Эротический нигилист М. Арцыбашева как символ времени

B oe l e Otto. EROTIC NIHILISM IN LATE IMPERIAL RUS­SIA: THE CASE OF MIKHAIL ARTSYBASHEV'S SANIN. — Madison: University of Wisconsin Press, 2009. — XIII, 255p.

 

Отто Буле интересуется символами времени; объект его исследования — чаще всего такой символ, не слишком значительный сам по себе, но обретающий важ­ное значение в определенном контексте. Нечто подобное произошло с романом Арцыбашева «Санин». Исследователь неоднократно подчеркивает, что не считает книгу «шедевром» и не собирается ее реабилитировать. Его задача — исследова­ние феномена «санинства», учения, основанного на романе и представляющего собой «уродливую сторону Серебряного века» (с. 5). Дух времени выражается в подобных «символах» подчас полнее и почти всегда эффектнее, чем в общепри­знанных шедеврах. Но символ почти всегда оказывается обманчивым.

Рассмотрим результаты исследований Буле. Санин стал «героем времени», но время прошло, и он был позабыт (роман не переиздавался много десятилетий). «Санин» был запрещен после выхода, но реальных последствий этот запрет не имел (многотысячный тираж уже разошелся, изымать полиции было нечего). «Са­нин» породил целое учение, но мы нигде не найдем внятного изложения этого учения. «Санин» стал, по слухам, причиной создания ужасных «лиг свободной любви», но расследование не выявило никаких следов существования этих орга­низаций. Что же в остатке, кроме скандала и нескольких строк в литературных энциклопедиях? Этой «оборотной стороне символа» и посвящена работа.

Основное внимание уделяется не собственно роману, а его восприятию профессиональными критиками и обычными читателями. Однако, как верно отмечает О. Буле, «идея "историче­ской жизни" произведения становится сомни­тельной» (с. 20), поскольку речь идет о книге, которая была запрещена через год после пуб­ликации и не переиздавалась в России до 1990 г. Столь же непродуктивной применительно к «Санину» оказывается концепция «горизонта ожиданий» читающей публики, поскольку этот роман «никак нельзя назвать новаторским», ме­сто его в «литературной эволюции» весьма не­значительно. Однако остается феноменальный интерес к «Санину», связанный с признанием подлинности описываемых в книге характеров и некритическим восприятием романа. Именно осмысление разных сторон этого интереса (от­клики читателей, переделки для сцены, фель­етоны и «продолжения» романа, судебное преследование и публицистические трак­товки образа героя) приводит к более существенному вопросу: «Какова роль литературы и ее восприятия в создании репутации исторического периода?» (с. 25). Вопреки всему как раз «Санин» эту репутацию сформировал.

Буле неоднократно возвращается в работе к одной и той же проблеме, которая для многих исследователей русской литературы является центральной. Большей частью он отталкивается от работ по семиотике, в которых «реалистические» тексты, содержащие «хронику современной жизни», противопоставляются текс­там, «программирующим» поведение (с. 21 и далее). И в этой связи очевиден вопрос: что же представляет собой «Санин»? Что было причиной такого воздей­ствия: точность обобщения, предложенного в романе, или эффективность модели, которой подражали читатели?

Следует заметить, что читатели сразу признали Санина «героем нашего вре­мени», а критики оценили его как «портрет целого поколения» (с. 23). Однако в первых главах работы О. Буле убедительно показано, что в герое Арцыбашева можно обнаружить черты и Печорина (отстраненность и сознание собственной ненужности), и Базарова, и «новых людей» Чернышевского. Этот монтаж на фоне «кризиса характеров» в конце XIX в. и стал для критиков незаменимым под­спорьем. В герое, казалось бы, не было ничего нового, но в этом и было заключено парадоксальное ощущение новизны. О. Буле сравнивает Санина с типами, пред­ставленными в книгах И. Потапенко и Скитальца — не в пользу последних. В их книгах сделана установка на связь литературы с жизнью. А «символы эпохи» по­являются в результате действия иного механизма: когда существо характера со­ставляет аналогия литературы с литературой (Санин — «новый Базаров», «новый Лопухов» и т.д.). Интереснейший поворот этой темы намечен в первых главах ис­следования: если «литература» стремится предсказать появление новых типов, то, по выражению Добролюбова, «забегает вперед» — и в результате рождаются герои бездеятельные, находящиеся вне жизни сегодняшней... Санин оказался на границе между «статус-кво и новым типом» (с. 33), оттого дискуссии о нем, не относящиеся уже к художественным особенностям романа Арцыбашева, так далеко завели.

Нетрудно заметить, что в работе на первый план выходят отклики критики (подчас взаимоисключающие), а не мнения читателей. Индивидуальное отноше­ние к тексту формируется под влиянием интерпретаций в печати; потому на смену частному мнению о частном человеке приходит общее мнение о типе. Вроде бы это не совсем верно (сначала появился роман, а потом уже — статьи о нем), но для России в начале ХХ в. конструкции, занявшие место «исторических феноме­нов», гораздо более важны (см. с. 27 и далее). На смену историческим героям при­ходят символы, превосходно заменяющие реальные ролевые модели. Санин — символ идеальный в том смысле, что он всеми (и студентами, и мещанами) при­знается «голосом поколения», но никто не может признать его «своим»: «О санинизме знают все, но санинистов никто не видел» (с. 52). Символом эпохи становится «Другой», находящийся где-то в ином месте, в ином социальном окру­жении, в иной возрастной группе. Достаточно долгое время рассуждать о «сани- низме», чтобы официальные лица уверились, что нет дыма без огня. Тогда Санин становится едва ли не реальным человеком, которого «только что» видели или о котором слышали.

К сожалению, О. Буле упускает некоторые возможности для развития этой очень эффектной схемы. Он показывает, как создается символ, объясняет, почему более «удачные» тексты («Чертова кукла» З. Гиппиус) не имели и не могли иметь такого резонанса, описывает, как обличения Санина (в продолжениях, театраль­ных постановках, даже в немецком кино) способствуют легитимизации символа. Финал романа «открыт в настоящее», продолжение воспринимается как неизбеж­ность. Но есть и некоторые пробелы. На с. 68 совершенно справедливо отмечено, что «в "Санине" соединяются особенности "левых" историй о новых людях и "ре­акционных" антинигилистических романов». Дальнейшего развития эта мысль не получает. Как раз в антинигилистическом романе авторы, подчас не стремив­шиеся к созданию «образцовых» фигур, создавали яркие образы антиповедения. То же самое пытался сделать и Санин; родство его с героями «реакционной» бел­летристики куда глубже сходства отдельных эпизодов или положений. Создание символа требует не только положительных, но и отрицательных характеристик; иначе модель лишится объемности.

Санин совершает множество аморальных поступков, но восприятие книги как «порнографии», убедительно демонстрирует О. Буле, основано на специфической интерпретации этого термина в русской культуре. Юридические документы на­чала ХХ в. не дают соответствующих определений; порнографическими оказы­ваются произведения Бальмонта, Белого, Каменского. И во всех этих текстах мы видим образцы «антиповедения» — нарушения норм «приличного общества». Санин только приближается к этому пределу, предполагаемые участники «лиг свободной любви» уже вовсе его не замечают. Впрочем, самих лиг не существо­вало, но значит ли это, что «порнографические» тексты как бы отражают пре­дельно общие особенности эпохи (крушение моральных устоев, разрушение семьи и т.д.)? О. Буле много работал в архивах, собрал колоссальный материал из провинциальной периодики, однако упустил из виду, что некие прообразы «лиг свободной любви» уже существовали в 1870-х гг. И роман Арцыбашева был только частью процесса. К примеру, в Петербурге «клуб развратников» соби­рался в аптеке Николи — здесь находился центр обмена и продажи эротических фотографий; посетители, судя по всему, участвовали и в более рискованных «за­бавах» (заметки Н.А. Стратилатова, в которых об этом упоминается, находятся в архиве автора рецензии). В Твери в 1880-х гг. учащиеся юнкерского училища соз­дали так называемую «Лигу Красного Цветка». Примеры можно найти и другие, но главное — антиповедение Санина не было чем-то оригинальным; символ встраивался в контекст предшествующей эпохи и катализировал давно намечен­ные тенденции.

В последних главах О. Буле рассматривает в основном социальные и «сенса­ционные» аспекты восприятия литературного произведения. От беллетристики ожидают сенсаций, чего-то оригинального и нового — и в то же время беллетри­стика формирует социальные стереотипы, которые должны сохранять некую тра­диционность. Характеризуя в основном студенческую аудиторию, автор приходит к выводу, что «Санин» здесь был воспринят как директива, как руководство к действию. Если Арцыбашев изначально задумывал своего героя иначе, то ожи­дания аудитории были предсказуемы: роман по-прежнему обеспечивает про­грамму поведения, а уж является ли она положительной. Я ожидал, что как раз закономерностям формирования этой программы и будет посвящен финал ра­боты, но был слегка обманут в своих ожиданиях.

В седьмой главе рассматривается культ физической силы, который насаж­дается в романе Арцыбашева (даже фамилия героя происходит от латинского sana — здоровый). Бывший студент Санин — эталон физического развития; именно такими и должны стать образованные молодые люди. О. Буле приводит примеры (правда, относящиеся к более позднему времени) из прозы Н. Брешко-Брешковского и И. Лебедева, также поэтизировавших физическую силу (а точ­нее, бодибилдинг и борьбу). Но все эти социально-экономические выводы никак не отменяют давно известного: физическая слабость, болезненность Арцыбашева была причиной идеализации силы и здоровья. Потому герой не мог быть иным; а студенческий эпизод в биографии Санина, как признает Буле, романисту не слишком интересен (с. 177).

Видимо, это финальное отступление и стало причиной того, что выводы в за­ключительной части работы и в малой степени не отражают реальной насыщен­ности текста: «История восприятия самого известного романа Арцыбашева — прежде всего свидетельство возросшей свободы выражения в России после со­бытий 1905 года» (с. 193). «Дух времени» 1907—1917 гг. действительно оказался идеологической конструкцией, в создании которой немаловажную роль сыграл «Санин», но закономерности появления подобных литературных конструкций остались, по существу, за пределами выводов.

Я не раз при чтении книги Буле вспоминал о давней работе Майкла Адамса «Великое приключение» (Adams M.C.C. The Great adventure: Male Desire and the Coming of World War I. Indiana University Press, 1990). Литература рассматрива­лась там с точки зрения создания моделей поведения «гражданских людей». И чем ближе эта модель была к «военной» — тем ближе оказывалась война. В го­товности читателей воспринять фигуру Санина как выражение «духа времени» есть ощущение кризиса и предвестие будущего разрушения. В книге Адамса рас­сматриваются не только литературные произведения, Буле ограничивается одним романом. Но связанное даже с этой единственной книгой общественное движение трудно в полной мере отразить в монографии — слишком многоаспектным и продолжительным это движение было.

В работе О. Буле можно обнаружить несколько фактических неточностей. Первый съезд советских писателей состоялся в 1934 г., а не в 1932 г. (с. 5). «Крылья» Михаила Кузмина именуются романом (с. 10), хотя авторское обозна­чение жанра — повесть. Упоминаемый на с. 67 «некий М. Грейденберг» — до­вольно известный журналист и юрист (это последнее, кстати, немаловажно в связи с его выступлением по поводу «Санина») Михаил Борисович Грейденберг (писал под псевдонимами Грей, Энский; родился в 1885 г. в Симферополе).

Но это мелочи. Превосходно написанная работа вносит в исследование рус­ской культуры несколько важных дополнений и позволяет наметить новые ори­ентиры в изучении восприятия «нашумевших» текстов.

Мне кажется важным появление подобных книг: именно они создают модель для формирующейся постепенно новой методологии историко-литературных исследований.