История нескольких метафор

РУССКАЯ СУДЬБА КРЫЛАТЫХ СЛОВ/ Отв.ред. В.Е. Баг- но. — СПб.: Наука, 2010. — 634 с.

 

Большая часть сборника посвящена устойчивым формулам, а также метафорам- топосам; собственно крылатые слова рассматриваются во второй части книги, составляющей менее половины ее объема. Тематика сборника обозначена в пре­дисловии В.Е. Багно и С.И. Николаева: «...механизмы и закономерности за­имствования и бытования иноземных крылатых слов в русской литературе и русском культурном обиходе», «перенос из одной культурной традиции в дру­гую», «эволюция их смысла на протяжении веков» (с. 4). Акцент делается на по­иске «несходства сходного»: различий в употреблении и значении крылатых слов в «культуре-рецепторе» и «культуре-доноре».

Сборник открывается неоконченной статьей академика М.П. Алексеева «К ис­тории метафоры "Театр мира"». В идеале, пишет М. Алексеев, нужно бы разме­стить в хронологическом порядке важнейшие случаи употребления ключевых метафор культуры и построить из них исторические ряды, доступные историко- генетическому исследованию. «Наблюдая их в известной искусственно построен­ной исторической перспективе, но забывая о реальных основаниях, породивших подобные представления, легко впасть в ошибку, принимая за тождество или бли­зость этих уподоблений случайные аналогии между ними <...>, не задумываясь над тем, имеем ли мы дело с явлениями прямого заимствования, механического усвоения или естественного возникновения. Чем распространеннее эти уподоб­ления, тем затруднительнее их изучение; международное их употребление ставит новые трудности по определению их значения в каждой отдельной литературе и в каждую отдельную эпоху, подобно монетам, приобретающим иную ценность за пределами тех стран, для которых они чеканены» (с. 11).

О справедливости этого замечания свидетельствует, между прочим, то, что статья М. Алексеева так и осталась в набросках; метафора «мир — театр» отно­сится к числу тех, о которых Борхес сказал: «Быть может, всемирная история — это история нескольких метафор».

Метафоре «государство-корабль» посвящена подборка заметок Н.И. Казан­ского и Э.Д. Фролова «"Государственный корабль": история одной метафоры». Эта метафора, как и метафора «кормчий-правитель», появилась, как полагают авторы, сначала в греческом языке архаической эпохи и лишь потом — в литературе: у Алкея (рубеж VII—VI вв. до н.э.) и Феогнида (VI в. до н.э.). Разговор о русской судьбе этой метафоры сводится у Казанского и Фролова к сопоставительному анализу стихотворения Бродского «Подражание Горацию» и оды Горация I, 14. Все остальное — несколько отрывочных замечаний, так что мнение авторов о «не­достаточной укорененности в русском языковом сознании» метафоры «госу­дарство-корабль» пока слабо подкреплено.

В сборнике помещены три материала об истории формулы «Блажен, кто...»: «Блажен, кто...: К истории формулы» Г.А. Левинтона; «Поэтическая формула «"Блажен, кто..." в русской культуре XVIII—XIX веков» Е.В. Свиясова (наброски статьи, не оконченной из-за смерти автора), а также «Материалы для истории поэтической формулы "Блажен, кто..."», собранные Е.В. Свиясовым. Г.А. Левин- тон, в частности, указывает три источника этой формулы в русской поэзии: 1) тра­диция псалмов и их переложений; 2) начало II эпода Горация «Beatus ille, qui procul negotiis»; 3) так называемая Вторая ода Сафо во французском переводе Буало.

В.Е. Багно в статье «Жизнь есть сон, как писал Кальдерон» замечает, что в Рос­сии эта метафора нередко сочеталась с метафорами «Жизнь есть театр», «Мир — тюрьма», «Жизнь — это лечебница для душевнобольных». Сам Кальдерон «был принят в России достаточно прохладно», тем не менее у символистов отчасти буд­дийская, отчасти кальдероновская, отчасти шопенгауэровская формула «жизнь есть сон» оказывается едва ли не центральной в их мировоззрении и эстетике (с. 339). Завершается статья вполне предсказуемым выводом: метафора «Жизнь есть сон» «оказалась на русской почве в высшей степени плодотворной, много­ликой, жизнестойкой, эстетически значимой и неисчерпаемой» (с. 364).

Статья Ю.Д. Левина «Шекспир и русские крылатые слова» — это чуть по­правленная версия статьи, опубликованной в «Вопросах литературы» в 1993 г. (вып. 4). Она была написана по поводу «Крылатых слов» Ашукиных, и большая часть примеров взята оттуда же.

РЮ. Данилевский в статье «"Ищу человека!" (Фразы и образы одного старин­ного сюжета)» указывает два источника этого выражения: басню Федра об Эзопе («Басни», III, 19) и историю о Диогене Синопском в версии Диогена Лаэртского. В русском языке выражение появилось, когда вместе с университетским образо­ванием распространились истории о Диогене Синопском. В конце концов фра­зеологизм «днем с огнем поискать» оторвался от образа Диогена и философской притчи. (Впрочем, замечает автор, и в Германии существует поговорка «Не най­дешь ничего, хоть ясным днем с фонарем ищи».)

Знаменитая метафора из «Коммунистического манифеста» рассматривается в статье Р. Данилевского «"Призрак бродит по Европе..." (К происхождению и ис­тории образа)». В переводе В.А. Поссе (1903) «Манифест» начинался со слов: «Призрак ходит по Европе, призрак коммунизма». Форма «...бродит по Европе», указывает Данилевский, появилась в 1922 г. в издании под редакцией Д. Рязанова.

Заметим, что в русской поэзии призрак обычно именно «бродит»: «Тоскующий и грозный призрак бродит» (В. Жуковский, «Варвик», 1814); «Как призрак блед­ный бродит» (К. Батюшков, «К друзьям», 1815); «Между могил, как призрак, бро­дит» (И. Козлов, «Чернец», 1824)»; «И тайный призрак обнимаю; О нем в пустыне слезы лью; Повсюду он со мною бродит» (А. Пушкин, «Кавказский пленник», 1821); «В холодной, ранней полумгле, / Еще какой-то призрак бродит / По ожи­вающей земле» (Ф. Тютчев, «Над русской Вильной стародавной...», 1870). Этот бродячий призрак пришел едва ли не из платоновского «Федона»: «В страхе <...> перед тем, что называют Аидом, она [душа] бродит среди надгробий и могил — там иной раз и замечают похожие на тени призраки душ» (пер. С.П. Маркиша).

По мнению автора, «русские переводчики несколько повысили стиль "Мани­феста", особенно благодаря передаче немецкого слова Gespenst не банальным сло­вом "привидение", а поэтически возвышенным понятием "призрак"» (с. 398). Однако поэтическая возвышенность «призрака» по сравнению с «привидением» вовсе не очевидна; сам автор в другом месте говорит о «романтическом образе привидения» (с. 407).

Главное же — перевести «Gespenst» словом «привидение» было невозможно уже потому, что с 1850-х гг. в России утвердился «красный призрак» как мета­фора грядущей «красной» революции (социалистической, коммунистической, анархистской и т.д.). Это выражение было взято из памфлета Огюста Ромье «Le spectre rouge» (1851), в котором предсказывались революция и гражданская война во Франции. О «красном призраке» в статье Данилевского не упоминается, зато упоминается песня «Замучен тяжелой неволей...». Между тем «мститель су­ровый», который «поднимется из наших костей», — почти точная цитата из Вер­гилия, вовсе не требующая обращения к «Манифесту».

Вопрос о Библии как литературном образце в русской культуре рассматрива­ется в статье А.А. Алексеева «Радищев и традиция английской Библии». В Англии уже раннепротестантские движения сделали Библию широко распространенной и читаемой книгой; критика тирании велась с позиций христианского свободо­мыслия. «Россия не знала ничего, или почти ничего, о таком способе обществен­ного использования Библии. Кроме того, ей осталась неизвестной культурная оппозиция Библии и языческого красноречия уже потому, что сама греко-римская образованность сюда не проникла. <...> В результате славянская Библия не была понята как литературная ценность и не стала значимым ингредиентом нацио­нальной русской культуры ни в XVII веке, ни позже — вплоть до сегодняшнего дня» (с. 417). На этом культурно-историческом фоне особенно заметно, насколько Радищев воспринимает и ценит литературную природу Библии.

В статье С.И. Николаева «Чудище обло...» центральное место занимает изло­жение статьи А.А. Костина «"Чудище обло" и "monstrum horrendum". Вергилий — Тредиаковский — Радищев», опубликованой в сборнике «В.К. Тредиаковский: к 300-летию со дня рождения» (СПб., 2004). Собственные замечания автора носят довольно случайный, а нередко и спорный характер. Согласно С.И. Николаеву, до революции выражение «чудище обло... » употреблялось в основном как харак­теристика существующего образа правления в России, «т.е. в том смысле <...>, который придал стиху Радищев» (с. 428). Это по меньшей мере неточно: став хо­дячим словечком, «чудище обло» уже в XIX в. широко употреблялось в самых разных контекстах, включая бытовые. В СССР до 1990-х гг. цитирование стиха о чудище, пишет автор, «было нежелательно, поскольку могло вызвать <... > ненуж­ные и рискованные ассоциации» (с. 429). Справедливость этого замечания пред­ставляется крайне сомнительной.

В наше время стих Тредиаковского в версии Радищева «счастливо стал самой известной строкой русской поэзии XVIII века» (с. 423). Далее следует ссылка на запрос «чудище обло» в поисковых системах Интернета в 2004 г. Однако это не так. Два, безусловно, самых известных фрагмента русской поэзии XVIII в. — «ничто не вечно под луною» и «начало всех начал». По частоте цитирования они превосходят «чудище обло» в несколько раз, хотя второй (хемницеровский) обо­рот не ощущается как цитата даже литературно грамотными людьми. По меньшей мере не уступает в известности выражению «чудище обло» карамзинское «сме­яться, право, не грешно».

Статья Л.А. Курышевой «"Калиф на час" в русской литературе XVIII века» почти целиком посвящена не исследованию крылатого слова, а «путям проник­новения [этого] сюжета в русскую литературу» (с. 435).

История метафоры «дым отечества» исследуется в статье К.С. Корешкова и В.В. Зельченко «"Дым отечества" от Гомера до Грибоедова». Это, безусловно, одна из лучших работ сборника. Отсюда, в частности, мы узнаём, что формулы «Dulcis fumus patriae» («Сладок дым отечества») и «Et fumus patriae dulcis» («И дым оте­чества сладок») появились, вероятно, в Польше, а в Западной Европе почти не известны. Хотя хрестоматийное «И дым Отечества нам сладок и приятен!» — слегка измененная цитата из Державина, «грибоедовская» интерпретация мета­форы существенно отличается от «державинской», т.е. гомеровской, воспринятой через Овидия и Вергилия. (Тут опять-таки вспоминается Борхес: «Быть может, всемирная история — это история различной интонации при произнесении не­скольких метафор».)

Именно грибоедовский контекст определил современное значение афоризма о дыме отечества, который словари поясняют так: «Даже отрицательные черты родины нам дороги и близки». Впрочем, популярная ныне трактовка оборота «дым отечества» как синонима «чувства родины» равно противостоит и гоме- ровско-державинскому «напоминанию о покинутой родине», и грибоедовским «неприятным чертам отечества» (с. 490).

В статье В.А. Туниманова «...Что и не снилось нашим мудрецам» рассматрива­ется трактовка этой сентенции в русской литературе XIX в. В английском ори­гинале «Гамлета» слова «мудрецы» нет; оно появилось в переводе М. Вронченко, слегка подправленном Н. Полевым. Тем не менее именно «мудрецы» (или «наши мудрецы») стали у Достоевского постоянным бранным эпитетом для либералов и радикалов.

Статья Г.А. Тиме «"Алгебра революции", или О русском осмыслении "формул" немецкого рационализма», в сущности, далека от проблематики, заявленной в заглавии сборника и предисловии к нему. Ее большая часть посвящена дока­зательству тезиса о неприемлемости «аксиом разума» для русских мыслителей XIX века.

Автор справедливо указывает, что формула «Философия Гегеля — алгебра ре­волюции» имела у Герцена вовсе не апологетическое продолжение: «...но она, может с намерением, дурно формулирована» («Былое и думы», IV, 25). «Броское и весьма простое на первый взгляд "крылатое" определение, данное Герценом фи­лософии Гегеля, на самом деле заключало в себе целый клубок разногласий и за­частую непримиримых противоречий» (с. 563).

Все же для лучшего понимания исходного смысла этой формулы стоило бы привести и другие высказывания Герцена об «алгебре»: «Юность невнимательно несется в какой-то алгебре идей, чувств и стремлений»; у русских гегельянцев 1830—1840-х «всякое простое чувство было возводимо в отвлеченные категории и возвращалось оттуда без капли живой крови, бледной алгебраической тенью» («Былое и думы», IV, 25); «Ученый язык — язык условный, под титлами, язык стенографированный, временный, пригодный ученикам; содержание спрятано в его алгебраических формулах для того, чтоб, раскрывая закон, не повторять сто раз одного и того же. Переходя рядом схоластических приемов, содержание науки обрастает всей этой школьной дрянью» («Былое и думы», V, 40). На этом фоне определение «алгебра революции» прочитывается совершенно иначе, не­жели оно было прочитано Плехановым, а затем Лениным и его продолжателями.

Кстати о Ленине. «Широко известно и утверждение Ленина, что диалектику Гегеля для верности якобы следует поставить "с головы на ноги"», — пишет Г.А. Тиме (с. 560). Тут вместо «Ленина» — следует читать: «Маркса».

Статья К.С. Корконосенко «"Шаги Командора": от Блока к Пушкину» пред­ставляет немалый интерес как пример взаимодействия литературной метафоры и музыкальной цитаты: хотя о «шагах Командора» в либретто моцартовского «Дон Жуана» не упоминается, в музыке их услышать можно (с. 578).

Несмотря на широкую известность стихотворения Блока, это выражение «ско­рее <...> употребляют так, как если бы о шагах Командора говорилось в "Камен­ном госте" Пушкина» (с. 577). В «Каменном госте» есть лишь реплика Доны Анны: «Что там за стук?» — и ремарка: «Входит статуя Командора». И все-таки в сознании читателей XX в. «шаги Командора» ретроспективно ассоциируются именно с пушкинской версией легенды о Дон Жуане. Мало того: нередко сюжет «Каменного гостя» контаминируется с сюжетом «Медного всадника», а приход статуи Командора — с «тяжелозвонким скаканьем» статуи Петра.

Возникает и еще одна контаминация — с бетховенскими «шагами судьбы», т.е. начальными аккордами Пятой симфонии, о которых сам композитор сказал: «Так судьба стучится в дверь». Тут стоило бы уточнить: хотя в России XX в. «шаги судьбы» чаще всего связываются с Бетховеном, само это выражение появилось, по-видимому, в качестве кальки с английского «the steps of fate». В английской поэзии это словосочетание широко использовалось с начала XVIII в.

Мария Маликова в статье «"Открытие Америки" в русской литературе» ука­зывает, что «открыть Америку» (в значении «открывать давно открытое») — рус­ский фразеологизм. В качестве его источника назывались «Письма к тетеньке» Салтыкова-Щедрина (в «Русской мысли и речи» М. И. Михельсона — предполо­жительно, в «Крылатых словах» М.А. Булатова (1958) — без оговорок). Сама Ма- ликова склоняется к выводу, что это выражение «восходит не к литературному, а к конкретно-историческому источнику», со ссылкой на классификацию источ­ников крылатых выражений у С. Шулежковой (с. 594).

Мы полагаем, что понятие «конкретно-исторический источник» мало что объ­ясняет вообще и, безусловно, не к месту в данном случае. Выражение «открыть Америку» в переносном значении появилось, по-видимому, в середине 1840-х гг., почти одновременно у Белинского и Герцена: «После Коломба легко не только поставить яйцо на носок, но и открыть Америку» (Белинский, рецензия «"Тайна жизни". Соч. П. Машкова» в журнале «Отечественные записки» (1845. № 2)); «...целые годы трудиться для того, чтоб приблизительно открыть закон, давно из­вестный в другой сфере, разрешить сомнение, давно разрешенное: труд и усилие тратятся для того, чтоб во второй раз открыть Америку, — для того, чтоб проло­жить тропинку там, где есть железная дорога» (Герцен, «Письма об изучении при­роды», I, в журнале «Отечественные записки» (1845. № 4)); «...открытую Америку всем казалось так легко открыть!» (Белинский, «Мысли и заметки о русской ли­тературе», 1846).

Наиболее известным из новых вариантов этого выражения Маликова считает оборот «закрыть Америку» у Маяковского («Христофор Коломб», 1925). Это справедливо лишь отчасти. Формула «закрыть Америку» (о чем сказано, между прочим, в «Крылатых словах» Ашукиных) появилась в 4-й черновой редакции «Сказки о ретивом начальнике» Салтыкова-Щедрина (1882), опубликованной в 1931 г.: «Пишут доносы, вредные проекты сочиняют <...>. А он [ретивый началь­ник] читает и ничего не понимает. <...> "Необходимо Америку снова закрыть" — но, кажется, сие от меня не зависит?» 4-я редакция «Сказки...» долгое время включалась в издания «Современной идиллии». В 1936 г. этой метафорой вос­пользовался Сталин, чтобы высмеять желающих «закрыть СССР», и щедринская цитата пошла в народ в изложении вождя.

В заключение следует пожелать, чтобы сборник, специально посвященный исто­рии крылатых слов, не остался изолированным явлением и получил продолжение.