Новый журнал

ИТ-Э-ЛИТ: Международный литера­турно-художественный журнал. — М.: Международный литературно-худо­жественный салон «Арт-э-Лит», 2010.— № 1, 2. — 1000 экз.

 

Содержание журнала привлекает мно­госторонностью. Поэзия, проза, но и переводы, критика, филология, про­изведения для детей, раздел для де­бютантов. Таким, наверное, и должен быть литературный журнал, невозмож­на литература без рефлексии, поиска, связи с опытом других литератур. Од­нако уже редакционные предварения к текстам настраивают на иной лад.

«И возникает, и — продолжается, и нарастает, и околдовывает нас прочно, властно "цирцейское", древнее, извеч­ное волшебство Поэта», «поэзия К. Ка­наки — прежде всего ее личное пости­жение Мира и Души» (С. Макаренко, № 1, с. 17, 18). Автор этих высказыва­ний, видимо, не осознает ни их баналь­ность, ни то, что слова с заглавной буквы только усугубляют ее. «Быть поэтом, нести в себе дар могучий и огнекрылый, вмещающий осознание вестничества и полифонию чувств, на­поенную глубину смысла и воздушную легкость гармонии» (№ 1, с. 183) — это уже Н. Брагин о совершенно другом поэте, но как их отличить за однород­ностью риторики? Бессодержательные заклинания продолжает третий автор, четвертый... «Поэт и его жизнь пред­ставляют собой особый феномен. Это целостное явление, сплав творчества и судьбы, это произведение искусства» (А. Шок, № 2, с. 161).

Поэт отвечает клише на клише: «Здравствуй, ты скажешь, наследная, здравствуй, разбитая / сирая лира моя», «но крепнет любовь — / и длится бы­лина» (К. Канаки, № 1, с. 22, 23). А. Гринько говорит о своих стихах: «... в творчестве меня интересует преж­де всего Человек — именно Человек с большой буквы, внутренний мир, со­мнения, терзания, душевные искания, чувства, мысли Человека» (№1, с. 26). Он не задумывается, что эти общие места относятся едва ли не ко всей литературе. В результате верлибр оказывается не интереснее очевидно- стей, высказанных в рифму: «За мгно­веньем — мгновенье — / Соната. / Ее ты касалась./ Мгновения — наши. / Ты помнишь мгновенье?» (№ 1, с. 28). Ви­димо, это авангард, с точки зрения «Лит-э-лита».

За каждым текстом виден прототип. Прага у Р. Тунинского описана на сме­си языков Хемингуэя и путеводителя. За прозой Т. Булевич — писатели-«де- ревенщики» с их обилием диалектных слов («рана не загоилась...») и близ­кими к природе праведниками из про­стого народа. Но за 40 лет реплики вроде «.оказалось, не в ту сторону тянули, не ту социализму построили» (№ 1, с. 105) или «Блудуют да жируют на народных харчах. О Ленине давно позабыли» (№ 1, с. 107) фигуриро­вали в литературе не одну сотню раз, а на какое-то развитие прототипа Т. Булевич не способна. Н. Драгун­ская воспроизводит то журнал времен перестройки, то «психологическую женскую прозу» вроде В. Токаревой — и опять-таки рассказ о страхе, пере­живаемом семьей во времена «дела врачей», ничего не добавляет к опуб­ликованным воспоминаниям. Гоа — конечно же, мантры, фрукты, сари (А. Каси, № 2, с. 33). У Надежды Ма Динь клише иного рода — домашние сказочно-романтические красивости.

«Уводя в полон зеркальный/ Детский лепет, сладкий сон, / Башмачок с ноги хрустальной/ Обронить, не слыша звон» (№ 1, с. 52), свечи, серебряные звезды, «ты ли, моя безутешная неж­ность» (№ 1, с. 56), можно продолжать этот набор, заранее зная, что встре­тишь через страницу. Есть и более гламурный (менее сказочный) вари­ант романтики: «А она была вся — поэ­тический срез», «она выдыхает гортен­зией и вербеной» (А. Каси, № 2, с. 36, 38). Порой встречаются казусы, до­стойные зубастых голубей графа Хво- стова: «Но время неизбежно, / Как ве­тер, гасит волны наших лет и зим» (М. Сафин, № 2, с. 52) — ветер скорее поднимает волны...

Возможно, целей таких авторов каса­ется высказывание С. Макаренко: «Чи­тая стихотворения А. Каси, понимаешь стремление ее героинь к чему-то не­обычному, это стремление вырваться из обыденности будней» (№ 2, с. 16). Уйти трудно, и обычно человек (и автор) идет по пути наименьшего сопротивле­ния, выбирая какие-то необыденные за­нятия (например, писание стихов) или сюжеты — и не замечая, насколько обычной становится эта попытка, если используются чужие, общие, сто тысяч раз повторенные слова. Трудно объ­яснить чем-то еще, кроме стремления писать во что бы то ни стало, появление совершенно натянутых сюжетов, как в уныло-повествовательной балладе А. Грошева о пилоте истребителя, вы­нужденном сбивать свой бомбардиров­щик, по ошибке нацеленный на свои корабли (реально удары по своим про­исходят настолько быстро, что времени нет не только на душераздирающие тер­зания, но просто на оценку обстановки). Или лыжный курорт И. Грека, где чело­век сначала разбивается до потери со­знания и капельницы, а потом чудес­ным образом поправляется за три дня (и таким же чудом, непонятно почему, к нему проявляет интерес красивая финская девушка-врач).

Вероятно, присутствует и желание оказаться в понятном мире без проблем, в лубочной деревне М. Кармель, где крестьяне ходят к учительнице спро­сить ее о конце света (не менее просится на лубок грузчик А. Стрельниковой, с радостью вербующийся в царскую ар­мию — ну не было тогда вербовщиков в России! потому что не было доброволь­ческой армии на английский манер).

Есть, наконец, желание славы. От­сюда интервью с прославившимся Де­нисом Гуцко — как ему это удалось? В ответах звезды — новая порция за­клинаний о магии и искренности. «Только абсолютно природная душа писателя, ничем не прикрытая, — не защищенная от агрессивного мира лживыми оболочками — способна породить природный текст», «есть в мире то некое волшебство текста. То шаманство, ну ей-богу!.. мистика. магия.» (№ 1, с. 175). Причем берущая интервью А. Криницкая рассуждает о повторах (фактически — о ритме) прозы Гуцко так, словно не подозре­вает о существовании прозы А. Белого или «Серапионовых братьев».

Авторы стихов подражают в основ­ном Серебряному веку — видимо, та­ково сейчас наиболее массовое пред­ставление о поэзии. Иной вариант клише даже способен создать на мгно­вение впечатление свежести, как голос Державина у В. Карижинского или за­имствования из рок-поэзии у А. Полу­нина. Но все быстро возвращается на свое место, к перегретой риторике («то я воспылаю лампадою горней во мгле», «мой ладанный месяц уходит в бездон­ную смерть» — В. Карижинский, № 2, с. 19) или поискам Незнакомки и миро­вой скорби («Мне не радостно и не сол­нечно. / Мне не нравится на земле» — А. Полунин, № 2, с. 74). Сложности Мандельштама или раннего Пастер­нака для этих авторов не было. Рефлек­сии Д.А. Пригова над клишированным сознанием — тем более. И воспроизво­дить после Рильке старые штампы о противостоянии поэта и мира — значит отрезать себя от многоцветного разно­образия мира, оказаться обреченным на пустое самовыражение (то есть вы­плескивание накопившихся в человеке клише) вместо работы всматривания и вслушивания.

«И со стола слетят усталые листы, / Где жаркие слова сплетаются в стихи, / Где — на пределе чувств — все истины просты, / А помыслы чисты, как пер­вые грехи» (Л. Чеботарева, № 1, с. 217). Автор статьи о Чеботаревой В. Алек­сеев, видимо, прав, когда сопоставляет ее с Миррой Лохвицкой — которая и есть Верочка Полозкова начала ХХ в. Видимо, специалисты по массовой культуре часто упускают из виду, что к ней относятся не только аудиовизуаль­ные, но и письменные формы. И дело не только и не столько в размере ауди­тории, сколько в механизме воздей­ствия, ориентации на привычные клише вместо некомфортного пути к новому опыту.

При этом перевод Л. Чеботаревой «Силуэта петенеры» Федерико Гарсия Лорки вполне выдерживает сравнение с часто публикующимся переводом М. Самаева. У Н. Брагина можно найти интересные наблюдения о ритме стихов Даниила Андреева. Но это — островки в потоке риторики и упрощений. Как за­бор Екатерины Лазаренко, ждущий, чтобы по нему погулял какой-нибудь кот, — среди уныло правильных и вер­ных псов, выведенных в ее прозе для детей.

Нельзя сказать, что у авторов «Лит- э-лит» совсем нет живых мест. У К. Ка­наки — «земля, где закопано света / больше, чем смерти», «еле прикрытая травами грудь кургана, / все еще пол­ная горького молока» (№ 1, с. 24, 25). М. Сафин порой наблюдателен: «В проеме оконном / Ракушечный купол и кубы напротив / Становятся плоским сиреневым фоном» (№ 1, с. 63). Интересна смесь мифа и пред­метности у Р. Тунинского: «...вместо дождя падает снег, очень похожий на ежей, и я уже в больничной палате, и вместо пиявок доктор Пароубенок прописывает ежей» (№ 2, с. 99). Но эти авторы остаются в плену представле­ний о всеспасающей искренности, не пытаются работать с языком. С дру­гой стороны, редакция журнала явно понимает, что вписывается в его кон­текст, а что нет. В № 1 случайно ока­зался Александр Цыганков: «осень / пухом сгорающих птиц на острие но­ября», «влюбленный Нарцисс / в зер­кале из теорем» (№ 1, с. 281). Инород­ному телу свежих образов отвели четыре страницы в самом конце но­мера, в № 2 таких ошибок уже нет.

Для нормального литературного процесса желательно, чтобы в литера­туре присутствовало хотя бы несколь­ко десятков журналов со своими на­правлениями и авторами. Пожелаем «Лит-э-литу» обретения реального, а не декларативного лица.

Александр Уланов