Исторически именно они стали первой ареной борьбы за эффек­тивность. В руках изобретателей и предпринимателей машина становится ин­струментом исправления человеческой природы, позволяет человеку преодо­левать свои ограничения и задавать новые стандарты производительности. Очень скоро машина становится источником формирования новых дискурсив­ных практик, введенных в оборот, среди прочих, Чарльзом Дарвином, загово­рившим о биологических организмах в терминах эффективности. Естествен­ный отбор, адаптация, выживание видов — все это было вопросом, поддаю­щимся квантификации в терминах эффективности. Параллельно Дарвину дви­гался другой мыслитель викторианской эпохи — экономист Альфред Маршал, внесший эффективность в число стандартных терминов своей науки.

Несколько десятилетий спустя эффективность становится достоянием массо­вой культуры. В США появляются многочисленные газетные публикации, соз­дающие настоящий культ эффективности, рассказывающие о самых эффектив­ных работниках в различных отраслях промышленности. Александер приводит замечательный тест из американского журнала 1914 г., заголовок которого пред­лагает читателям: «Проверьте, насколько вы эффективны». Аналогичные явле­ния были широко распространены в веймарской Германии, где наиболее совре­менные индустриальные концерны, такие как «Siemens», широко рекламировали эффективность труда своих работников. Образ индустриального авангарда че­ловечества, созданный в этих компаниях, затем был использован в нацистской пропаганде. В СССР стремление к повышению производительности труда об­ретает свои очертания в знаменитом стахановском движении. Ну а культурная рефлексия нового индустриального поведения человека, живущего по расписа­нию, совершающего точные движения в соответствии с инструкцией, представ­лена, к примеру, в фильме «Новые времена» Чарли Чаплина.

Итогом рассуждений Александер становится вопрос о судьбе эффективности в постиндустриальном мире. В качестве примера автор приводит историю кор­порации «Dell», единственного американского производителя компьютеров, со­хранившего в начале XXI в. производственные мощности в США. Отказ от аут­сорсинга в странах третьего мира, согласно утверждениям менеджеров «Dell», стал возможен в силу выдающихся усилий компании по сохранению и нара­щиванию эффективности. Что имеется в виду? Оказывается, говорит Алексан­дер, работники фабрики «Dell» в Техасе смотрят специальные обучающие видео, где им демонстрируют навыки правильных движений при работе на кон­вейере. Получается, что индустриальная эффективность сохраняет свои пози­ции и сегодня.

Более того, современные технологии делают производственный контроль еще более совершенным. Специалисты по теории управления Шошана Зубофф и Джеймс Кортада еще тридцать лет назад сформулировали концепцию «ин­формационного паноптикума», системы организации производства, предпо­лагающую полную прозрачность всех действий работника, а также непосред­ственный доступ к информации, которая в данный момент находится у него в работе, для управленцев всех уровней.

Мы часто рассуждаем о том, каким будет мир, где информационные техноло­гии, в частности Интернет, проникнут повсеместно. Иногда мы склонны видеть будущее в розовых тонах, чаще придумывать апокалиптические сценарии. Но простые и по-настоящему важные вещи зачастую ускользают от нашего внима­ния. Например, мы не задумываемся о том, насколько изменились отношения между работником и работодателем с изобретением мобильного телефона. Бла­годаря ему уже в течение последних десяти лет от каждого наемного сотрудни­ка можно в любой момент потребовать полного отчета о его местонахождении, действиях в настоящий момент, запланированной активности. До «информаци­онного паноптикума» остается буквально один шаг. Эффективность еще нико­гда не была так близка к нам, как сегодня.

Работа профессора истории Моники О’Коннелл оказывается неожиданно актуальной для российского читателя. В «Людях империи» автор обращается к теме административно-политического устройства Венецианского государст­ва, которое в отечественной историографии специально практически не рас­сматривалось. Пресловутая марксистская «оптика» позволяла видеть в Вене­ции лишь одно из транзитных государств Нового времени, причудливое соче­тание развитого феодализма и раннебуржуазной республики, а вся местная специфика списывалась исключительно на факторы «надстроечные» и, соот­ветственно, второстепенные. Таким образом, анализировать отечественным ис­следователям было просто нечего.

О’Коннел, между тем, демонстрирует наличие сущностной связи между формой политической организации Венецианской республики и ее социально­географической структурой. Ее «Люди империи» представляют собой рассказ о природе власти, анализ которой строится на историческом материале «от­клоняющейся» от магистральной линии развития европейских государств Ве­неции. Именно на этом аномальном примере можно особенно отчетливо уви­деть контуры тех проблем, с которыми сталкивается любая бюрократия: кор­рупция, асимметрия информации на всех уровнях инфраструктуры, смешение личных и должностных интересов чиновников. Рискну утверждать, что иссле­дование О’Коннел, прочитанное под определенным углом зрения, рассказыва­ет нам в этом контексте о сущности современного российского общества боль­ше, чем самые яркие газетные передовицы.

Если географически Венецианская республика представляла собой сочета­ние морских торговых путей, раскинувшихся в Адриатике и Восточном Сре­диземноморье, то ее администрация также «покоилась на воде», хотя уже в пе­реносном смысле. Управление республикой было основано на системе посто­янных диверсифицированных, хорошо организованных и структурированных переговоров между заинтересованными сторонами, проводившихся в рамках заранее известных «правил игры», формализованных в виде законов лишь ча­стично. Власть являлась предметом консенсуса, а не произвола, однако этот консенсус не мог возникать в рамках открытой публичной дискуссии. В этом можно увидеть как силу, так и слабость государства Венеция. Его восхожде­ние в качестве одного из крупных европейских игроков началось в XV в., а су­ществование в качестве независимого города-республики продолжалось очень долго — вплоть до эпохи Наполеоновских войн. В чем секрет такого истори­ческого долголетия города-государства с микроскопическим по меркам Нового времени населением в 100 тыс. человек, который к тому же с неизбежностью начал вытесняться на периферию истории после эпохи Великих географиче­ских открытий, когда португальцы нашли путь на Восток через океан?

Фрагментированность торговой республики, разбросанной в XVI в. на мно­жестве прибрежных территорий, привела к формированию специфики вене­цианской бюрократии, которой в течение длительного времени — несмотря ни на что — удавалось оставаться достаточно эффективной. Контроль Венеции над своими провинциями даже в период наивысшего расцвета был предметом достаточно хрупкого согласия, а республиканские институты вдали от метро­полии являлись весьма непрочными. В сущности, как подчеркивает О’Коннел, аналогичные проблемы были характерны и для других империй того периода, в том числе для «настоящих» океанских империй с колониями в Новом све­те, например Испании. Административные решения и административные проблемы Венеции, этой империи в миниатюре, в определенном смысле сло­ва являются типичными для той эпохи.

Как и в других подобных государствах, венецианская власть была сосредо­точена в городах, центрах своих регионов, и практически отсутствовала в сель­ской местности. Именно эта ситуация задавала тот контекст, в котором пред­ставителям метрополии приходилось в рамках «реальной политики» постоянно искать компромиссы, причем как в личных делах, так и во имя республики. Впрочем, между Венецией и «большими империями» существовало принципи­альное различие. В то время как Испания и ее конкуренты были монархиями, Венеция исторически сформировалась как олигархическая республика. Этот факт имел огромное значение для функционирования венецианской админист­рации. В отличие от кортесов в испанской Вест-Индии венецианские колони­альные чиновники не имели возможности создавать собственные «династии», копируя монархическую модель управления, принятую в метрополии. Напро­тив, их должности также являлись выборными, причем срок службы составлял всего два года. Теоретически, подчеркивает О’Коннел, это должно было вести тому, что управление колониями должно было вестись на основе преданности государству и народу Венеции, а не на основе корыстных интересов. Однако на практике все обстояло гораздо сложнее.

Героями книги О’Коннел в узком смысле слова являются выборные чинов­ники-предприниматели, руководившие заморскими территориями, так назы­ваемые ректоры (rettori). Они не только формировали местные администрации, но и выступали в ключевой роли посредников между городом и его колония­ми, занимаясь как сбором налогов, так и представительством интересов регио­нов в центре. Автор «Людей империи» отмечает, что ректоры вступали в свои должности, будучи отягощенными множеством родственных и дружественных связей, а также коммерческих интересов, которые связывали всю венецианскую элиту. Эти неформальные сети постоянно размывали различия между офици­альными функциями венецианских чиновников и их личными интересами. Официальная идеология Венеции яростно порицала такое положение вещей, постоянно вводились все новые и новые антикоррупционные законы, препятс­твовавшие бракам ректоров с представителями местной знати, их коммерческой активности. Тем не менее практика регулярно складывалась иначе. Ректоры, несмотря на выборность, всегда проявляли на подконтрольной территории впол­не конкретную частную экономическую и политическую активность. Более того, как демонстрирует О’Коннел, неформальные сети контактов, распространяю­щиеся насквозь как в метрополии, так и в среде периферийных и иностранных элит, зачастую помогали венецианцам решать государственные проблемы.

Конечно, было бы преувеличением сказать, что такое смешение публичного и частного в делах ректоров являлось залогом успехов Венеции, однако оцен­ка ситуации, согласно О’Коннел, является по меньшей мере амбивалентной. Венецианская республика сумела поставить на службу государственным инте­ресам своих «инноваторов», фактически закрывая глаза на их возможность действовать в интересах личной выгоды, паразитируя на административных структурах. Очевидно, что венецианская модель имеет любопытные параллели с отечественной действительностью. Так, новейшие исследования, посвящен­ные советской плановой экономике, демонстрируют, что просчеты планиров­щиков, недостачи и задержки компенсировались в ее рамках неформальными связями, знакомствами и «телефонным правом» руководителей предприятий. По всей видимости, существует некоторая закономерность: неэффективность формальной администрации может в течение некоторого времени компенси­роваться личными контактами администраторов.

Ключевая, третья глава книги О’Коннел посвящена именно этому вопросу: исследователь ставит перед собой задачу проанализировать противоречия между государственной антикоррупционной идеологией Венеции и практиче­ской деятельностью ректоров. «Законодатели регулярно запрещали ректорам иметь личные отношения с представителями управляемых территорий и вооб­ще выходить за рамки своей публичной роли венецианского чиновника. Те, в свою очередь, столь же регулярно нарушали эти запреты, устанавливая не­формальные связи с местным населением, заключая с ними коммерческие сделки и браки, покупая и продавая недвижимость. Венецианское государст­во существовало в рамках постоянного конфликта между идеологий общест­венного служения и реальной практикой частных неформальных контактов, пронизывающих всю империю.

О’Коннел анализирует как конкретные примеры такой «двойной морали» в биографиях ректоров, так и границы толерантности венецианского общест­ва к подобным административным «отклонениям» от воображаемой республи­канской нормы. Является ли власть выборного чиновника своеобразной ин­дульгенцией для занятия частным промыслом? Когда государство обязано вмешиваться в частную активность бюрократа? Как долго может существовать такая конструкция, сочетающая в себе демократические процедуры выборов, республиканские идеи общего блага и феодальное кормление?

Интерес к работе О’Коннел естественным образом выходит далеко за пре­делы узкого профессионального сообщества историков, специалистов в обла­сти раннего Нового времени. Монография об администрации Венецианской республики обнаруживает в себе неожиданные параллели с известным трудом С.Г. Кордонского «Сословная структура постсоветской России» (М.: ФОМ, 2008). Она заставляет нас, граждан современной России, задуматься о том, что нам делать с собственными ректорами. Ибо последняя глава «Людей империи» рассказывает о причинах упадка Венеции. Пример республики ректоров пока­зывает, что государства могут быть устроены очень по-разному, что они обла­дают сложной внутренней динамикой и самостоятельными интересами, отлич­ными от интересов отдельных индивидов, включая правителей. Аномальная политическая история Венецианской республики провоцирует нас на поиски и обоснование модели более эффективной бюрократии, т.е. на пресловутую мо­дернизацию.