Осенняя эстетика. И прагматика

С эстетической точки зрения осень — «пора плодоношенья и дождей» (Джон Китс), меланхолии и переживания конечности всего. Осеннее настроение не очень подходит для сочинения манифестов, — Сергей Козлов как раз и пред­уведомил нас в первой строке, что не собирался писать манифест. Но полу­чилось — похоже. Я думаю, в силу радикальности поставленных вопросов: что такое настоящая (строго понятая) филология и кто такие настоящие филологи?

Ответ предложен, в том числе, образный. Филологи — трудолюбивый народ-земледелец, который вынужденно терпит над собой купечески-бюро­кратическую прослойку. Народу безразличны торги по поводу сравнитель­ной ценности методов, тяжбы вокруг текущей или будущей теоретической конъюнктуры. В эту суету погружены скорее организаторы-начальники, чем- нибудь научным заведующие, что-нибудь куда-нибудь «продвигающие», рев­ниво соперничая в борьбе за гранты. А для настоящих филологов разговор о методологии — «лишь динарий кесаря», вынужденная дань, откуп, дымовая завеса, чтобы не мешали заниматься любимым, извечным творческим делом. Люди маленькие и одновременно великие, они пашут себе и пашут, не под­нимая головы, свою текстово-историческую почву и благодаря этому, кстати, прекрасно выживают в любых условиях. Какой-нибудь товарец для сбыта у этих хитрых простецов всегда найдется, поэтому, не будучи рыночно ориен­тированными, они и к рынку вполне приспособляемы и голодать не будут ни при каких условиях.

Такая перед нами возникает картинка — романтичная, лестная для фило­лога, соблазняющая «подумать о вечном» на свободе (наконец!) от конъюнк­турного маневра...

Сергей Козлов — талантливый полемист и в данном случае вкладывает в полемику ровно столько запала, сколько нужно, чтобы сначала иронически усугубить логику потенциальных оппонентов, а потом с ней же изящно ас­социироваться. Он заявляет, например, что разговор о «филологии вообще» опасен, разговор о методологической конъюнктуре условен, а прогнозирова­ние развития гуманитарных наук невозможно, — а потом высказывается по всем трем позициям (заключив собственные соображения в рамки «чуть большей корректности»). Призыв к профессиональному сообществу сфор­мулирован в форме характерно уклончивого императива: «Если уж мы не можем избежать <сближения филологии с рынком и с модой>, постараемся по крайней мере не следовать покорно за.»

Следовать непокорно тем естественнее, что это никак не противоречит ба­зовым установкам филологии — тем, которых она, с точки зрения Сергея Козлова, стихийно придерживалась «по крайней мере с эпохи Кватроченто». Все это время реальную жизнь нашей науки характеризовал примат истории над теорией, материала над методом, конкретного случая над размашистым обобщением и субъективной интуиции над безличной «технологией». И вот теперь, когда период методологических войн отошел в прошлое, нам откры­вается привлекательнейшая возможность вернуться к филологии, как ее практиковали «величайшие филологи-классики», филологии как «личному искусству».

В какой мере этот призыв отвечает тем перспективам, которые откры­ваются нам из переживаемого момента? На мой взгляд, в небольшой.

На филологических факультетах, где обучаются (временно) или преподают (постоянно) практически все, кто склонен называть себя «филологами», царит нарастающая деморализация. Источник ее — в отсутствии понимания того, кого мы (вос)производим под обозначенным выше названием и для чего. Для работы в бутиках высокой словесности нужны и приспособлены единицы, а раз так — зачем факультеты? Слухи о том, что вот-вот придут бюрократы- менеджеры и сократят нас за ненадобностью, циркулируют стойко и не спо­собствуют бодрой познавательной активности. Формируются индивидуаль­ные и, реже, коллективные научные делянки, но обмен между ними ограничен отсутствием общего интереса, общего языка и общего, вдохновляющего смысла. Временами всплескивается смутная тоска: нам бы методологический семинар устроить, как бывало, но, разумеется, не так, как бывало... а как? — Неизвестно. От тоски успешные семинары не самозарождаются.

Если отвлечься от институциональных дрязг и обратиться к «горизонту мысли», мы увидим, что, в полном согласии с оценкой Сергея Козлова, гос­подствуют методологический релятивизм, плюрализм и эклектизм, приоритет индивидуального выбора. Но это не исключает и коллективной творческой стратегии, просто она не обязательно должна иметь привычный вид научного единоверия. Симптоматично стремление сегодняшних гуманитариев обсуж­дать свои позиции не в терминах методологии, а в таких, как — «взгляд» или «воображение». Последние слабее формализованы, тем не менее целостны и обязательно включают в свой состав рефлексию над субъективной, соучаст­ной позицией исследователя. А главное: в фокус внимания попадают не факты, но акты, процессы, интеракции — не статика структуры, но энергетика «конструктивных сил»[5]. Это относительно новая и важная тенденция.

Оглядываясь на работу коллег-социологов с понятием «социологического воображения»[6], я спрашиваю себя: каково — и каким может быть — вообра­жение филологическое? Его нынешние сила и ограниченность обусловлены стойкой привязанностью к языку-как-системе и слову-как-объекту, почитае­мым в формах образцовых, рафинированных, музейных, ревниво охраняе­мым от порчи и профанов. Подобные представления издавна организуют филологическую работу и. действуют как imagination block.

Разве это единственная форма «любви к слову»? Почему бы не любить в нем (слове) непредсказуемые потенции коммуникации, способность прово­цировать обмен и устанавливать взаимосвязь? Почему в святыне литератур­ного текста не усмотреть лабораторию форм речевого действия, динамичного и вездесущего? Почему не перестать игнорировать опыт заурядных «пользо­вателей» слова — не особо отмеченных «Авторов», а людей вообще говоря­щих, разговаривающих, слушающих, пишущих, читающих? Почему, иначе говоря, филологии не осознать себя всерьез наукой о речепользовании (по аналогии с землепользованием)?

Это более чем естественно в русле дискурсивного и перформативного под­ходов, которые сегодня распространились стихийно и, я бы сказала, экстен­сивно. В том смысле, что глубину и по-настоящему революционную природу происходящего «парадигмального сдвига» мы не прочувствовали пока вполне.

Поэтому, возвращаясь к агрикультурной метафоре, предложенной Сергеем Козловым, я не готова согласиться со скептической умиротворенностью его выводов. Исходя из моего ощущения ситуации, мы как раз не можем себе позволить равнодушия в отношении меняющихся приоритетов, контекстов профессиональной деятельности и направляющих ее институций. Ведь именно институции, как верно заметил Х.У. Гумбрехт, могут поддерживать новое, а порой и создавать условия для его самопроявления.

С прагматической точки зрения на то и осень, чтобы планировать весен­ние работы.

__________________________________________

5) Ср. мысль В.А. Подороги (в докладе на прошедших в апреле 2011 года Банных чтениях) об антропологии взгляда как единственном условии «прямого усмотрения (до всякой интерпретации) конструктивных сил литера­турного произведения».

6) Ч. Миллс еще полвека назад предложил говорить о «со­циологическом воображении» как способности, позволяю­щей ученому гибко переходить от одной методологической перспективы к другой, неожиданно сочетать идеи, количе­ство и качество, объективизм и рефлексию, проникая в «не­видимую суть» повседневно наблюдаемого (см.: Миллс Ч.Р. Социологическое воображение. М., 1998). П. Штомпка счи­тает целью социологического образования развитие специ­фически устроенного воображения — через рефлексивное освоение соответствующих ему языка и строя мысли (Штомпка П. Формирование социологического воображе­ния. Значение теории // Социологические исследования. 2005. № 10).