Приоритеты и менталитеты

Прежде всего я хотел бы выразить глубокую благодарность редакции «НЛО» (в лице И. Прохоровой и О. Тимофеевой) и всем участникам дискуссии за внимание, проявленное ими к моему тексту.

Когда редакция «НЛО» предложила мне сделать предметом отдельной дискуссии текст моего выступления на «круглом столе», состоявшемся 4 апреля 2011 года в ИГИТИ НИУ-ВШЭ[1], — я не увидел оснований отказы­ваться от предложения. Вместе с тем я с самого начала понимал, что в каче­стве повода для полемики мой текст не оптимален. Не оптимален постольку, поскольку не сфокусирован на одной проблеме и на одном тезисе. Текст со­держал в себе несколько разных мыслей, и я опасался, что от этого дискуссия может принять чересчур центробежный характер. Так оно, по-моему, и случилось. Те читатели, которые рассчитывали прочитать ясный и последо­вательный спор, посвященный обсуждению одного вопроса, будут, скорее всего, разочарованы. Возможно, чтобы увидеть в состоявшейся полемике некое осмысленное целое, к ней нужно подойти с иными мерками. Ее следует читать не как связный диспут, а как набор результатов некоего проективного тестирования, где материалом для проективного теста оказалась моя статья. Полученный набор результатов позволяет сопоставить научные и, шире, со­циокультурные приоритеты дискутантов / респондентов — в этом, на мой взгляд, и заключается положительный смысл дискуссии, предлагаемой сей­час вниманию читателей «НЛО».

Я никоим образом не претендую на исчерпывающий сопоставительный разбор полученных результатов: сама моя позиция как заинтересованного участника дискуссии затруднила бы для меня подобный анализ. Тем не менее я хотел бы для начала попробовать выделить основные «силовые линии» со­стоявшегося обсуждения — чтобы уже затем ответить на некоторые крити­ческие замечания и сопоставить некоторые сценарии развития филологии, предложенные в ходе дискуссии.

Главные темы обсуждения лишь частично совпали с главными темами моего текста (точнее — с темами моего текста, которые были главными для меня самого). Я видел в своем тексте три ведущие темы. Сформулирую их в виде бинарных оппозиций: 1) институции vs. автономия научного поиска; 2) первичность метода vs. первичность материала; 3) героический догматизм прошлого vs. искушенный эклектизм настоящего.

Из вышеназванных трех тематических линий коллеги, откликнувшиеся на мой текст, отчасти подхватили первую и вторую. Но подхвативших было не­много. На первую линию активно откликнулись всего два автора: Кевин Платт и Сергей Ушакин. Вторая линия вызвала несколько более широкий отклик: о роли метода и о выборе метода в сегодняшней научной ситуации заинтересо­ванно высказался тот же С. Ушакин, на этой теме сосредоточились и Михаил Велижев, и Михаил Ямпольский. Отчасти к этой линии разговора примкнул и Павел Уваров: реплику Уварова объединяет со статьей Ямпольского внима­ние к проблеме интегрирующего фактора (по выражению Уварова — «феде­рирующего центра»), создающего притяжение (а также, как подчеркивает Уваров, и отталкивание) в дисциплинарном или междисциплинарном поле.

Однако более интересными для участников дискуссии оказались две дру­гие темы. Темы эти почти не затрагивались мною прямо, однако их можно было вытащить из подтекста, а главное, их легко можно было связать с на­званием моего текста. Первая из них — это социальная легитимность фило­логии, точнее говоря, вопрос о том, как филологам отвечать на сегодняшнюю утрату оной легитимности. На этой теме сосредоточились Константин Бог­данов, а также Кевин Платт, Сергей Ушакин и Татьяна Венедиктова. Почти все они свели метафору «осень филологии» к идее социального упадка дис­циплины. Исключением стала Т. Венедиктова: она одна опиралась в своем отклике на более или менее полный круг значений, традиционно связывае­мых с метафорой осени.

Но лейтмотивом дискуссии стала тема ценностно-темпоральных ориен- таций сегодняшнего филолога. Вопрос о том, на какую из темпоральных перспектив исторического континуума — на прошлое, на настоящее или на будущее — должен ориентироваться современный гуманитарий, оказался наиболее общезначимым. Здесь моему имплицитному, но несомненному пас­сеизму противостоял презентизм Б. Дубина и по-разному выраженный фу­туризм Т. Венедиктовой, К. Платта, Н. Поселягина, С. Ушакина, М. Ямполь- ского. Вопрос о темпоральных перспективах заявил о себе как вопрос о ценностях — самых общих и самых системообразующих ценностях, опреде­ляющих позицию гуманитария[2]. Понятно, что метафора осени идеально впи­салась в эту линию обсуждения. Как мне кажется, название моего текста ока­залось для дискуссии в целом едва ли не более существенным, чем сам текст.

Теперь постараюсь ответить на некоторые выступления по существу за­тронутых вопросов. Разумеется, я не имею возможности подробно разворачи­вать свой ответ каждому участнику дискуссии: коснусь лишь некоторых, наиболее важных для меня моментов. Поскольку сама дискуссия получилась весьма мозаичной, мозаичной будет и эта заключительная реплика. Разделю содержание дискуссии на две части — негативную (критические замечания) и позитивную (рецепты / сценарии).

Сначала — о критических замечаниях. С наиболее острой критикой моей позиции выступили Кевин Платт и Сергей Ушакин. Оба представляют аме­риканскую науку (Ушакин демонстративно поставил под своим отзывом по­мету «Принстон, 6 июня 2011 г.»); оба предлагают филологии ориентиро­ваться на современную американскую антропологию. При этом С. Ушакин ведет свою критику таким образом, что отвечать мне на нее затруднительно. Ушакин критикует в моем лице всю филологию как дисциплину — от лица антропологии как другой, более прогрессивной дисциплины; риторическую стратегию Ушакина можно определить словами русской частушки: «Я не знаю, как у вас, а у нас в Киргизии...» Я же, со своей стороны, не настолько сведущ в современной антропологии, чтобы аргументированно опровергать суждения С. Ушакина, поэтому вынужден оставить его критические замеча­ния без ответа. Главное, что я понял из его текста, это что дела в современной антропологии обстоят очень хорошо — так хорошо, как, пожалуй, ни в какой другой из известных мне гуманитарных и социальных наук.

Перейду к замечаниям Кевина Платта. Назвав мой текст «вдохновенной защитой автономии гуманитарной науки», К. Платт сразу же дезавуировал его с помощью одного убийственного аргумента: «Гуманитарное научное зна­ние не пользуется и никогда не пользовалось такой абсолютной автономией». А значит, нечего и предаваться пустым мечтаниям об автономии, а надо по­думать о суровой прозе жизни.

Перед нами — типичный случай «лукавого reductio ad absurdum» — поле­мического приема, хорошо известного в СССР по статье В.И. Ленина «Пар­тийная организация и партийная литература». Вы мечтаете о свободе? Но абсолютной свободы нигде не существует. А значит, нечего мечтать о свободе, а надо подчиниться воле партии (сиречь институций). Лукавство здесь оче­видно. Я, например, совершенно не думал мечтать о какой-то абсолютной ав­тономии, свободной от институционального контекста. Я ни на одну секунду не думал отрицать необходимость и неизбежность существования научных институций. Мне было важно другое: подчеркнуть несводимость логики на­учного поиска к логике институций. Если мне в ответ на это говорят: «Ты мечтаешь об абсолютной автономии» — значит, меня просто не хотят слы­шать. И, значит, мне просто хотят отказать в этой самой несводимости.

Самое смешное состоит в том, что практических разногласий между мной и К. Платтом вроде бы не так уж много. Мы оба согласны в том, что возможна лишь относительная автономия ученых и эта автономия всегда обусловлена определенными институциональными рамками. О чем же тогда спор — о сло­вах? Нет, не о словах, а о приоритетах; и этот спор о приоритетах оказывается самым непримиримым. Для меня приоритетна логика автономного поиска, для него приоритетна все-таки логика институций. Для меня образцом строи­теля институций является создатель парижской Высшей школы социальных наук и Дома наук о человеке Фернан Бродель, проявивший чудеса изворот­ливости, чтобы, используя американские деньги, построить не think tank, как хотели американцы, а нечто гораздо менее прагматичное и гораздо больше поощряющее исследовательскую автономию[3]. Кто является образцом для Кевина Платта? Я не знаю. Я согласен с Платтом, когда он пишет: «Мы спо­собны разве что отстаивать наше собственное видение, когда мы противо­стоим этим обстоятельствам и учимся влиять на них и ставить их под свой контроль, — но никак не можем притязать на то, что этих обстоятельств не существует». Да, конечно, это так. Однако я бы в возражение Платту послал эту же самую фразу — но только с измененной концовкой: «...мы не можем притязать на то, что нашего собственного видения не существует».

Теперь перехожу к критическим замечаниям Бориса Дубина. Они носят безличный характер: Б. Дубин, развивая свою критику современных русских филологов, даже ни разу не упоминает мое имя. Но я без колебаний отношу эту критику и к себе. Несомненно, из всех участников нашей дискуссии Борис Дубин обладает наиболее широкой известностью и наибольшим ин­теллектуальным и моральным авторитетом; что касается лично меня, то я от­носился и отношусь к его деятельности как переводчика и социолога литературы с неизменным восхищением. Именно поэтому я позволю себе проанализировать позицию Дубина особенно подробно.

Как подчеркивает сам Дубин в начале своего текста, его отношение к оте­чественной филологии высказывалось им неоднократно на протяжении по­следних двадцати лет, оставаясь все эти годы неизменным по своей сути. К этой неизменности я вернусь чуть позже. Начну с базового постулата, опре­деляющего всю позицию Б. Дубина: филология должна ориентироваться на современность[4]. Филолог должен интересоваться современной литературой и писать о современной литературе:

<...> без такого интереса, без ценностно-направленного, выделенного отно­шения к современности нет и истории как открытой структуры, результата выбора со стороны индивидов и групп, поля их самостоятельных действий, инстанции личной и взаимной ответственности. Невозможна в таком слу­чае и теория, —

пишет Дубин. К этому мнению полностью присоединился и С. Ушакин: он привел слова Дубина о необходимости «ценностно-направленного, выделен­ного отношения к современности» и построил на этих словах всю свою кри­тику моей позиции.

Так вот: я полностью согласен с мнением Дубина и Ушакина о необхо­димости ценностно-направленного, выделенного отношения к современ­ности. И тем не менее я совершенно не согласен с сутью позиции Дубина и Ушакина.

Проблема состоит в том, что и Дубин, и Ушакин как бы «по умолчанию», by default, отождествляют ценностно-направленное отношение к современ­ности и занятия современностью. В случае С. Ушакина я готов даже до­пустить, что он отождествляет ценностно-направленное отношение к со­временности — с позитивным отношением к современности. Между тем, ценностно-направленное отношение к объекту не сводится ни к позитивному отношению, ни даже к говорению об этом объекте. Вопрос о ценностно- направленном отношении в интересующем нас контексте наиболее корректно сформулировал, как мне представляется, Макс Вебер:

Трансцендентальная предпосылка всех наук о культуре состоит не в том, что мы считаем определенную — или вообще какую бы то ни было — «куль­туру» ценной, а в том, что мы сами являемся людьми культуры, что мы обла­даем способностью и волей, которые позволяют нам сознательно занять определенную позицию по отношению к миру и придать ему смысл. Каким бы этот смысл ни был, он станет основой наших суждений о различных яв­лениях совместного существования людей, заставит нас отнестись к ним (положительно или отрицательно) как к чему-то для нас значительному[5].

 

Но кто сказал, что обо всех явлениях, так или иначе значительных для нас, мы должны говорить публично? Более того, делать все эти явления предме­том своего профессионального анализа? Разве фраза «он не пишет о совре­менности» равносильна утверждениям «не интересуется современностью» или «не имеет своего мнения о современности»?

Во-первых, напомню очевидное: филология — равно как и история, и, на­пример, археология — имеет главным предметом своего познания не совре­менность, а именно прошлое. Отодвинутость предмета в прошлое, наличие хотя бы минимальной исторической дистанции обеспечивает филологу саму возможность минимально объективного суждения. В основе своей и фило­логия, и история суть формы знания об умерших людях и их делах.

Во-вторых, разумеется, филолог всегда может совмещать свою основную деятельность с занятиями современностью, то есть с литературной критикой. Именно совмещать — иначе он перестанет быть филологом и станет чистым критиком. Однако в качестве литературного критика разве не естественно филологу быть защитником своей литературной эпохи и своего литератур­ного поколения? Борис Дубин и Лев Гудков всегда указывают филологам на Тынянова как на образец для подражания. Но свои критические статьи Ты­нянов писал о людях своего времени: о «Серапионовых братьях», о Есенине и Ходасевиче, о Маяковском, Ахматовой, Пастернаке и Мандельштаме. Время литературной критики Тынянова было временем исключительного расцвета русской литературы, когда даже писатели второго ряда были инте­ресны и значительны. Значительна была современная литература в целом: это, несомненно, и оправдывало в глазах Тынянова занятия литературной критикой. Напомню, что основной массив литературно-критических статей Тынянова относится к 1921—1924 годам.

А если современная культура перестает быть значительной? Точнее, если вся значительность современного мира состоит в почти всепроникающей и глубочайшей незначительности? Именно такое суждение о нынешнем мире вынес в 1995 году — за год до своей смерти — Корнелиус Касториадис[6]; к со­жалению, лично я сегодня могу лишь присоединиться к его мнению. Если почти в любом произведении современного искусства (за исключением твор­чества нескольких несгибаемых стариков) вам слышится один и тот же мес- сидж: «Рок-н-ролл (сиречь данный вид искусства) уже мертв, а я еще нет»? Что же тогда — как ни в чем не бывало, посвящать свое время изучению со­временности?

Мы знаем, как отвечал на подобные вопросы Тынянов. Напомню Борису Дубину историю, которая ему прекрасно известна. Лефовцы хотели переори­ентировать молодых ленинградских филологов на занятия современностью. Маяковский говорил Лидии Гинзбург, Борису Бухштабу и Николаю Коварскому: «Работайте на современной литературе. Бросьте заниматься филоложеством»[7] (каламбурный неологизм филоложество, несомненно, отсылает не к мужеложеству, а к труположеству; ср. также ложь и ничтожество). Чуть позже Лидия Гинзбург делает следующую запись:

В ответ на мои недоумения — почему это нужно непременно заниматься любой современной литературой, Брик говорил мне: «Вы все работаете в тылу. Разумеется, работать в тылу в своем роде нужно и полезно, но необхо­димо и почетно работать на фронте».

Я рассказала это Тынянову: тогда он как раз был не в ладах с москвичами, а потому говорил «они» и раздражался.

— А почему вы им не сказали, что они со своей литературой факта, — ге­нералы без фронта?..[8]

 

К Борису Дубину, Льву Гудкову и всем иным поклонникам современности хочется обратить вопрос, замечательно (как и всегда) сформулированный Лидией Гинзбург: почему это нужно непременно заниматься любой совре­менной литературой? В категорических призывах Дубина и Гудкова к заня­тиям современностью наибольший протест у меня вызывают две взаимосвя­занные вещи: неприятный привкус обязаловки («нравится, не нравится — ешь!») и столь же неприятный привкус идолопоклонства. А как иначе назвать тот безусловный приоритет, который отдается изучению современности, ка­кова бы эта современность ни была? «Современность важнее всего — просто потому, что это современность».

Из этого исходного несогласия вырастает несогласие со всей последующей системой аргументов и примеров, которые использует Дубин. Так, в качестве безусловного образца для подражания (опять эта нормативная безуслов­ность!) Дубин приводит ситуацию «во Франции, Испании, Португалии и Ла­тинской Америке, Великобритании и США, Польше, Чехии и Венгрии», где

о любом значительном сегодняшнем поэте или прозаике, скажем, поколе­ния сорокалетних <...> я найду не по одной аналитической монографии фи­лолога, а об их сверстниках в России, и блестящих, — в лучшем случае, литературно-критическое эссе, а чаще рецензию или абзац в толстожур­нальном обзоре.

Мнимая убедительность этого примера достигается чисто риторическими средствами: безапелляционным введением эпитетов «значительный» и «бле­стящий» (особенно забавных, когда они исходят от человека, декларативно занимающего позицию социолога литературы). Кто определил эту значи­тельность и этот блеск? Для Дубина они значительные и блестящие, для меня — нет. Когда я представляю себе книжные полки, уставленные моно­графиями обо всех отечественных сорокалетних (или тридцатилетних, или пятидесятилетних) литераторах, которых кто-то где-то назвал значитель­ными и блестящими, — меня охватывает ужас.

Столь же мнимо убедительны утверждения Дубина о том, что, «отстраняясь от современности, наблюдатель устраняет точку (место), где находится и от­куда говорит». Слова «наблюдатель устраняет.» здесь понимаются по умол­чанию как «наблюдатель всегда устраняет.». Но на самом деле эта утрата ме­стоположения происходит далеко не всегда. Да, для того, чтобы решать те или иные историко-филологические вопросы, историку и особенно филологу не обязательно думать о современности. Однако едва ли не все исторические и филологические работы, получившие резонанс за пределами узкого круга специалистов, были написаны с острым осознанием того, где наблюдатель находится и откуда говорит. Источником недоразумения здесь также является двусмысленное выражение «отстраняясь от современности», которое может означать и «отворачиваясь от современности», и «не задумываясь о совре­менности». Тут опять-таки происходит неявное отождествление занятий со­временностью и ценностно-направленного отношения к современности.

Но это обожествление современности — не единственный момент, вызы­вающий у меня несогласие с позицией Дубина. Обожествление современно­сти сочетается у Дубина с программной убежденностью в том, что отече­ственные филологи за последние двадцать лет ничуть не изменились и ничему не научились. Двадцать лет назад они отличались социальной невменяе­мостью — ею же они отличаются и сегодня.

На самом деле за последние двадцать лет все наши филологи — о каком бы поколении ни шла речь — накопили колоссальный социальный опыт. Был ли это опыт жизни в России или опыт работы и учебы за границей — последние двадцать лет не прошли бесследно ни для кого. Социальное само­сознание и социальные представления сегодняшнего русского филолога сильно отличаются от самосознания и представлений двадцатилетней дав­ности. И если Борис Дубин не видит никаких перемен в содержании их работ, это значит только одно: он не видит перемен, которые ожидались лично им, Борисом Дубиным. В реальности же имеют место два явления. В случае старшего поколения — перемен действительно нет, но при этом со­циальное самосознание филолога изменилось довольно сильно. В случае же среднего и младшего поколения — перемены налицо, но эти перемены ка­жутся Дубину недостаточно радикальными.

В отличие от Бориса Дубина, Николай Поселягин видит в тех поисках, ко­торые ведет сегодня младшее поколение российских филологов, радостные симптомы новизны. Он говорит о «весне» и даже о «ренессансном приятии нового», мягко, но решительно отвергая мою метафору осени. В осени он видит лишь старость и упадок: «такова уж моя собственная аксиология.» — добавляет он. Боюсь, что эта личная аксиология Николая Поселягина оши­бочна. В европейской традиции осень — это, помимо всего прочего, пора пло­доношения и сбора урожая, пора последнего сияния природы. Напомнить ли Николаю Поселягину имена Томсона, Китса и Пушкина — или ограничиться книгой Хёйзинги? Что же касается «ренессанса», то подобные слова надо упо­треблять ответственно. Понятие «ренессанс» предполагает новое открытие некоего массива текстов и наделение этого массива высшим статусом. Поня­тие «ренессанс» предполагает зачеркивание всей непосредственно предше­ствующей традиции и прыжок через всю предшествующую традицию прямо к истокам — ad fontes. Если все это у вас есть в наличии или хотя бы в потен­ции — тогда вы начинаете заново, тогда вы действительно человек Ренессанса. Если же всего этого нет — тогда извините...

Коротко скажу о позитивной части обсуждения. Сначала перечислю ос­новные сценарии развития филологии, предложенные в ходе обсуждения, и кратко охарактеризую их суть и некоторые их импликации (как они мне представляются).

Сценарий Б. Дубина. Его суть может быть выражена формулой «философия вместо филологии». На это ярко указывает список авторов, перечисляемых Дубиным в качестве ориентиров: Н. Автономова, Г. Амелин, Е. Петровская. Лично я бы перечислил в качестве ориентиров другие имена — например, такие: А. Зализняк, В. Живов, М. Чудакова. Но Дубин, несомненно, имеет право на свои предпочтения и на свою филологию — или на свой заменитель филологии.

Сценарий К. Платта и С. Ушакина (а также И. Прохоровой, которая в данном случае находилась за кулисами): «антропология вместо филологии». Я не буду подробно характеризовать этот сценарий: скажу только, что я вполне согласен со всеми возражениями, высказанными К. Платту в ходе обсуждения его предшествующей статьи в «НЛО» № 106. К этим возражениям, напеча­танным в «НЛО», считаю также необходимым добавить чрезвычайно содер­жательное и убедительное выступление С.Д. Серебряного на ранее упоминав­шемся «круглом столе» в ИГИТИ ВШЭ: оно осталось, к большому сожалению, неопубликованным. Я согласен со всеми тезисами С.Д. Серебряного.

Сценарий Т. Бенедиктовой: «филология как наука о речепользовании». Но наука о речепользовании уже существует: она называется риторика. Таким об­разом, суть сценария Венедиктовой должна быть сформулирована следующим образом «риторика вместо филологии». Это сценарий вполне реальный, но надо учесть две его возможные импликации. Импликация первая — для рос­сийских условий. В современном российском обществе институциональная реализация этого сценария неизбежно рискует превратить филологию-риторику в «служилую науку», обслуживающую интересы государства и господствующей идеологии (ср. риторико-филологический проект Ю.В. Рождественского, ус­пешно развиваемый сегодня на филологическом факультете МГУ А.А. Волковым[9]). Импликация вторая — для западных, но также и для российских условий. В современном мире, чтобы действительно успешно реализовать предложен­ный сценарий, потребуется каким-то образом возродить в сознании молодых поколений идею удовольствия от разговора (имеется в виду удовольствие от культурного разговора). Современный мир весь стоит на идее удовольствия, но удовольствие это мыслится во все большей степени как невербальное.

Наконец, сценарий М. Ямпольского, имплицитно предлагаемый в его чрез­вычайно интересном обзоре. Как мне кажется, суть этого сценария можно определить приблизительно следующим образом: «негуманитарное истори­ческое знание вместо филологического знания». В самом деле, при всем раз­нообразии концепций и идей, пересказываемых Ямпольским, все они пред­полагают стирание грани между естественными и гуманитарными науками, стирание граней между человеком, животными и растениями (Латур) или между человеком и механизмами (Симондон), а также преимущественный интерес к макро- и к микроструктурам, то есть к тем уровням, на которых не заявляет о себе человеческое «я». Да Ямпольский и сам признает: «История Де Ланды или филология Богоста, пожалуй, лишь с натяжкой могут назы­ваться историей и филологией».

И в заключение — о самом главном. В этой реплике я до сих пор ни разу не упомянул одного из участников дискуссии. Я имею в виду Максима Вальдштейна. Дело в том, что текст М. Вальдштейна решительно выламывается из общего ряда выступлений: он выводит всю дискуссию на метауровень. Вместо того чтобы утверждать или отвергать те или иные приоритеты, Вальдштейн ставит вопрос о том, что определяет все эти приоритеты. Он ставит вопрос о двух самых общих, постоянно воспроизводящихся и несводимых друг к другу типах академической ментальности, которые стоят за выбором тех или иных приоритетов[10]. Этот мыслительный ход М. Вальдштейна представляется мне самым важным, самым интересным и самым продуктивным результатом со­стоявшейся дискуссии. Я был бы рад, если бы это выступление М. Вальдштейна стало отправным пунктом для новой дискуссии на страницах «НЛО»: мне кажется, это выступление вполне заслуживает такого внимания.

 

____________________________________

 

1) См.: http://igiti.hse.ru/news/28232200.html.

2) Вопрос о ценностно-темпоральных ориентациях ученого- гуманитария, конечно же, тесно смыкается с проблемати­кой режимов историчности, как ее сформулировал Фран­суа Артог (Hartog F. Regimes d'historicite: Presentisme et experience du temps. P.: Seuil, 2003; на рус. яз. см.: Артог Ф. Времена мира, история, историческое письмо / Пер. А. Бе­ляк // НЛО. 2007. № 83. С. 22—35).

3) См.: Mazon B. Aux origines de l'Ecole des hautes etudes en sciences sociales: Le role du mecenat americain, 1920—1960 / Pref. de P. Bourdieu, postf. de Ch. Moraze. P.: Cerf, 1988 (см. особенно предисловие Пьера Бурдьё); на рус. яз. см. об этом же: Бикбов А. Институты слабой дисциплины // НЛО. 2006. № 77. С. 340—363.

4) Вообще говоря, по убеждению Б. Дубина и его постоянного соратника Льва Гудкова, на современность должна ориен­тироваться не только филология, но и едва ли не все науки о культуре. На основе этого убеждения Гудков и Дубин вос­питали целое поколение гуманитариев. См. об этом: Гуд­ков Л., Дубин Б. Молодые «культурологи» на подступах к современности // НЛО. 2001. № 50. С. 147—167.

5) Вебер М. «Объективность» социально-научного и соци­ально-политического познания // Вебер М. Избранные произведения. М., 1990. С. 379. Пер. М. И. Левиной. Шриф­товые выделения принадлежат автору.

6) См.: Castoriadis C. Postscript on Insignificance / Transl. by G. Rockhill and J. W. Garner. L.; N.Y.: Continuum, 2011.

7) Гинзбург Л. Человек за письменным столом. Л.: Сов. писа­тель, 1989. С. 11.

8) Там же. С. 31—32. Курсив автора.

9) См., например: Волков А.А. Теория риторической аргумен­тации. М.: Изд-во МГУ, 2009.

10) Анализ, предлагаемый М. Вальдштейном, хорошо сты­куется с соображениями петербургского социолога науки Михаила Соколова о принципиальной разнице между англо-американским и российским типами мотиваций, определяющих деятельность ученого. См.: Соколов М. Как управляют научной продуктивностью (http://www.poHt.ru/article/2011/03/05/sokolov/).