«Летописи» для маргиналов

ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА С.Т. АКСАКОВА / Сост. В.В. Борисова, Е.П. Никитина. — Уфа: Изд-во БГПУ, 2010. — 236 с. — 100 экз.

 

АКСАКОВ ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Материалы для летописи жизни и творчества / Сост. С.В. Мотин, И.И. Мельников, А.А. Мельникова. — Уфа: УЮИ МВД РФ, 2010. Вып. 1. 1823—1848. Ч. 1. 151 с. Ч. 2. 259 с. [Вып. 2]. 1848—1851. — 175 с. — 120 экз.

 

В 1990-е гг., в пору крушения идеологических установок, было наконец осознано, что «летопись жизни и творчества...» выросла в «самостоятельную разновидность биографического жанра, призванную сосредоточить в себе то богатство докумен­тально подтвержденного содержания, которое ни одно жизнеописание, каким бы обстоятельным и полным оно ни было, вместить в себя не может» (Летопись жизни и творчества И.С. Тургенева. 1818—1858 / Сост. Н.С. Никитина. СПб., 1995. С. 3).

Причины такого странного явления вполне понятны. Любая научная биогра­фия — даже если она позиционирует себя как «полная» и «объективная» — не­избежно оказывается, по существу, «избирательной» и «субъективной». И что еще хуже — прямо зависимой от времени написания: «аккредитованной» этим временем, неизбежно направленной на выполнение социального заказа эпохи. За примерами ходить недалеко: вспомним многотомные «научные биографии» Бе­линского (В.С. Нечаева) или Салтыкова-Щедрина (С.А. Макашин), «устарев­шие» еще до их завершения...

Эта субъективность автора биографии выражается не только в субъектив­ной подаче тех фактов, о которых он сообщил, но и в том, о чем он умолчал. Ив субъективности основных источников биографического исследования: пись­ма, мемуары, свидетельства самого писателя, всегда стремящегося к созданию собственной «биографии-легенды» и т.п.

На фоне подобных «субъективно-объективных» книг особенное значение с на­чала ХХ столетия приобрело справочное издание, которое строило рассказ о вы­дающемся человеке на основе определенных дат, сделало эти даты центром повествования о жизни человека. Даты — принципиально «оголенные», принци­пиально документированные указанием на источник и приобретающие значение непреложного факта.

Поначалу труды такого рода именовались «хронологической канвой». Само­достаточное значение этого биографического жанра определилось в 1903 г., когда вышла книга Н.О. Лернера «Труды и дни Пушкина» — первое справочное изда­ние такого рода. Эта книга тут же приобрела небывалую популярность, выдвинув автора в первые ряды пушкинистов.

Казалось бы, ничто не способствовало этой популярности. Автор «Трудов и дней Пушкина» не был профессионалом: он служил адвокатом в Тифлисе, и это была его первая большая историко-литературная работа. Кроме того, еще в 1887 г. была издана «Хронологическая канва жизни и творчества Пушкина», написанная не кем-нибудь, а академиком Я.К. Гротом.

Но Лернер, которого позднее называли даже «исследователем-микрологом», расширил количество документальных справок о жизни Пушкина, по сравнению с предшественником, в пять раз! Во втором издании «Трудов и дней» — около че­тырех с половиной тысяч биографических и литературных справок. Проведенная исследователем тщательная регистрация дат и событий — самых, казалось бы, для Пушкина мелких и незначительных — создала особенное ощущение «объ­емности». Документированные факты жизни и творчества большого художника, представленные в «голой» хронологии, без разделения на «главные» и «неглав­ные», на «важные» и «второстепенные», — создали ощущение приближения к ре­альности и объективности писательской биографии.

Труд Лернера стал стимулом для яркого взлета пушкиноведения в начале ХХ в.: началась работа над «академическим» изданием сочинений поэта и над комментированным «венгеровским» изданием, стали выходить знаменитые вы­пуски под редакцией Б.Л. Модзалевского «Пушкин и его современники» — и из­учение Пушкина вышло на качественно новую ступень.

В этом смысле появление «летописи...» писателя — это всегда обозначение начала некоего этапа, открывающего новые пути исследования этого писателя. Показательный пример. В 1985 г. была, наконец, опубликована (в курском «фе- товском» сборнике) летопись жизни и творчества А. Фета, составленная Г.П. Бло­ком еще в середине 1930-х гг., но по ряду причин не издававшаяся. И появление ее (даже через 50 лет после написания, даже несмотря на явную неполноту и на­личие ряда прямых неточностей!) тут же стало началом нового этапа изучения этого «второстепенного поэта».

Создатели новой «летописи.» должны придерживаться следующих требо­ваний:

1.   Исчерпывающая полнота сведений, прямо связанная с постоянно расши­ряющейся источниковой базой: публикуются неизвестные ранее материалы, до­кументы, совершенствуются возможности биохронологии и т.д. Так, вышедшая в 1934 г. «Летопись жизни и творчества И.С. Тургенева» М.К. Клемана по ко­личеству отмеченных в ней фактов превосходила соответствующую «Хроно­логическую канву.» Н.М. Гутьяра (1910) в три раза. А новая «Летопись.» того же Тургенева, опирающаяся на академическое издание его сочинений, составит пять томов.

2.  Любая «летопись.» должна базироваться прежде всего на первоисточниках, систематически представленных и критически рассмотренных. Всякое «допуще­ние» в нее беллетризированных «биографий» писателя-имярек чревато появле­нием того исходного «субъективизма», от которой «летопись.» должна быть свободна в принципе. Поэтому, например, странно читать на первой странице ин­тересующей нас «Летописи. С.Т. Аксакова», что она основана на разысканиях и материалах «С.И. Машинского, М.П. Лобанова, В.А. Кошелева, Т.Ф. Пирожко­вой, Д. Димского и др.».

3.  «Летопись.» должна представлять и возможную вариативность истол­кования того или другого биографического факта. Так, в наиболее репрезен­тативную для этого жанра «Летопись жизни и творчества А.С. Пушкина» (составители М.А. Цявловский и Н.А. Тархова) включены специальные «при­мечания» к текстам основных документальных справок. «Они, — указано в пре­дисловии, — не имеют литературоведческого характера, так как объясняют в необходимых случаях мотивы датировок и непонятные или малоизвестные детали, связанные с событиями жизни Пушкина» (Летопись жизни и творчест­ва Александра Пушкина: В 4 т. М., 1999. Т. 1. С. 9). А кроме того, представляют разные варианты «прочтения» того или иного события, что для «летописи.» тоже существенно.

Об этих особенностях литературоведческого жанра рецензент задумался, когда получил две не похожие друг на друга «летописи.», посвященные авторам, ко­торыми он давно занимается. Они вышли недавно в Уфе, посвящены литератур­ному семейству Аксаковых, но написаны разными людьми и в соответствии с различными исходными принципами. И грифы на «летописях.» разные. Одна, посвященная С.Т. Аксакову, вышла под грифом Министерства образования и науки Российской Федерации. Другая, посвященная младшему сыну писателя, — под грифом Министерства внутренних дел: Иван Аксаков в молодые годы ус­пешно служил в этом министерстве (правда, в Российской империи). Круг буду­щих читателей здесь определен по-военному четко: книга «предназначена для преподавателей, аспирантов и адъюнктов, студентов и курсантов образователь­ных учреждений юридического и социально-гуманитарного профиля». Впрочем, и первую книгу можно было бы издать, например, под грифом Министерства сельского хозяйства: ее герой был основателем и первым директором Межевого института в Москве.

Книги отличаются друг от друга и заглавиями, и построением. Одна так и на­зывается — «Летопись...» и построена, как и положено летописи, погодно. Другая именуется «Материалами для летописи..» и выстраивается очень изощренно: с разделением на главы, части, данные не всегда в строгой хронологии, и с рядом не вмещающихся в структуру «летописи.» «приложений».

«Летопись.» создана филологами, не чуждыми сентиментальности и не упус­кающими случая похвалиться: например, по поводу собственных разысканий о количестве детей у Сергея Тимофеевича и Ольги Семеновны Аксаковых: «На этот счет среди исследователей до сих пор имеются разногласия: одни указывают, что детей было десять (Ю.В. Манн), другие — одиннадцать (М.П. Лобанов), на­зывалось также число двенадцать (Г.Ф. Гудков), тринадцать (В.А. Кошелев). Все разъясняется строками Аксакова-отца [из письма к К.А. Трутовскому]: «.у меня было 14 человек детей» («Летопись.», с. 4).

Составители «Материалов.» в данном случае более лапидарны и точны. Они не только ссылаются на то же письмо, но и приводят аккуратный список (с точ­ными датами жизни) всех 14 детей Аксаковых. И ссылаются на источник, восхо­дящий к аксаковской семье (РГАЛИ. Ф. 10. Оп. 3. Ед. хр. 104 — в этом списке перечислено 13 детей; пропущена старшая дочь Мария, умершая на первых ме­сяцах жизни). «Разногласия» в книгах понятны: четыре ребенка в семье умерли во младенчестве. А само письмо Аксакова-отца к Трутовскому известно и дав­ным-давно опубликовано.

При сопоставлении «Летописи.» и «Материалов.» обнаруживается еще одна особенность. Даже представленные в «объективной», казалось бы, форме летописи, сообщаемые факты непременно приобретают «семейную» окраску. Формально «Летопись.» представляет события в жизни и деятельности Акса­кова-отца, а «Материалы.» — в жизни и деятельности его младшего сына, кото­рый вроде бы и жил с молодых лет отдельно от остального семейства. Но, собственно, говоря об одном из членов литературного семейства Аксаковых, по­неволе приходится говорить и об остальных — это вполне естественно.

Странным, однако, выглядит то, что в обе эти документальные хроники втор­гаются сведения, в «летописях.» как будто лишние. Вот открываю наугад «Ле­топись.» С.Т. Аксакова под 1842 г.:

«1842, июнь, середина. Гоголь отправляется за границу. <.>

1842. Белинский публикует злобный памфлет "Педант", направленный против личности профессора Шевырева. <.>

1842,   сентябрь, 4. Письмо Марии Ивановны Гоголь-Яновской Константину.

<.>

1843,    февраль, первая половина — середина. Петербург. Тургенев знако­мится с Белинским» («Летопись.», с. 92).

А вот — опять же наугад — «Материалы.» И.С. Аксакова за тот же период:

1840-е, начало. По свидетельству В.В. Стасова, в Императорском Училище правоведения на смену пушкинского культа пришел культ Гоголя <.>.

1841— 1842. В III Отделении была организована пятая, цензурная экспеди­ция. <.>

1841. Венелин Ю.И. Древние и нынешние словены в политическом, народописном, историческом и религиозном их отношении к Россиянам. М., 1841. <.>

Янв. В Петербурге ядовито говорят о новейшем "славянобесии" и "славяноблудии" <.>» (Материалы... Вып. 1. Ч. 1. С. 130).

Сведения для персональной летописи явно необязательные. То, что Гоголь (не в первый раз!) уехал за границу, а его мать написала письмо старшему сыну героя летописи, а Белинский выпустил памфлет (не имевший отношения к герою), а Тургенев познакомился с Белинским (не будучи еще даже и знаком с Аксако­выми) — все это никак не повлияло ни на жизнь, ни на творчество Аксакова-отца. А то, что в Училище правоведения сменился «культ», ужесточилась цензура, на­чались «ядовитые» разговоры о «славянобесии», — как-то «за уши» притягива­ется к ученическому бытию Аксакова-сына.

И — как хотите — а «голый» факт знакомства Тургенева и Белинского не может быть предметом летописной справки о С.Т. Аксакове! И не стоит по­мещать целую главку о публичном курсе лекций Т.Н. Грановского («Мате­риалы.». Вып. 1. Ч. 2. С. 10) для справки о жизни И.С. Аксакова: тот этих лекций не слышал (жил в это время в Астрахани) и, соответственно, никак на них не отреагировал.

И зачем приводить в качестве таковой же «справки» петербургские толки и разговоры? Во-первых, неплохо бы указать, где именно они происходи­ли: Петербург город не маленький. Во-вторых, почему именно в «январе»? Источником здесь указана (как и еще во многих случаях) моя книжка «Сто лет семьи Аксаковых». Заглядываю в эту книжку: судя по страницам, сноска отправляет к главке «Москва и Петербург», где я пытался дать общую харак­теристику литературно-идеологического «противостояния» двух российских столиц. Но — не указывал даты: такого рода толки, как правило, не дати­руются. И — указывал источники: дневник Герцена, письма Гоголя, воспо­минания Чичерина и т.п. Почему-то всем этим источникам предпочтено мое собщение.

Словом, и «Летопись.», и «Материалы.» — если подходить к ним с «акаде­мическими» критериями — не свободны от множества недочетов, а то и «прова­лов». Объясняются эти «провалы» противоположными причинами. Первая связана с недостаточностью, вторая — с избыточностью.

Недостаточность привлеченных источников характерна прежде всего для «Ле­тописи.». В идеале, как мы определили, «летопись...» должна опираться на ис­черпывающее представление переписки, на упоминание главного персонажа в письмах или мемуарных свидетельствах современников, на сохранившиеся до­кументы и т.д. и т.п. Относительно же С.Т. Аксакова этот комплекс источников представлен в «Летописи.» явно недостаточно. Почему-то отсутствует богатей­ший в отношении эпохи Аксаковых источник — 22-томная книга Н.П. Барсукова «Жизнь и труды М.П. Погодина»: многие документы, представленные в этом труде, не перепечатывались нигде более. Указаны далеко не все прижизненные публикации произведений писателя.

А если вспомнить о тех документах, которые до сих пор, научно не освоенные и даже не прочитанные толком, хранятся в архивах, то одно указание на них (даже не «перечисление»!) занимает десяток страниц. В «Материалах.» указано десять архивохранилищ, где сосредоточены эти источники: 2438 единиц хранения в Пушкинском Доме, 721 — в РГАЛИ, 672 — в РНБ, 424 — в РГБ и т.д. И в каждой единице хранения — важная «летописная» информация. Кое-что, конечно, из этого в «Летописи.» зафиксировано, но, как правило, в «слепом» виде: «1830, май 13. Письмо Аксакова к А.С. Шишкову» («Летопись.», с. 50). А ведь инте­ресно: о чем это письмо? То ли московский цензор тревожит бывшего министра просвещения? То ли возникли какие-то дела по Российской академии? А может быть, это просто переписка старых знакомых? Увы: из «Летописи.» нам этого узнать не дано.

На такую видимую «бедность» фактографии наслаивается избыточность за­данных концепций — это уже признак «Материалов.». Подобного рода концеп­туальная избыточность — прямой путь к мифологизации фактов.

Вот показательный пример. В «Семейной хронике» Аксакова-отца дедушка Степан Михайлович, «Бог знает, по каким документам», почитает себя «по­томком знаменитого Шимона», знатного варяга XI столетия, который прибыл в 1027 г. в Киев и построил в Киево-Печерской лавре церковь Успения. Одна­ко сведения о происхождении от «знаменитого Шимона» сообщаются только в «Семейной хронике», и нигде более. Документированное же родословие Ак­саковых было гораздо скромней. В 1832 г. Сергей Тимофеевич, озабоченный устройством в университет старшего сына, обратился за справкой о дворянстве в Департамент герольдии и получил подтверждение только на сравнительно недавнее дворянство: основателем рода обозначен «Еремей, прозвище Лю­бим», московский дворянин XVII столетия (см.: РГАЛИ. Ф. 10. Оп. 1. Ед. хр. 76. Л. 3—3 об.). Согласно представленным грамотам, Аксаковы были вписаны лишь в шестую часть Родословной книги, в коей помечались дворяне далеко не «столбовые».

Аксаковым вполне «хватило» такого происхождения, их «летописцы» оста­лись не удовлетворены. Составители «Материалов.», использовав 19 «источ­ников» разной степени ценности, привели целую «поколенную роспись» из 25 колен рода, доведя ее не то что до Шимона, но и до самого «Африкана, князя варяжского», который «жил в первой половине XI века» («Материалы.». Вып. 1. Ч. 1. С. 16—18). Когда Пушкин представлял подобное же «родословие» дворян Езерских («Родословная моего героя»), он был неизменно ироничен, нынешние авторы вполне серьезного труда ни о какой иронии не помышляют.

Преодоление подобного «мифотворчества» — первейшая задача докумен­тальной «летописи». Об Аксаковых подобных «мифов» существует великое множество. До последнего времени, например, с гордостью писали о том, что в знаменитом семействе не употребляли никакого другого языка, кроме рус­ского (и даже «штрафовали» за ненароком произнесенное французское сло­во!). Прикосновение к документам прямо опровергает эту легенду. Когда Сергей Тимофеевич влюбился в Ольгу Семеновну, были и любовные свидания, и пере­писка — как водится, по-французски. В письмах она называла его «Серж», а он ее — «Оллина». Так и осталось потом — на всю жизнь. Аксаков-отец пере­водил и с французского, и с английского языков, а Константин и Иван — еще и с немецкого. Так что ни галлофобами, ни германофобами русские славянофи­лы не были.

В сущности, одновременное явление двух этих «летописей.» означает, что сейчас, наконец, как будто началось — на новом уровне — изучение славянофиль­ства. Приятно, что это знаки действительного изучения, а не «национального» бряцания. Знаменательно, что, наконец, возникло желание не просто поговорить о «русскости» русского славянофильства (как водится в таких случаях, «по-рус­ски рубаху рванув на груди»!), а действительно разобраться в истоках и основа­ниях этой «русскости».

Показательно и то, что наиболее документированная и проработанная из двух «летописей.» — жизнеописание Ивана Аксакова — носит заглавие «Ма­териалы для.». Именно так назвал «первый пушкинист» П.В. Анненков напи­санную им в 1855 г. первую биографию Пушкина, до сих пор остающуюся ценнейшим справочным пособием для пушкинистов. «Материалы.» — это то, что сам автор признает «неокончательным», «неполным». А публикация их должна дать стимул к дальнейшему собиранию и изучению. С.В. Мотин, основ­ной составитель «Материалов.», делит жизнь и творчество своего героя на шесть периодов — вышедшие три выпуска охватывают лишь два первых периода. Глав­ное в деятельности «душеприказчика покойных славянофилов» — «Московские сборники», «Русская беседа», газеты «День» и «Москва», деятельность в Сла­вянском комитете, газета «Русь» и т.д. — еще впереди. И труд по «летописанию» этой деятельности — «страшно громаден». Но — для русской гуманитарной куль­туры — необходим.

А «Летопись.» только еще «прикидывается» полноценной летописью. По­коящаяся, в основном, на «вторичных» источниках, она разве что обобщает большой биографический и творческий материал. И вместе с тем призывает будущих исследователей идти вперед — не убоявшись тысяч неосвоенных «еди­ниц хранения». Она — тоже явление, в гуманитарной науке необходимое по­стольку, поскольку не претендует на «окончательность» и не «закрывает», а от­крывает тему.

Так что нужность и востребованность обеих справочных новинок сомнений не вызывает. От них не откажется ни научная библиотека, ни гуманитарная ка­федра, ни серьезный исследователь русской культуры.

Но тираж — 100 экземпляров.

Неужели мы в своем культурном развитии дожили до такой вот «маргинальности»?

Или, может быть, здесь дело в другом — о чем тоже пора подумать?