Сражения за память, войны воспоминаний

 

Научный семинар
«ВОЙНА ПАМЯТИ: КУЛЬТУРНАЯ ДИНАМИКА В РОССИИ, ПОЛЬШЕ И УКРАИНЕ»
(Кембридж, Кингс-колледж, 4—5 июня 2010 г.)

 

4—5 июня 2010 года в Кингс-колледже Кембриджского университета состоял­ся семинар «Война памяти: культурная динамика в России, Польше и Украи­не», открывающий работу научного проекта при поддержке Humanities in the European Research Area (HERA). Этот трехгодичный международный проект под руководством профессора Александра Эткинда объединяет исследовате­лей университетов Кембриджа (основная часть проекта осуществляется на фа­культете славянских исследований), Бергена, Тарту, Хельсинки и Гронингена. На семинаре были представлены общая концепция проекта и исследователь­ские планы его рабочих групп.

Ключевое понятие в проекте «Война памяти» — сражения за «свое» прочте­ние истории XX века в странах Восточной Европы, столкновения различных интерпретаций советского и постсоветского прошлого. Процесс переосмысле­ния событий истории, исходя из перспектив и задач настоящего времени, — распространенная культурная и политическая практика. В двухтысячные годы перед странами прежнего «социалистического лагеря» и бывшими советскими республиками стоят задачи конструирования национальной идентичности и самоопределения по отношению к советскому наследию. Выработка групповой солидарности по отношению к прошлому даже в рамках одного государства дается непросто. Истории постсоветских и, шире, европейских стран настолько переплетены, что изменение приоритетов и трактовок прошлого, выделение и ресемантизация того или иного события одной стороной неизбежно вызыва­ют ответные реакции в других государствах. Выбор памятных дат, определе­ние героев и жертв, трактовки событий в публичном пространстве становятся предметом переговоров, дискуссий, конфликтов. Состояние неопределенности в оценке недавнего прошлого не только заставляет переписывать ученые тру­ды и учебники истории, но и побуждает людей заново интерпретировать соб­ственные воспоминания или пытаться отстаивать личные версии памяти. Сме­на ориентиров на государственном уровне отзывается в семейной истории.

Исследователи истории стран Восточной Европы XX века часто характери­зуют культурные и политические процессы постсоветского периода в терми­нах «переходной парадигмы», как переход от тоталитарных государств к со­временным государствам либеральной демократии. Но политико-юридические и социально-экономические термины не всегда улавливают сложность проис­ходящих изменений.

В рамках обозреваемого проекта предпринимается попытка разработать «па­радигму памяти» — сеть категорий, с помощью которых можно было бы на со­циокультурном и антропологическом уровнях описать разнообразие практик непрерывного пересоздания и означивания исторических событий. В центре внимания — переговоры и «сражения» о смыслах советского и постсоветско­го прошлого, разворачивающиеся в публичном пространстве между Россией, Украиной и Польшей в последнее десятилетие.

«Война памяти» — междисциплинарный исследовательский проект, в кото­ром используются подходы из различных наук — социологии, истории, куль­турологии, лингвистики, филологии, социальной и культурной антропологии. Его методологическая база включает положения из исследований памяти и групповой идентичности Ассмана, Хальбвакса, Андерсона, Нора и Рикёра, вплоть до современных работ Уинтера. Особое внимание уделяется медийно­му конструированию и артикуляции памяти: тому, как в средствах массовой коммуникации, кино, литературе создаются и тиражируются образы прошлого, обращенные к самоидентификации людей; как в медиа ведутся бои за право интерпретации коллективных и частных воспоминаний. В условиях плотно­сти и высокой скорости обращения информации человек постоянно сталкива­ется с вызовами самоопределения по отношению к прошлому: принимать или отвергать новые интерпретации событий в учебниках, публицистических тек­стах, заявлениях политиков, в кино, литературе, в Интернете.

Семинар открылся докладом Джея Уинтера (Йельский университет) «Раз­мышления о тишине»². В XX веке, по мнению Уинтера, западная культура пе­реживала «бум памяти»: рост внимания к воспоминаниям, признание их зна­чимости для реконструкции прошлого и для выстраивания группового и ин­дивидуального настоящего, попытки концептуализации памяти с точки зрения разных дисциплин, разработки в области психоанализа и терапии, создание множества культурных текстов о памяти. Этот «бум» связан не только с Хо­локостом, но и с Первой мировой войной, после которой в культуре закрепи­лись определенные матрицы памяти-воспоминаний-травмы и сложились сце­нарии отношения к военному прошлому. Холокост добавил к этому новые роли «свидетеля» и «выжившего». Каждой роли соответствуют свои формы припоминания, разговора и молчания о прошлом. По мнению Уинтера, сторонника антиэссенциалистской позиции, не существует «памяти» per se: вос­поминания изменчивы, они артикулируются в речи, по-иному «проговарива­ются» в разных контекстах. Докладчик сосредоточил внимание на социальных стратегиях молчания и тишины: молчание — не синоним беспамятности; ти­шина не подразумевает отсутствия значений — она сама по себе первая сту­пень коммеморации. Исследователю важно задавать вопросы о различии того, что говорится и не говорится: что не собрано в архивах? О чем не рассказывают в мемуарах? Кто и зачем молчит о прошлом? Значение тишины как культур­ной практики может быть перформативным (как в музыкальной композиции Джона Кейджа «4:33»). Так, тишина всегда сопровождает войны. Это литур­гическая тишина, минуты молчания, или замалчивание острых тем во избежа­ние новых травм или конфликтов. Есть смысл и у «политической» тишины — публичном молчании о чем-то известном, но неудобном. Тишина и право рас­спросов о травматическом коллективном прошлом распространяются на опре­деленные поколения, например дедов и внуков. Они гендерно обусловлены: женщины имеют больше прав выпытывать «правду» о прошлом и рассказы­вать о пережитом. Припоминание сталкивается с огромным количеством пре­пятствий — политических, психологических, личностных, а также с установ­ками, согласно которым лишь немногие имеют привилегию контролировать высказывание о прошлом. В обществе есть «поэтическая лицензия» — право на нарушение молчания художниками, литераторами, «сумасшедшими». Но это и обязанность историка. В противопоставление психотерапевтической па­радигме «бума памяти» (примирение, лечение, забывание, прощение) исследо­ватель, по мнению Уинтера, обязан выйти за пределы морализации: не «про­щать», отказываясь от дальнейшего изучения событий прошлого, а раскрывать секреты и делать знание о прошлом публичным, даже вопреки своей принад­лежности к той или иной группе и национальной культуре. Эта тема важна для конфигурирования современной Европы — не только для академического знания, но и для публичной истории. Задача ученого — вынесение за пределы Академии знания о травмах и посттравматическом опыте для переопределе­ния национальной и личностной памяти. Для проекта «Война памяти» следу­ет не только поднимать эту тему в пространстве книг и научных журналов, но и делать ее предметом публичного знания и обсуждения.

После обсуждения лекции последовала серия презентаций участников про­екта «Война памяти». В своем докладе «События памяти в транснациональ­ном пространстве» руководитель проекта Александр Эткинд (Кембридж) пред­ставил основные методологические установки общей работы исследователей. Специфическая черта проекта — его сетевой характер: специалисты из разных областей знания и различных институтов предпринимают попытку совместной работы в рамках оформляющейся дисциплины исследований памяти в Восточ­ной Европе. Участники проекта планируют связать три опыта национальной памяти в Польше, России и Украине. Речь идет не столько о сравнении, сколь­ко об изучении взаимодействий трех культур в сфере конструирования памя­ти о XX веке, об исследовании их диалогов, атак, контратак и обороны друг от друга или от третьей стороны. Для такого анализа вводится понятие «событие памяти» (memory event); оно подразумевает новую интерпретацию прошлого, создающую разрыв с его принятыми культурными трактовками. События памя­ти второстепенны по отношению к историческим событиям. Культурные жан­ры, в которых они могут реализовываться, многообразны. Это политические решения и исторические дебаты, школьные учебники, ритуалы, именования и переименования географических объектов, возведение и разрушение памятни­ков, фильмы, романы, выставки. События памяти редко бывают однократны­ми. Они воспроизводятся в измененных, но узнаваемых формах, создавая структуры, которые и являются объектом данного исследования. Понятие со­бытия памяти отсылает к «событию» Алана Бадью и «месту памяти» Пьера Нора. События памяти определены, скорее, темпорально, как моменты транс­формации публичной сферы, чем пространственно, как зафиксированные ло­кусы национальной территории. Они создают временные эффекты, которые по­рождают вторичные волны и со временем кристаллизуются в виде общих куль­турных символов. В философских рассуждениях Бадью события сопоставлены с ситуациями. Появляясь спорадически из ситуаций, события имеют взрывную силу: они трансформируют прежнюю ситуацию и придают форму новой; они меняют и оформляют культурную память в социуме. События памяти — озна­чающие, которые выстраивают друг с другом синтагматические отношения, не­зависимо от означаемых исторических фактов и процессов. У них своя динами­ка, зависящая не от прошлого, а от настоящего времени. По мере повторения они ритуализируются и рутинизируются, но и самое выхолощенное событие может изменить свой смысл. Так, день Октябрьской революции, ежегодно от­мечаемый в СССР 7 ноября, в 1996 году в России превратился в День прими­рения и согласия; затем в 2005 году праздник был переименован в День народ­ного единства; праздничная дата была перенесена на 4 ноября в ознаменование освобождения от польско-литовской интервенции в 1612 году. Между 1612 и 1917 годами нет связи, но в обыденных практиках празднования есть преемст­венность от 4 ноября к 7-му. Хотя событие памяти изменило имя, значение и дату, оно воспринимается как единое целое. Событиям памяти свойственна се­рийность, но характер повторения варьируется (события памяти, отражающие­ся в фазах, — M-shaped memory events; события, вспыхивающие в одной точке и потом затухающие и исчезающие, — L-shaped events; события, оставляющие долговременные следы, — Q-shape events). Они имеют своих авторов и испол­нителей, так же как фильмы: есть режиссеры и продюсеры памяти, ее цензоры и противники. В событиях памяти как в мультимедийных продуктах происхо­дит взаимодействие между «железом» (локусы, памятники и т.п.) и «программ­ным обеспечением» (исторические, литературные и другие тексты). Культур­ная память зависит от баланса между местами и событиями, монументами и текстами, следами прошлого и историями о них. Есть и третий компонент, «призраки памяти» (ghost ware): чтобы представить ужасное прошлое, память нередко выбирает нерепрезентационные формы. Тишина — это один из типов нерепрезентационной памяти. Другой — это призраки, монстры и другие фан­тазии. События памяти «интертекстуальны»: последующие события ссылают­ся на предшествующие, и все они отсылают к тому, что учредило всю серию. Их серийный характер размывает интуитивное различение между актами и про­дуктами памяти. События памяти могут быть перформативными: они способ­ны изменить то, как люди помнят, воображают и говорят о прошлом. Сила воз­действия такого события зависит от обоснованности претензий (воспринимает ли сообщество описание прошлого как правдивое), от оригинальности (воспри­нимается ли оно как нечто новое и отличное от принятой версии прошлого) и от претензий на идентичность (согласно ли сообщество принять меняющееся видение прошлого как центральное для своей идентичности).

В проекте «Война памяти» предпринимается исследование ландшафта со­циокультурной памяти о советском прошлом. Каким образом в двухтысячные этот ландшафт формировался на различных уровнях — от политических заяв­лений до художественных произведений — в культурах трех изучаемых стран? Для этого предполагается провести анализ различных типов текстов, начиная с государственных документов. Этой проблематике было посвящено сообще­ние Марии Мэлксу (Тарту) «Стратегии защиты коммунистического наследия в Польше, Украине и России». В центре внимания этой работы — политика го­сударственно санкционированной памяти в Восточной Европе; памяти, кото­рая производится элитами и контролируется национальными институтами. В проекте анализируются шаги, предпринимаемые для охраны или кримина­лизации коммунистического наследия, а также исследуется соперничество между разными мнемоническими сообществами за интерпретацию «общей ев­ропейской памяти». На фоне стремлений правительств Польши и Украины осудить советское коммунистическое наследие и усилий государственных структур России приравнять такие трактовки к «фальсификации истории» ве­дутся диспуты, совершаются попытки переписывания истории Второй миро­вой войны и сталинизма, совершаются демонстративные жесты в отношении монументов (например, предложение польского Министерства культуры о сносе советских памятников или установка памятника Степану Бандере во Львове). События памяти, по мнению докладчика, должны изучаться с при­влечением законодательных актов, политических инициатив на национальном и общеевропейском уровнях, нормативных документов о признании ответст­венности, контрибуциях и примирении, судебных дел о героях и преступни­ках Второй мировой войны, личных текстов «воинов памяти» — политиков, активистов — участников конфликтов. Варьирующиеся оценки коммунисти­ческого наследия и интерпретации Второй мировой войны имеют практиче­ское значение не только для национальной идентичности трех государств, но и для общеевропейской памяти об истории XX века. Политики ведут борьбу за то, чтобы их трактовки были признаны в Европейском союзе. Сравни­тельные успехи или неудачи попыток прийти к общеевропейскому консенсу­су по проблемам истории XX века указывают на влиятельность «войны памя­ти» и на роль взаимодействий между различными мнемоническими акторами в Польше, Украине и России.

В своем докладе «Есть ли у украинской истории память?» Рори Финнин (Кембридж) предложил концептуальную модель для исследования публичной памяти о событиях советского прошлого в Украине. Для исследования постав­ленных задач следует различать историко-культурные области этой страны, население которой сталкивается с различными проблемами в воспоминании о прошлом. Так, новый памятник Сталину, установленный в мае 2010 года в За­порожье, предлагает «забыть» о приблизительно тридцати тысячах местных жертвах Голодомора 1932—1933 годов. В Крыму возвращение крымских та­тар изменило траектории местных российских и украинских проектов памяти. В Волыни воспоминания о насильственных перемещениях и истреблении ев­реев, поляков и украинцев блокируются разными способами. Внимание к этим трем областям позволяет исследовать не только современные украинско-поль­ские и украинско-российские взаимоотношения, но и отношения украинцев к национальным меньшинствам и коренным народам. О них хочется думать как о созидательных попытках переработать и преодолеть общие травматические воспоминания о чистках, голоде и насильственном переселении. «Память» и «история» работают как формы репрезентации, но если история стремит­ся к власти, то память больше обращена к поискам аутентичности. История предполагает, что она уже наделила смыслом прошлое; таким образом, она на­целена на свое собственное завершение. Память, в частности дискурсивные феномены (истории, песни, фильмы), при помощи которых она распространя­ется, — это непрерывный процесс порождения новых значений. В докладе тео­ретическое рассуждение сопровождалось виртуальным туром по сложному ме­мориальному ландшафту Киева и иллюстрировалось примерами украинских политических ток-шоу, посвященных проблемам памяти в Украине и на пост­советском пространстве. Присутствие Прошлого в настоящем времени, необ­ходимое для самоопределения людей и наций, ощущается не только в Украи­не и России, но, шире, в постсоветских странах Восточной Европы. Эта мысль развивалась в докладе Харальда Выдры (Кембридж) «Острова памяти и кон­ститутивные мифы в польской идентичности». Опираясь на предложенное Ро­ланом Бартом понимание мифа как натурализации идеологических установок, Выдра сосредоточил внимание на мифах о собственном «я» народа и особой истории Польши. По мнению докладчика, основные позиции по отношению к прошлому, важные для польской национальной идентичности, — это мысли о жертвенности поляков на протяжении всей истории и об их естественной «европейскости». В докладе было показано взаимодействие этих двух мифов в различных событиях и текстах, например в 1989 году на примере движения «Солидарность». Так, в 1989 году в публичной памяти о событиях XX века в Польше не произошло примирения. Нерешенными остались два вопроса: один, адресованный Германии, о судьбе поляков во время Второй мировой войны, и другой — России об официальном признании вины за трагедию в Катыни. Проблема реинтерпретаций прошлого в медиакультуре подробно разбиралась на семинаре на примерах авторского и массового кино. Это средство комму­никации оперирует доступными языками, обращаясь к широкой аудитории, поэтому при помощи фильмов и режиссеры и поддерживающие их различные политические группы в изучаемых странах стремятся делать «сильные выска­зывания» о прошлом. Такие медийные высказывания призваны солидаризи­ровать аудиторию, сплачивать ее в понимании того или иного события нацио­нальной истории.

В докладе Матильды Мроз (Кембридж) «Кинематографические истории в современной Польше» обсуждались стратегии репрезентации советской исто­рии в фильмах. В послевоенной Польше кино стало едва ли не главным сред­ством культурного выражения. В фильмах, в обход советской цензуры, прого­варивались табуированные темы. Так, в фильмах о войне 1950—1960-х перед зрителями представали негероические образы трагедий и жертв, запечатлева­лась память о таких группах, как некоммунистическое движение Сопротивле­ния. Кино выработало свои формы работы с опытами потери, оплакивания, на­дежды и примирения. Несмотря на спад интереса к историческим фильмам после 1989 года, ключевые события польской истории XX века продолжают исследоваться в рамках художественных жанров. От популярного кино труд­но ожидать политической нейтральности: в фильмах акцент переносится на преступления по отношению к полякам со стороны не только гитлеровцев, но и советских военных и властей. Эта тема была продолжена Матильдой Мроз на следующий день в сообщении о фильме Анджея Вайды «Катынь». Фильм Вайды был воспринят в Польше как реалистическая репрезентация прошло­го, как исторический документ. Эффект реализма строится при помощи опре­деленных художественных средств — драматизации, управления эмоциями зрителей, неизбежного упрощения при переводе истории на язык формул. Тем не менее, апеллируя к национальной памяти, фильм создает ощущение катар­сиса, поддерживая традицию презентации жертвенности польского народа.

Образам национального прошлого в кинематографе и литературе был посвя­щен и доклад Сандера Брауера (Гронинген) «Действие и память в польских, российских и украинских фильмах и прозе». Основное внимание в докладе фо­кусировалось на нарративных стратегиях конструирования событий, героев и жертв истории (по аналогии с разработками Хейдена Уайта). В изучаемых тек­стах, сопротивляющихся или создающих имперский нарратив (например, в та­ких фильмах, как «Катынь», «Тарас Бульба», «Железная сотня», «Степан Бан­дера. Цена свободы», «1612» и т.д.), идеологические установки представлены с учетом правил организации художественного текста, ориентированного на эм­патию аудитории. В исследовании ставятся вопросы о том, какие именно исто­рии рассказываются о прошлом, какие версии пользуются успехом у публики, как рынок выбирает и формирует заказ на те или иные исторические наррати­вы; как конструируется историческое событие, позиционируются герои, анти­герои и жертвы и как выстраивается отношение к ним зрителей и читателей. Не менее значимо изучение событий памяти в средствах массовой информации: газеты, журналы и электронные медиа ежедневно учреждают версии прошло­го, предлагая аудитории воспринимать их как элемент легитимного символи­ческого порядка и часть персональной памяти. Через печатные СМИ и телеви­дение транслируются установки политиков и властных институтов.

Финская группа участников проекта исследует, какими способами россий­ские медиа представляют национальную идентичность, на примере репрезен­тации Великой Отечественной войны. Так, Маркку Кангаспуро (Хельсинки) в докладе «Использование истории в политике идентичности в Восточной Евро­пе» сосредоточил внимание на том, как исторические события, интерпретиро­ванные политиками, «работают» в российских СМИ. У российской культуры есть набор «икон», в отношении которых действуют строгие конвенции, регла­ментирующие репрезентацию: к их числу относится тема Великой Отечествен­ной войны. Однако в процесс создания «локальной» российской национальной идентичности вовлекается множество глобализированных медийных практик. Споры о истории в российских медиа вписывают Россию в более широкий кон­текст общеевропейских дебатов о прошлом и будущем Европы. Трения между национальными и глобальными процессами в России связаны с вопросом о сво­боде слова и с общими дискуссиями о культуре медиа. Россия, по мнению до­кладчика, играет решающую роль в медийной «войне памяти». Так, в 2009 году президент Д. Медведев учредил комиссию, чья цель — создание «официальной истории», направленной против «антироссийских исторических фальсифика­ций», в частности по вопросам Второй мировой войны. Такие реакции иллюст­рируют потребность власти, несущей огромные идеологические и геополитиче­ские потери, определить свое место в европейском и глобальном пространстве XXI века. При помощи своих интерпретаций истории Россия представляет себя не только как суверенное государство, но и как страну, вносящую вклад в ев­ропейскую культуру и политику. В данном исследовании представляется воз­можным изучить репрезентации Великой Отечественной войны и границы сво­боды слова в медиа. Как Великая Отечественная война, краеугольный камень российской идентичности, сформированный в советские времена и усиленный при Путине, поддерживается российскими медиа? Где проходят границы для свободы выражения мнений? При помощи этих вопросов можно анализировать российскую национальную идентичность и ее связь с транснациональным про­цессом создания европейской идентичности.

Эту проблематику развил Юсси Лассила (Хельсинки) в докладе «Конструи­рование российской идентичности в медиа: между историей Второй мировой вой­ны и будущим европейскости». В России в процессе строительства нации ощу­щается противоречие между ориентацией на западные институты, демократию и гражданское общество и возрастающим желанием централизованного поряд­ка, подкрепленного идеей национальной уникальности. Это напряжение между двумя моделями европейской идентичности — старой, модернистской, основан­ной на идее национальных суверенных государств, и современной, транснацио­нальной, ориентированной на общую постмодерную «европейскость». Обе эти конструкции обнаруживаются в культурной традиции разговора о Великой Оте­чественной войне. Задача исследователя, в частности, состоит в том, чтобы про­анализировать внешний и внутренний образы страны: внешний ориентирован на «экспортное» использование и определяет ее репутацию («что другие дума­ют о нас»); внутренний работает на национально-государственном уровне («че­го мы на самом деле хотим»). Нередко внутренний имидж страны выстраивает­ся с оглядкой на внешний, и наоборот, — внутренний образ настолько важен, что он предъявляется как часть внешнего. Как полагает докладчик, это можно проследить на примере празднования Дня Победы в России. Так, в интервью Д. Медведева в «Известиях» накануне 9 мая 2010 года Победа интерпретирует­ся как общероссийский вклад (без участия Сталина) в несоветское европейское благосостояние, ставшее возможным после поражения нацистской Германии. Критика Сталина в интервью не мешает высокой оценке великого националь­ного события, несмотря на его связь с советской системой. Но и эта дестали­низация и десоветизация внутреннего образа встретила жесткую критику в ком­ментариях к интервью. Отступления от официального дискурса внутреннего образа, даже сделанные главой государства, обнаруживают культурные границы российской традиции Великой Отечественной войны.

Часть исследователей проекта «Война памяти» изучают стратегии охраны памяти и сражений за свои версии истории в новых медиа. В докладе Дже­ны Хаулет (Кембридж) «Веб-сайты памяти в состоянии войны» обсуждался вопрос об устойчивости риторических фигур, с помощью которых люди говорят о памяти, в данном случае — коллективной, национальной памяти о XX веке. В современном российском дискурсе о прошлом актуальна старая позиция: знать правду об истории важно, чтобы не повторять ошибок прошлого. Основ­ные топосы, встречающиеся в текстах о прошлом, — это проклятие памяти (damnatio memoriae), примирение с памятью (reconcilio memoriae) и изобрете­ние памяти (inventio memoriae). Эти классические топосы не только легко обнаруживаются в текстах новых медиа, но и определяют интерпретацию событий истории России XX века на сайтах разной идеологической направ­ленности. Например, проклятие памяти — www.remember1937.hrworld. ru, www.memo.ru; примирение с памятью — www.pobeda.aport.ru, www.obd­memorial.ru (существенно менее распространенный способ обращения с памя­тью на российских веб-сайтах; в данном случае можно констатировать прием «похищения» слов либерального дискурса и их использования на официаль­ных сайтах). Важная стратегия — изобретение памяти, сбор «компромата» на прошлое, вольная интерпретация исторических документов — www.forum­msk.org, www.stalinism.ru.

В докладе Джулии Федор (Кембридж) «Стражи российской памяти» был представлен обзор движения «антиисторического ревизионизма» в России, ключевые институты и люди, предъявляющие права на роль стражей россий­ской памяти. Основное внимание уделялось влиятельным неправительствен­ным общественным антиревизионистским организациям и новому поколению «воинов памяти». Так, в докладе говорилось о деятельности историков-кон­серваторов, родившихся в 1980-е и защищающих советское прошлое, на при­мерах текстов на сайтах Фонда «Историческая память» (http://www.history­foundation.ru/) и научно-популярного журнала «Актуальная история» (http:// actualhistory.ru/). Ключевые слова и фразы, «запускающие» в новых медиа дискуссии о защите национальной памяти, — «Катынь», «Голодомор», «Вто­рая мировая / Великая отечественная война», «отрицание роли России во Вто­рой мировой войне». В докладе были представлены ключевые стратегии и установки антиревизионистов и намечались некоторые контуры производи­мых ими ландшафтов памяти. В российском сегменте Интернета происходят важные процессы по освоению новых ролей для самоидентификации по от­ношению к советскому прошлому: разработка мифа «об украденной Победе» позволяет сочетать роли победителей и жертв, актуализировать значимость защитников памяти, как бы находящейся под смертельной угрозой. Среди основных опасностей — угроза потери памяти («стать манкуртами») и самих себя, угроза фальсификации истории со стороны Украины, Грузии, стран Бал­тии. Характерная черта антиревизионистского дискурса — присвоение им ан­титоталитарных слоганов и риторики, их инверсия.

Интернет-дискуссии рядовых пользователей о советском прошлом исследо­вались в работе Веры Зверевой и Эллен Руттен (Берген). Интернет-культура в постсоветских странах специфична: Интернет, принимая во внимание сла­бость публичной сферы, стал местом интенсивных социальных взаимодейст­вий. Пользователи в России и в Украине составляют чрезвычайно активную, политизированную среду. Блоги, форумы, социальные сети, как и сайты, по­священные историческому прошлому, стали важными местами для обсужде­ния травматического опыта советской и постсоветской истории.

В докладе Веры Зверевой «Цифровые диаспоры и язык памяти в России и Украине» говорилось об исследовании того, как в онлайновых сообществах про­изводится и транслируется память о советском прошлом этих стран. В странах бывшего СССР «прошлое» изменчиво. Память, которая производится и разде­ляется в Интернете, тоже не стабильна. На нее влияют повестка дня и словарь СМИ, она должна отвечать приоритетам сообществ и целями утверждения своей версии прошлого. Несмотря на прагматический характер и тесную связь с по­литической конъюнктурой, «интернет-опосредованные» воспоминания стано­вятся частью личного опыта членов сообществ. Это заставляет говорить о про­цессуальном характере «памяти» и «воспоминаний». Новые цифровые техноло­гии требуют перевода и адаптации всех материалов к специфическому языку Интернета и его сервисов. Этот фактор влияет на риторику памяти и вызывает к жизни новые формы текстов, связанных с коммеморацией. «И-нет-общение» производит новые ритуалы поддержания солидарности в сообществах — со­вместного припоминания и оплакивания, высмеивания чужих версий истории и памяти. Что цифровые медиа меняют в разговорах о прошлом? Какие новые черты коллективные и индивидуальные воспоминания приобретают в Сети? Что в групповую память привносит интерактивность? Участие в сообществах, по­священных памяти, не ограничено границами национальных государств. Термин «цифровая диаспора»³ используется обычно для описания онлайновых коммью­нити иммигрантов. С его помощью можно характеризовать пользователей Интернета, идентифицирующих себя с русскими/россиянами и украинцами, рассредоточенными по миру. Цифровая диаспора не обязательно соотносится с этническими и государственными границами и даже с языками. Предположи­тельно, участники таких сообществ разделяют некоторые общие положения в групповой идентификации. В проекте изучаются конкретные формы, в которых участники сообществ Рунета и Укрнета продуцируют, транслируют и защища­ют свои версии памяти о прошлом. Воспоминания в Интернете представлены в виде вербальных и аудиовизуальных текстов, часто в повествовательной форме. Их изучение предполагает анализ языка памяти в широком значении: язык — речевое/текстовое поведение — нарративы памяти — коммеморативный дискурс. В исследовании предстоит сосредоточиться на семантике и ресемантизации клю­чевых слов, их организации в нарративы, их функциях в разных типах текстов.

Второй день семинара был посвящен проблеме памяти о событиях в Катыни в Польше, Украине и России. Петр Косицки (Принстонский университет) в до­кладе «Катынь в Польше» представил подробный исторический обзор того, как строилась память о трагедии в Катыни в послевоенное время, в социалисти­ческой Польше и в постсоветском польском государстве. «Катынь» — собира­тельное имя для расстрелов польских граждан, которые производились НКВД в России, Западной Украине и Западной Белоруссии: 4243 человека было уби­то в Катыни, 3809 — в Пятихатке у Харькова, 6311 — в Медном около Твери и более 7000 в других лагерях и тюрьмах. После обнаружения немцами в 1943 го­ду захоронений в Катыни последовала долгая дипломатическая война за уста­новление виновников этого преступления. Память о Катыни строилась как ин­тернациональная. Международное расследование всегда трактовало это событие как «преступление», по аналогии с нюрнбергской терминологией. С 1956 года говорить об этом событии стало невозможным. В докладе было показано, что запрещенная в социалистической Польше память о Катыни поддерживалась в эмиграции и Польской Народной Республике как диссидентская. В 1989 году расстрелы в Катыни были признаны преступлением сталинизма. В течение ряда лет открывались все новые архивные документы. В Польше велись бои разных политических сил, интеллигенции и среднего класса, правых, националистов, за интерпретацию семейной и национальной памяти, освященной этой трагедией. В настоящее время между Польшей и Россией идет важный процесс взаимного примирения. После обнародования части прежде закрытых документов основ­ной запрос к России — открыть полную документацию по делам казненных польских граждан с тем, чтобы семьи могли установить судьбы всех погибших. В 2010 г. тема Катынских расстрелов остается весьма значимой для националь­ной исторической памяти в Польше.

Рори Финнин в презентации «Катынь в Украине: средство и метафора» пре­достерег против того, чтобы говорить о Катыни в единственном числе: по его словам, есть много «Катыней». Это слово служит своего рода знаком для со­временной Украины. С Катынью сопоставляется Голодомор, она рассматрива­ется как метафора для сталинских преступлений. В то же время если Катынь стала символом, то другие зверства сталинизма почти не вспоминаются. Так, память о расстрелах в украинской Пятихатке, где солдаты НКВД казнили око­ло 4000 поляков и тысячи украинцев и русских, сохраняется в существенно меньшей степени. Финни показал, что Катынь стала мерой для международ­ной оценки страданий украинцев при советской власти, в эмиграции после Второй мировой войны. Она рассматривалась в качестве сопоставительного образа для воспоминания о забытой трагедии в Виннице, где НКВД казнило более 9000 человек в 1937 и 1938 годах (Украинская Катынь).

Заключительный доклад Александра Эткинда «Катынь в России» был по­священ обзору современных российских дискуссий об этом событии. Обраща­ет на себя внимание то, сколько за семьдесят лет было потрачено сил на то, чтобы скрыть или разоблачить это преступление. Несколько поколений совет­ских официальных лиц не только уничтожали свидетельства, но и прилагали усилия, чтобы сфабриковать полноценную альтернативную историю этого со­бытия. Затем, начиная с М. Горбачева в 1990 году, все российские лидеры при­знавали вину советского правительства за эти расстрелы. Что заставляло рос­сийских лидеров признавать эту вину, пусть частично и непоследовательно? Возможно, стремление рационализировать это преступление. Но наделение Катыни смыслом — невыполнимая задача. В современной российской куль­туре трагедия Катыни нередко воспринимается как проявление длинной ис­тории баталий между Польшей и Россией. Вместо того чтобы противостоять преступлению, российские официальные лица включают это событие в дол­гую историю польско-российской вражды. Но должна ли касаться Катыни ис­тория российско-польских отношений, если советские институции убивали поляков тем же способом, что и русских, украинцев, евреев, грузин? Приме­чательно расхождение между исполнительной и судебной властями по катын­скому делу: президенты и премьер-министры признают это преступление, а российские суды относят его к недоказанным. 34 иска потомков польских жертв Катыни рассматривались в московских судах, и все были отклонены. Прокуратура закрыла это дело в 2004 году: из 183 томов дела лишь 67 были отданы польской стороне; остальные не были переданы как содержащие во­енные секреты 1940-х годов. Крушение самолета Л. Качиньского по дороге к месту памяти жертв Катыни заставило официальных лиц двух стран пойти навстречу друг другу по многим позициям. Вопрос, который встает в связи с этим, — хотят ли граждане постсоветской России быть новой нацией, при­знающей разрыв с советским прошлым? Сталинизм был преступным режи­мом. Его преступления нуждаются не в «понимании», а в изучении. Многие в России ощущают преемственность с советским периодом и не могут занять внешнюю позицию. А для позиции преемственной самоидентификации ре­шающим становится вопрос «почему?», который задается снова и снова. Если Россия 2000-х — другая культура, политика и народ, то открывается возмож­ность посмотреть на преступления в Катыни извне и осудить их вместе с дру­гими народами мира.

В заключение семинара его участники выразили надежду на сотрудничест­во в рамках данного проекта с заинтересованными профессионалами России, Украины и Польши для всестороннего обсуждения проблем памяти об общем прошлом трех стран.

Вера Зверева

 

__________________________________________________

 

2) См. также: Winter J. Sites of Memory, Sites of Mourning: The Great War in European Cultural History. 1995; Idem. Remembering War: The Great War between History and Memory in the 20th Century. 2006.

3) Brinkerhoff J. Digital Diasporas: Identity and Transnation­al Engagement. 2009; Everett A. Digital Diaspora: A Race for Cyberspace. 2009.