Катакомбы филологии

Неманифест Сергея Козлова — вдохновенная защита автономии гуманитар­ной науки, добывающей знание в относительной независимости от институ­ционального, социального и экономического давления. Мне думается, гуманитарий должен быть увиден тогда как некое подобие монаха, хранящего культурные сокровища античности через все темные века, в предвосхищении их нового открытия Возрождением. Описанный С. Козловым ученый-прак­тик сидит как отшельник один в библиотеке или архиве. Его или ее работа мотивирована полумистическим актом интуиции и подлежит суду только не­большой группы экспертов или же будет постигнута и признана важной только потомками. «Настоящий ученый» поддерживает пламя знания, не­смотря на сокрушительные силы моды, экономической жизни и прагматиче­ского социального контроля, включая полицейский надзор. Такое видение благородной автономии ученых не может не вызвать трепета у всякого, кто стремится к жизни исследователя и преподавателя, зиждущейся на глубокой любви к культуре и обучению, — что, как я надеюсь, можно сказать о подав­ляющем большинстве ученых-гуманитариев.

Но, к сожалению, этот образ — фантазия. Гуманитарное научное знание не пользуется и никогда не пользовалось такой абсолютной автономией. Это утверждение банально до трюизма. Институциональные структуры (уни­верситеты, институты, дисциплины, программы, журналы, грантодатели, профессиональные объединения) определяют образовательную траекторию ученого-гуманитария, его профессиональный рост, возможности публикации и условия трудовой занятости. Привилегия выбирать исследовательскую тему по «интуиции» даруется только тем исследователям, которые снискали уважение коллег и достигли институционального авторитета и экономи­ческой обеспеченности. Уже по этой причине «интуиция» исследователя, о которой говорит С. Козлов, — тоже фантазия. Студент или начинающий ученый-гуманитарий, будучи вполне зависим от старших коллег и академи­ческих структур, вынужден выбирать те темы, которые гарантируют его или ее профессиональный рост. К тому времени как он или она становит­ся зрелым ученым, его или ее «интуиция» уже сильно трансформирована, «перевоспитана» — в противном случае он или она не найдет места в про­фессии. Говоря коротко, нравится нам это или нет, гуманитарное знание имеет место только в определенных институциональных контекстах. Выбор исследовательских тем всегда обязан действию больших социальных и ин­ституциональных механизмов отбора специфических форм знания в куль­туре, которым и отводится привилегированное место. Что это за «большие механизмы», которые руководят нашими исследовательскими действиями и задают нашу дальнейшую карьеру? Не погружаясь слишком глубоко в этот вопрос, можно сказать, что они состоят из культурных канонов, националь­ных и цивилизационных традиций, образовательных программ и политиче­ских событий.

Если не принимать в расчет варианта отказа от всех институциональных позиций и занятия гуманитарными науками в качестве хобби или сокрытого от общества «благородного поиска» (например, писать статьи «в стол», в на­дежде на новый Ренессанс), я не вижу никакой возможности реализовать предлагаемую С. Козловым модель ученого-гуманитария как практика, ве­дущего монашеский образ жизни. Как бы ни была привлекательна фантазия об «интуитивном исследовании», я думаю, что в нашей научно-гуманитарной деятельности лучше обходиться меньшим количеством иллюзий. Я разделяю желание найти область внутри академической жизни, где можно будет от­стаивать политические и культурные ценности, взлелеянные дорогими мне традициями, и где можно будет создавать прозрачное видение истории, — но успех этого предприятия зависит от нашего понимания институциональных условий, которые и предшествуют всем нашим исследовательским замыслам. Мы способны разве что отстаивать наше собственное видение, когда мы про­тивостоим этим обстоятельствам и учимся влиять на них и ставить их под свой контроль — но никак не можем притязать на то, что этих обстоятельств не существует.

Что мы видим, когда обращаем серьезное внимание на основные институ­ционные обстоятельства гуманитарных дисциплин? Ясно, что условия куль­турной жизни претерпевают значительные изменения, что эти перемены рано или поздно найдут отражение в наших институтах и что наша исследователь­ская деятельность должна меняться вместе с этим на более глубоком уровне, чтобы не оказаться устаревшей.

Высокая культура — канон великих произведений и национальных тра­диций в области литературы и искусства — все менее и менее релевантна нынешним глобализированным, технократическим, визуальным, презентистским, модерным сообществам. Дальше всего этот процесс зашел в США; но он всемирен. В результате образовательные, социальные и политические приоритеты, на которых в прошлом держалась гуманитарная наука, стреми­тельно истощаются. Мы можем сожалеть об этой трансформации, но мы ни­куда от нее не денемся. Вопрос, который стоит на повестке дня, — это не «Какой метод мы должны применять к нашим исследовательским темам», но «Как мы можем оправдать наши дисциплины?».

Этот вопрос, конечно, звучит в США несколько иначе, чем в России, ввиду различий между институциональными и дисциплинарными структурами этих обществ. Дисциплина, которой я занимаюсь, — это не филология, а то, что по-русски называется «литературоведение» — в университете я изучал русский Серебряный век, и сейчас я профессор славянских языков и литера­тур. В английском языке редко употребляется термин «филология». Но это различие между русским и американским контекстами само по себе поучи­тельно и важно. В своей статье С. Козлов упоминает лингвистику и филоло­гию в собственном смысле как две «дисциплины филологического цикла». В США лингвистика уже давно перестала восприниматься как гуманитар­ная дисциплина: это социальная наука, обычно связываемая с когнитивной наукой, психологией и нейробиологией. С другой стороны, филология по большей части прекратила свое существование как отдельная дисциплина. В США «осень филологии» давно уже завершилась.

Такие судьбы филологии и лингвистики говорят о разных возможностях будущего для дисциплин «филологического цикла» как в США, так и в Рос­сии. В прошлом гуманитарные дисциплины способствовали самовоспроиз­водству канонов культурного знания. Ученый-гуманитарий играл важную роль «внутри» культурной жизни — как критик, просветитель и «жрец» куль­турного канона. Такая модель культурной жизни стремительно отходит в прошлое, и сразу же приходит в упадок традиционная роль ученого-гумани­тария. Что делать? Одна из возможностей — продолжать работать так, как мы работали всегда: будучи, похоже, последним поколением филологов в США, мы можем «тонуть вместе с кораблем», уйти в затвор библиотек, стать монахами или отшельниками — священнослужителями без паствы. Или же, как я предлагал в одной статье, ранее опубликованной в «НЛО»[11], мы можем заново изобрести нашу профессию, изучая культуру, как прежнюю, так и те­перешнюю, «извне», — как это сделали лингвисты, революционно преобра­зовав само изучение языка в последние сорок лет.

Авторизованный пер. с англ. А. Маркова

__________________________________________

11) Платт К.М.Ф. Зачем изучать антропологию. Взгляд гу­манитария: вместо манифеста // НЛО. 2010. № 106. С. 13—26. См. также дискуссию вокруг статьи К. Платта в том же номере (с. 26—64).