Чертеж на песке: Рассуждения о тексте Сергея Козлова

Мне весьма неловко вмешиваться в споры филологов. Традиции академиче­ской специализации предписывают скромно молчать в чужом монастыре, по­глубже запрятав в карман свой устав. Однако есть по меньшей мере два извиняющих меня обстоятельства. Во-первых, я имел честь быть процити­рованным Сергеем Козловым. В рецензии на книгу Николая Копосова речь шла о непростых отношениях между «практикующими историками» и «ме­тодологами». В антиманифесте про «Осень филологии» подразумевалось, что я, как выразитель интересов «трудяг-исследователей», в определенной степени противопоставляю себя историку-эпистемологу, наделенному не­коей административной властью. С тех пор прошло десять лет, роли поменя­лись. Теперь я руковожу какими-то структурами, за что-то отвечаю, а мой коллега, оставив руководство Смольным институтом, преподает в Хель­синки. Уже одно это может вызвать вопрос: должны ли мы теперь с Николаем Евгеньевичем поменяться местами в нашем отношении к «методологам»?

Во-вторых, «НЛО» сделало многое для слома дисциплинарных барьеров. У историков берут интервью, публикуют их статьи, делают обзоры истори­ческих изданий. А еще есть специфический круг историков, настолько осно­вательно укоренившихся в журнале, что вообще начинаешь недоумевать: а существуют ли еще эти барьеры? Вспоминаю разговор с Александром Строе­вым где-то в самом конце 1980-х годов:

– Слушай, сейчас столько филологов публикуют, а вот историков чего- то не видно. Есть ли вообще среди ваших сегодня кто-то, кого стоит читать?

– Конечно, есть, — отвечаю, — отчего же. Гуревич вот, Баткин, Бессмертный...

– Ну, ты бы еще Лотмана в этот список добавил! Какие же они историки? Они — наши, филологи. Они интересно пишут.

Помнится, я не согласился с этим заявлением, хотя Лотмана тогда охотно включил бы в список, а сейчас с удовольствием добавил бы еще ряд имен, не забыв и Сергея Козлова.

Дисциплины наши нераздельные, но все же и неслиянные, что иногда приносит благие плоды. Так, например, в структуре РАН филологи и исто­рики объединены в одно отделение и по важнейшим вопросам голосуют вме­сте. Случается, что это приводит к любопытным результатам. Там, где исто­рики «взвешивают за и против», «входят в положение», «просчитывают варианты», филологи, как им и положено, читают представленные тексты (биографические справки, программы кандидатов на должности, списки пуб­ликаций их работ.). В итоге голосование получается непредсказуемым за­ранее. Что немалая редкость по нашим временам.

Надеюсь, что «НЛО» когда-нибудь предоставит свои гостеприимные стра­ницы для дискуссии о взаимоотношении наших дисциплин. Право же, есть что обсудить. Только пригласить надо еще и тех историков, которые пока не шагнули «за пределы», если использовать определение Кевина Платта[12].

Пока же попробую подойти к тексту Сергея Козлова так, как если бы он был написан об историках, а не о филологах. Насколько призывы к ме­тодологической актуальности являются атрибутом администрирования? Рад был бы опровергнуть это обидное для меня предположение, поскольку стараюсь не расставаться с ролью «практикующего историка». Но надо при­знать, что по самым разным причинам мой список публикаций так же обрас­тает историографическими статьями и рассуждениями о методах, как днище корабля — ракушками. И это несмотря на присущий мне страх перед мето­дологией. Я вообще сомневаюсь, что какой-нибудь историк действительно работал по заветам Декарта, взяв заранее известный или наново выдуманный метод, применяя его затем на практике. Он просто писал свой труд, который в силу личных способностей, интересов, расчетов и массы других обстоя­тельств получался таким, а не иным. А уж затем либо он сам, либо ученики, либо критики начинали искать метод в его тексте.

Но вернемся к положению автора о том, что дискурс методологической актуальности является дискурсом не научных сообществ, а научных инсти­туций. Для филологов-практиков он призван играть роль «динария кесаря», который надо уплатить внешнему миру. Мне трудно с этим спорить, благо мы с автором «Осени филологии» принадлежим к тому поколению, которому старшие коллеги часто повторяли слова Савельича: «Плюнь, да поцелуй зло­дею ручку». Но, может быть, это следы тяжелого научного детства, а у тех, кто воспитан в иных условиях, отношение к методу иное, и они воспринимают его иначе, как нечто не внешнее (навязанное если не советской властью, то требованиями ВАК), но внутреннее? Вполне возможно. Однако и в нор­мально функционирующей научной среде дискурс методологической акту­альности играет роль феромонов, сдабривающих научную коммуникацию. Как иначе подать сигнал «я — свой» рецензенту, оппоненту или эксперту, нанятому грантодателем? Правда, как и в любом общении, здесь возможен коммуникационный сбой, и магические слова «антропология», «Делёз» или «когнитивность нарратива» вызовут у кого-то улыбку понимания, но у кого- то реакцию отторжения. Слова Сергея Козлова о том, что при помощи дек­лараций о методе институции метят свою научную территорию и распреде­ляют ресурсы[13], особенно справедливы по отношению к историкам, точнее — к московским историкам, необычайно интенсивно плодившим семинары, журналы и научные подразделения, разделенные методологическими уста­новками. Прибаутка, ходившая некогда по кулуарам парижской EHESS, — «нет историка без семинара» — чуть было не реализовалась в нашем ИВИ РАН, где еще недавно единовременно трудилась дюжина семинаров методо­логического толка, возглавляемых непременно медиевистами.

Эта констатация входит в противоречие с весьма оптимистическим про­гнозом С.Л. Козлова. Исследователь новой формации выбирает из кучи ле­жащих на его верстаке методов тот, который более подходит для данного ма­териала. Понимая необходимость следования моде, такой исследователь, как настоящий мастер, способен играть с ней. Думаю, что я не единственный, кто в этой связи вспомнил слово «винтаж», копание в пронафталиненных сундуках с целью найти среди старинных платьев то, что можно иронично сочетать с последними изысками кутюрье. Не менее оптимистичным видит­ся и прогноз-призыв Ирины Прохоровой[14] и Кевина Платта к преодолению дисциплинарных и межкафедральных границ, к созданию среды, способной радикально обновить гуманитарное знание, пусть даже и именуемое фило­логией. Я не против, особенно если вспомнить, в каком смысле использовал это слово Лосев. И где, как не на научных семинарах и чтениях, создавать та­кую среду, способную совместно браться за решение новых задач, среду, со­стоящую именно из таких свободно играющих методами исследователей, о которых говорит Сергей Козлов?

И вот здесь вступают в силу те самые закономерности, которые изучает социология научного знания и о которых писали Жерар Нуарьель[15] и Рэндалл Коллинз[16]. Большинство семинаров и большинство инициативных про­ектов начинаются с призывов к интердисциплинарности, методологическому синтезу, расширению горизонтов и «многоприятию», участники демонстри­руют, что они «слишком много понимают». Но затем неминуемо происходит выделение «твердого ядра» участников, формируются свой собственный язык и своя система авторитетов. Еще несколько усилий — и возникают свое периодическое издание и своя институциональная структура, свои диссерта­ционные советы и своя среда, поставляющая кадры лояльных оппонентов. Структура затвердевает и начинает самовоспроизводиться, демонстрируя од­носторонность взгляда, иногда творческую. Иногда — не очень.

Может быть, «методологические войны» оттого и кончились, что всю тер­риторию поделили? И конфликты возникают лишь в случаях нарушений гра­ниц, как правило, нарушений непредумышленных. Все это естественно и имеет массу положительных результатов. Но непонятно, на какой площадке будет осуществляться чаемый синтез? И не будут ли исследователя новой формации бить по рукам за то, что он хватает с верстака что ни попадя?

Хорошо бы создать семинар, на котором обсуждать семинары, хорошо бы созвать ассамблею, где решались бы важные вопросы и гостеприимно при­глашались разные методологии. Трижды я пытался осуществить это на прак­тике, стараясь наладить диалог хотя бы между медиевистами. И трижды это начинание неумолимо превращалось в очередной семинар. На сей раз — «се­минар Уварова», с некоей заковыристой методологической установкой. Это и наводит на мысль о том, что перед нами социальная закономерность.

Но если методологии, а с ними и семинары разбегаются все дальше и дальше друг от друга, то как можно наладить между ними взаимодействие, которое абсолютно необходимо? В противном случае научное сообщество утратит свою главную функцию —экспертизы и оценки. Если все возможно, то это уже никакая не наука.

Хочется призвать на помощь Николая Кузанского, писавшего о неразрыв­ных процессах conglomeratio et exglomeratio centri. Если с центробежными силами (не без помощи дискурса методологической актуальности) все в по­рядке, то возможно ли запустить центростремительные силы?

Думаю, что возможно. Но для этого надо разобраться с тем, что же является центром. Если говорить о нашей дисциплине, то для меня таким центром является социальная история, причем взятая в узком значении этого слова. Ведь все важные инновации, приводившие к радикальному расширению круга привлекаемых источников и изменению характера вопросника, изна­чально не являлись самоцелью, но призваны были помочь именно социальной истории. Вводя понятие ментальности, Жак Ле Гофф[17] и Арон Гуревич[18] были уверены, что без учета этого фактора наше знание о средневековом об­ществе будет ущербным; когда Нэнси Рёлкер[19] изучала роль женщин в рас­пространении кальвинизма, она лишь хотела сделать социальную историю французской Реформации более полной; когда Карло Гинзбург[20] рассматри­вал уникальную историю мельника-еретика, он намеревался обратить вни­мание на ранее недооцененные историками черты итальянского общества XVI века. Однако очень скоро включались все те же механизмы: новые пло­щади расширявшейся «территории историка» обносились заборами, за ко­торыми высились обособленные научные школы и направления, наделенные своим языком и своей системой авторитетов. Среди них — история менталь- ностей, гендерная история, микроистория, историческая антропология, клио- метрия, историческая когнитивистика, нарратология, потестарная имагология и многое другое. Каждое из направлений становилось все более самодоста­точным. Количественные методы все чаще применялись ради количественных методов, рассуждения о методе велись ради рассуждений о методе. Наблю­дался расцвет изучения сюжетов, считавшихся ранее периферийными, при угасании интереса к работе над традиционными темами и понятиями.

Социальная история пребывает в положении короля Лира. Но все же я продолжаю надеяться, что дочери сами возвратят опрометчивому старику часть имущества. Ведь по правилам игры все участники по-прежнему уверены в существовании некоего центра, понимаемого как оплот традиционализма. Иначе — на чем основывать собственную оригинальность? Центробежные силы предполагают наличие центра не в меньшей степени, чем силы центро­стремительные. В случае с медиевистами таким подразумеваемым центром является понятие феодализма в его социально-экономической интерпрета­ции. И каково же удивление новых медиевистов, когда выясняется, что этим понятием уже никто не занимается, там зияет пустота!

Я возьму на себя смелость, вопреки разумным предупреждениям Сергея Козлова, начертить на песке схему возрождения обновленной социальной истории. По крайней мере, таковы общественные ожидания, демонстрируе­мые по отношению к нашей дисциплине. От историков по-прежнему ждут ответа на вопросы о природе государства и сущности процессов политогенеза, экспертных заключений о причинах важнейших исторических событий, ждут (о ужас!) написания масштабных исторических полотен. И все чаще ис­следователи (пока еще на индивидуальном уровне) возвращаются к понима­нию необходимости работать над сюжетами, традиционно считавшимися базовыми для социальной истории. Площадка социальной истории выглядит удобным местом пересечения всех новых направлений. Гендерная история, дискурсивный анализ, и, предположим, имагология могут вновь сойтись между собой в одних дисциплинарных рамках, лишь предъявив свой вклад в поиск ответа на все тот же неизбывный вопрос: «Как возможно общество?»

Но это, конечно, не более чем чертеж на песке. И я уверен, что у моих кол­лег есть свои претенденты на роль федерирующего центра.

Но как обстоят дела у филологов? Может, в центре находится все же тот самый литературный канон, отказ от которого, по словам Виктора Живова[21], ведет к немоте?

Это я не утверждаю, я спрашиваю.

___________________________________

12) См.: ПлаттК.М.Ф. Зачем изучать антропологию? Взгляд гуманитария: вместо манифеста.

13) Эти ресурсы скудны. Настолько скудны, что хочется уви­деть в этом светлую сторону. Там, где Кевин Платт говорит о «привлекательном для карьеры» и «бесперспективном», С.Л. Козлов и многие другие говорят об «интересном» в оппозиции к «скучному».

14) Прохорова И. Новая антропология культуры: Вступление на правах манифеста // НЛО. 2009. № 100. С. 9—17.

15) Noiriel G. Sur la «crise» de l'histoire. Paris: Belin, 1996.

16) Collins R. The Sociology of Philosopies. A Global Theory of Intellectual Change. Cambridge: The Belknap Press of Har­vard University Press, 1998. Рус. пер.: Коллинз Р. Социоло­гия философий. Глобальная теория интеллектуального изменения. Новосибирск: Сибирский хронограф, 2002.

17) Le Goff J. La Civilisation de l'Occident medieval. Paris: Art- haud, 1964. Рус. пер.: Ле Гофф Ж. Цивилизация средневе­кового Запада. Екатеринбург: У-фактория, 2005.

18) О том, как советский медиевист шел к этому понятию, лучше всего написал он сам в автобиографической книге: Гуревич А.Я. История историка. М.: РОССПЭН, 2004.

19) Roelker N.L. Queen of Navarre: Jeanne d'Albret, 1529—1572. Cambridge: The Belknap Press of Harvard University Press. 1968.

20) Ginzburg C. Il formaggio e i vermi. Il cosmo di un mugnaio del'500. Torino: G. Einaudi, 1976. Рус. пер.: Гинзбург К. Сыр и черви: Картина мира одного мельника, жившего в XVI в. М.: РОССПЭН, 2000.

21) Живов В. Гуманитарные науки: чем мы страдаем и как ле­читься // НЛО. 2010. № 106. С. 47.