Международная конференция «Построение собственного образа: русские и французские варианты» (Канский университет, 13 ноября 2010 г.)

Каких только тем не придумывали исследователи русско-французских отношений для своих конференций и сборников! Кажется, все возможные ракурсы, аспекты и подходы уже хоть однажды были задействованы. Тем более в 2010 году, когда соответствующих мероприятий было особенно много: ведь этот год был объявлен «годом России во Франции и Франции в России». И все-таки устроителям кон­ференции, которая состоялась в Кане 13 ноября 2010 года[1], профессору Канского университета Мишелю Никё и его коллегам, удалось придумать нечто оригиналь­ное: их заинтересовали те образы, которые каждая из стран в разные моменты своей истории выбирала для «презентации» самой себя иностранцам. То есть речь шла не о том, как французы смотрели на русских, а русские на французов, а том, как французы преподносили сами себя русским, а русские — французам. Разуме­ется, все грани этой темы охватить в течение однодневной конференции невоз­можно, однако сам подход представляется очень перспективным.

Открыл конференцию доклад Жюли Гранде (Лион) « "Дело декабристов": по­литическое построение собственного образа». Речь в докладе шла о том, каким образом русские цари старались создать благоприятное представление о себе среди европейских наблюдателей. Одним из очень важных эпизодов этого про­цесса стало юридическое оформление суда над декабристами. Восстание декаб­ристов было не тайным дворцовым переворотом, а публичным выступлением; соответственно, в следствие по их делу и в суд над ними императору пришлось вводить элемент публичности. Хотя среди декабристов было много военных, судил их не военный трибунал; процесс над ними был политическим (правда, вы­держать до конца эту линию Николаю I не удалось: в отличие от процесса, казнь пяти декабристов происходила не публично, а тайно). В том факте, что император помиловал участников восстания, приговоренных к четвертованию, и заменил эту казнь повешением, докладчица увидела плод применения на русской почве норм европейской юриспруденции. По мнению Гранде, это решение было при­нято потому, что Николай стремился, заботясь о реакции Европы, отказаться от пыток и публичного пролития крови. Заботой о создании в умах европейцев бла­гоприятного образа России объяснялась и публикация на пяти языках «Донесе­ния следственной комиссии», а во франкоязычной российской газете «Journal de Saint-Petersbourg» — отречения великого князя Константина и других докумен­тов, связанных с передачей престола Николаю. Разумеется, правление русских императоров и после 1825 года не перестало быть самодержавным, но цари были отныне вынуждены считаться с мнением Запада.

Впрочем, само по себе «мнение Запада» — понятие отнюдь не однородное. Об этом, в частности, шла речь в докладе Веры Мильчиной (Москва) «Французские легитимисты на службе у России: катастрофический образ Июльской Франции, панегирический образ самодержавной России». «Героями» доклада стали те эле­менты французского общества, для которых журналистка Дельфина де Жирарден нашла эффектное название — «внутренняя эмиграция». Эти аристократы считали короля Луи-Филиппа узурпатором и не хотели служить его режиму; старая ро­дина им опротивела, поэтому они искали новую, более соответствовавшую их по­литическим идеалам, и находили — в России. Чем более критично было их видение Июльской Франции, страны политического хаоса, тем более панегири­ческими становились их отзывы о России — стране политического порядка и со­циальной гармонии (такой, во всяком случае, они хотели ее видеть). Если у некоторых авторов эти представления о России оставались на уровне теории (ма­нифестом легитимистского видения России следует считать предисловие Поля де Жюльвекура к сборнику 1837 года «Балалайка»), то другие шли дальше и по­ступали в русскую службу — либо явно, либо тайно, в качестве осведомителей. Тут-то и начинались проблемы: во-первых, российские власти принимали услуги далеко не от всех, так как стремились дистанцироваться от людей, оппозицион­ных официальному французскому правительству. А во-вторых, рано или поздно наступал момент, когда француз, выросший при конституционной монархии, ста­новился жертвой самодержавного произвола — и тогда все утопические представ­ления об идеальной России развеивались, как дым.

Доклад Франсиса Конта (Париж) «Построение образа: советская женщина» представлял собой комментарий к целой галерее советских плакатов и живопис­ных полотен 1930—1950-х годов. Перед участниками конференции явились жен­щины, раскрепощенные посредством кооперации, элегантная женщина (в пред­ставлениях той эпохи, синоним проститутки) в паре с рабочей, которая строго говорит ей «Стой!», жницы посреди «мирных полей», метростроевка со сверлом в позе Ники Самофракийской, знаменитая девушка с веслом (обнаженная до 1935 года, а потом прикрывшая наготу), «современная Венера» с картины Само- хвалова «После кросса» и прочие. Наблюдения докладчика помогли разглядеть в этих изображениях не только «социалистическое содержание в классической форме», но и некоторые весьма многозначительные нюансы: так, несмотря на весь «раскрепощающий» пафос, довольно скоро женщина на картинах утратила декларируемое равенство с мужчиной. Если она идет по полю, он сидит на трак­торе (и возвышается над нею), если он стоит на стремянке с молотком, она снизу подает ему гвозди. Все продемонстрированные и проанализированные картины принадлежат, безусловно, к области визуальной пропаганды; их цель — пленять и убеждать; поэтому, хотя на первый взгляд может показаться, что они выполнены в традициях реализма и «отражают действительность», на самом деле под дей­ствительность в данном случае замаскирован миф, от нее очень далекий.

Визуальную тему продолжил доклад Леонида Геллера (Лозанна) «Журнал "СССР на стройке" (1931—1949)». Этот ежемесячник, иллюстрированное при­ложение к «Нашим достижениям» (созданному в 1929 году документальному журналу), выходил на русском, французском, английском и немецком языках. Продолжал он выходить и после 1949 года, но уже под другим названием («Со­ветский Союз»). Это был типичный журнал «на экспорт», целью которого была пропаганда за рубежом советского образа жизни и советских достижений. Однако в 1930-е годы к выпуску журнала были причастны мастера конструктивистского искусства, в частности Александр Родченко и Эль Лисицкий; благодаря этому параллельно с официальной пропагандой на страницах «СССР на стройке» осу­ществлялась своеобразная пропаганда нового искусства — конструктивизма, ли­тературы факта и фотографии факта. Социалистическое содержание преподно­силось читателям в новаторской, революционной форме и оттого обладало немалой притягательностью. Это особенно заметно при сравнении довоенного «СССР на стройке» с послевоенным «Советском Союзом», где нервная конструк­тивистская диагональ сменилась неподвижным, словно застывшим изображением сталинских «дворцов» анфас.

Катрин Леманьен (Кан) в докладе «Освещение московских процессов во Фран­ции: сталинская "гласность"» продолжила тему, затронутую Жюли Гранде: если в первом докладе было показано, как освещение политических судебных процессов в европейской печати становилось орудием пропаганды в руках царского прави­тельства, то доклад Леманьен на многочисленных примерах показал, как развивало эту традицию правительство советское. Фальсификации производились при под­готовке процессов, сами же процессы сохраняли якобы легальную форму, и потому власти СССР не только не стеснялись рассказывать о них европейцам, но, наобо­рот, стремились похвастать своими «достижениями». Стенографические отчеты о четырех процессах 1930—1938 годов — Промпартии, Троцкистско-зиновьевского террористического центра, Антисоветского троцкистского центра и Правотроц- кистского блока — издавались в переводах на немецкий, английский, испанский и французский языки. Публикации в основном осуществлялись и распространя­лись силами национальных коммунистических издательств под бдительным ру­ководством Коминтерна, который следил за точностью переводов и «заказывал» известным коммунистическим деятелям вроде Марселя Кашена предисловия к этим публикациям. Рассказы о процессах диверсифицировались — от коротких массовых брошюр до полных стенограмм. Все это вместе было призвано убедить европейцев в существовании в СССР настоящей законности. Механизм оказался весьма эффективным, причем воздействовал не только на коммунистов и «друзей СССР» (что естественно), но и на людей с другим идеологическим прошлым. Так, за публикацию стенограммы процесса Промпартии взялся Жорж Валуа, в про­шлом причастный к правым кругам и сотрудничавший с «Action franjaise»; Валуа смотрел на этот процесс сквозь призму французской истории и утверждал, что СССР так же имеет право отстаивать национальную независимость от коалиции своих противников, как Французская республика во времена революции 1789— 1794 годов имела право отстаивать свою национальную независимость от коали­ции эмигрантской. Поддержка таких «беспристрастных» сочувствующих, как Ва- луа, оказывалась для советских пропагандистов особенно ценной; она помогала насаждать среди европейцев «экспортный образ» советской юстиции.

Доклад Владимира Белякова (Тулуза) «Россия и Европа: построение собст­венного образа в средствах массовой информации» был основан на анализе тех характеристик, которыми российская периодика последних лет награждает собст­венную страну и своих западных соседей. Впрочем, главная мысль докладчика заключалась в том, что образ этих соседей в постсоветской прессе неоднороден и раздваивается на позитивную Европу и негативный Запад. По мнению Белякова, даже для либеральной прессы (впрочем, за таковую представительствовала одна лишь «Независимая газета») Запад — корыстная прагматичная инстанция, кото­рая России не указ; другое дело Европа; она не только либерально настроенным авторам, но и «патриотам» представляется если и не образцом для подражания, то чем-то близким и скорее симпатичным. Европа удостаивается ласковых опре­делений «матушка» и «старушка»; журналисты обоих лагерей настаивают на принадлежности России к Европе — но ни в коем случае не к Западу, который (в лице США и НАТО) грозит и самой Европе. Докладчик привел три колонки эпитетов, выписанных из средств массовой информации последних лет. Запад здесь характеризуется такими эпитетами, как «прагматичный», «трудолюбивый», «организованный», «сдержанный», «бережливый», «вежливый». Европа — как «изысканная», «утонченная», «просвещенная», «воспитанная». Россия — как «удалая», «беспечная», «ленивая», «щедрая», «грубая», «удалая», «бесхозяйствен­ная». Некоторым из слушателей (в том числе автору этих строк) показалось, что приведенные характеристики Запада в основном положительные и потому не вполне отвечают тезису, заявленному в докладе. Однако тем самым оппоненты докладчика расписались в непонимании системы ценностей, в которой трудолю­бие и прагматичность позитивными свойствами считаться ни в коем случае не могут. В ходе обсуждения была также высказана справедливая мысль, что нега­тивное отношение к понятию «Запад» следует считать наследием советской про­паганды, в которой этот самый Запад как раз и воплощал «абсолютное зло».

Анатолий Токмаков (Ренн) назвал свой доклад «Российские средства массовой информации, рассчитанные на иностранную аудиторию» и посвятил его прежде всего существующему с 2005 года информационному телеканалу «Russia Today» (с 2009 года, стремясь стать еще «западнее», канал именует себя RT), который могут видеть зрители целой сотни стран. Докладчик рассказал о том, как телеканал, предназначенный для того, чтобы с наибольшей эффективностью «продавать» всему миру образ новой России, строит прежде всего свой собственный образ и «презентирует» себя как орган массовой информации, открытый и прогрессивный. Построение это осуществляется в соответствии с новейшими маркетинговыми стратегиями. В ход идут и гораздо большая, чем на телевидении «для внутреннего пользования», откровенность (например, в информации о процессе Ходорков­ского), и рассказы о тех эпизодах американской политической жизни, которые сравнительно мало освещаются американскими массмедиа (RT это всячески под­черкивает), и провокативные рекламные кампании, и использование новейших технологий (трансляция передач в Интернете). Успех «экспортного» телевидения стремятся повторить средства массовой информации, использующие другие «но­сители», например радио «Голос России».

Сесиль Вессье (Ренн) в докладе «Перестройка Никиты Михалкова (1986— 1991), или Как создается образ России для Запада: между Чеховым, цыганами и монголами» рассмотрела экспортную стратегию не целого государственного ка­нала, а отдельного режиссера. В творчестве Михалкова докладчица выделила три периода: в первом он создавал на советские деньги фильмы, адресованные советской публике (в том числе «культовый» фильм советской интеллигенции «Неоконченная пьеса для механического пианино»), во втором — частично на западные деньги снимал фильмы, рассчитанные прежде всего на западную пуб­лику и не слишком ценимые в России (тут первое место, бесспорно, занимают «Очи черные», так нравящиеся западному зрителю). В третьем периоде, начав­шемся с «Сибирского цирюльника», Михалков снимает фильмы (по-прежнему с привлечением иностранного капитала) для широкой русской публики; фильмы эти, в которых собственная михалковская идеология гармонически сочетается с идеологией путинского правления, все меньше и меньше нравятся западной пуб­лике, но зато находят множество поклонников на родине режиссера. Основной тезис докладчицы заключался в том, что между первым и вторым периодом (не говоря уже о третьем), между фильмами «Неоконченная пьеса...» и «Очи черные» нет принципиальной разницы. Конечно, второй фильм, в котором, по меткому замечанию одного из зрителей, от Чехова осталась одна собачка, гораздо более «китчевый», чем первый, но никакой верности Чехову, считает Вессье, не на­блюдается ни в том, ни в другом случае. Зато в обоих фильмах Михалков пока­зывает зрителю именно то, чего этот зритель от него ждет. Позднесоветская ин­теллигенция хотела увидеть драму собственного ничегонеделания; западная публика хотела увидеть веселую Россию, где все поют и пляшут (так русские люди в XIX веке смотрели на цыган). И те, и те получили свое. Разочарованными же остались те — не столь уж малочисленные — российские критики и зрители, которые констатировали, что «Очи черные» (равно как и еще более «экзотиче­ский» фильм этого периода, «Урга») сняты не для них. Сесиль Вессье ожидала, что в аудитории найдутся поклонники Михалкова, представители его «целевой» аудитории, и ей придется с ними спорить. Робкие голоса в защиту режиссера в самом деле раздались, но было их очень мало. Продвинутая аудитория, состоящая из французских русистов, на мифы о русской душе реагировала скептически.

Татьяна Сокольникова (Экс-ан-Прованс) придала названию своего доклада вопросительную форму: «Экранизация советской классики: попытка пересмотра истории?» Докладчица рассмотрела четыре телевизионных фильма-экранизации: «Доктор Живаго», «Мастер и Маргарита», «Московская сага», «В круге первом». Ее интересовали те отличия фильмов от первоисточников, которые свидетель­ствуют о желании режиссеров пересмотреть или, по крайней мере, существенно упростить и сделать более плоскими исторические оценки, содержащиеся в «ис­ходных» романах. Таково, например, изображение интеллигенции в фильме «Доктор Живаго»; по нормам современной политкорректности положительные герои не должны принимать революцию, и именно таким изображен Живаго в фильме, тогда как в романе отношение заглавного героя к революции гораздо сложнее. В фильме «В круге первом» (где близость к первоисточнику, казалось бы, должна была обеспечиваться самим автором, чей голос звучит за кадром) «ша­рашка» изображена совсем не страшной, а о том, что герои в любую минуту могут попасть из этой сравнительно уютной шарашки в лагерь, ничто не напоминает. Практически ничего не говорится в фильме и о прошлом героев-заключенных, о той среде, к которой они принадлежали, а без этого невозможно судить ни о мас­совости репрессий, ни об их жестокости. В телеверсии «Московской саги» нет ни страшных подробностей начала Отечественной войны (изображены только пат­риотические порывы), ни упоминаний об уничтожении пленных польских офи­церов, хотя в романе Аксенова и то, и другое присутствует. Наконец, фильм «Мастер и Маргарита», кажется, воспроизводит текст Булгакова почти дословно, однако сон Никанора Ивановича в фильм не попал, а вместе с ним оказался вы­брошен весь пласт намеков на политические процессы и сталинский террор. Ко­нечно, заключила докладчица, не следует обвинять режиссеров в продуманном историческом ревизионизме; вернее будет другой диагноз: режиссеры последо­вательно удаляют из фильмов все серьезные, «больные» проблемы, смягчают всё неприятное ради красивой картинки. Следствием этого становится вольная или невольная эстетизация жизни в сталинскую эпоху.

Доклад Ирен Семеновой-Тян-Шанской-Байдиной (Кан) «Фильм архимандрита Тихона (Шевкунова) "Гибель империи. Византийский урок" (2008): взаимовлияние образов Византии и современной России» представлял собой демонстрацию фильма (без звука) с комментарием докладчицы. Из ее пояснений те, кто до тех пор был не в курсе, уяснили систему координат создателя фильма: Византия процветала, потому что государство там контролировало финансовую систему и не давало воли олигархам, а император выбирал себе преемников; погубили ее вовсе не турки, как могут подумать наивные буквалисты, погубил ее Запад — воплощение дьявола, и прочее в том же духе. Докладчица довольно бесстрастно пересказала тезисы архимандрита-кинорежиссера, а затем коротко обрисовала вызванную фильмом полемику: «Гибель империи» смутила даже некоторых деятелей право­славной церкви, которые поспешили от фильма откреститься; тем более бурной была реакция историков либеральной ориентации. Вывод самой докладчицы был лаконичен: в современной России история по-прежнему не нейтральна; старые споры между западниками и славянофилами воскресают вновь и вновь.

Филипп Конт (Париж) посвятил свой доклад деятельности Комиссии по про­тиводействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России. Впрочем, подробно обрисовав обстоятельства создания этой комиссии и ее пер­сональный состав, докладчик заметил, что никакой особой деятельностью комис­сия до сих пор себя не зарекомендовала и те, кто ожидали от нее репрессивных мер, уверены: это — к счастью. Доклад Конта был компаративным: на вопрос о том, как можно и нужно относиться к собственной национальной истории, до­кладчик отвечал, оперируя не только русским, но и французским материалом. Конт предложил — вслед за Ренаном (речь «Что такое нация») — различать уче­ную историю и историю легендарную. Если первая занята поисками истины, то вторая генерирует образцы для подражания, а в этом процессе ошибки и лакуны ничуть не менее важны, чем достоверные сведения. Например, юный француз сначала узнаёт о подвигах борцов французского Сопротивления и проникается гордостью за свой народ. А потом, став постарше, он узнаёт нечто иное: что миф о французском Сопротивлении был создан в 1960-х годах совокупными уси­лиями Шарля де Голля и коммунистов, что изначально французов, сопротивляв­шихся фашистам, было очень мало и почти все они принадлежали к правому лагерю, а коллаборационисты, наоборот, были все сплошь социалисты. Обо всем этом информирует людей ученая история, и она, конечно, говорит правду, но из этого не следует, что история мифическая, легендарная, не имеет права на суще­ствование. Главное, чтобы обе они сосуществовали мирно и чтобы государство не обладало монополией на трактовку истории, не навязывало свое прочтение на­ционального прошлого всем гражданам, включая профессиональных историков. Во Франции, заключил Конт, государство поняло, что историкам надо позволить работать свободно; в России это понимание пока достигнуто только наполовину.

Завершили конференцию презентации книжной продукции. Станислав Голу­бев (Санкт-Петербург) представил возглавляемое им издательство «Златоуст», издающее учебники русского языка для иностранцев. Именно в таких учебниках построение образа страны происходит особенно наглядно. Голубев на нескольких примерах показал, как расширился тематический и стилистический диапазон учебников. Их авторы не стремятся нарисовать идеальную картинку и не боятся острых тем (например, признают — о ужас! — что «женщины любят богатых муж­чин», а несовершеннолетние стремятся зарабатывать деньги). Больше того, не­которые учебники по интонации приближаются едва ли не к рассказам Хармса (японцы о русских: русские любят балалайку, поднимаются в космос, не делают харакири; русские о японцах: японцы любят сумо, поднимаются на Фудзияму, делают харакири). Однако — и этого директор издательства не смог объяснить, а смог только констатировать — в самое последнее время наибольшим спросом пользуются не эти «проблемные», оригинальные или «прикольные» учебники, а самые традиционные книги, транслирующие лубочный образ России как страны матрешек. А издательство — организация коммерческая и спрос удовлетворяет.

Еще одна книга, представленная на конференции, — словарь современного русского языка с французскими эквивалентами, составленный коллективом под руководством профессора Страсбургского университета Эвелины Эндерлайн[2]. Этот словарь, куда вошла современная (в частности, газетная) лексика самого широкого тематического спектра (от политики и экономики до моды и сексуаль­ной жизни), тоже предъявляет читателям некий образ России — причем, воз­можно, более объективный, чем все предыдущие, и, уж конечно, более много­гранный. В данном случае «слова, слова, слова» — характеристика отнюдь не отрицательная.

Вера Мильчина

 

_______________________________

 

1) Конференция была приурочена к очередному съезду Фран­цузской ассоциации русистов, издающей журнал «Revue russe», в котором будут напечатаны прочтенные в Кане до­клады (о французской русистике см. обзор: Никё М. Фран­цузская русистика: традиция и новаторство // Вопросы литературы. 2009. № 5. С. 454—472).

2) Enderlein E. Le russe contemporain. Des mots a l'expression. Lexique thematique. Р.: L'Asiatheque, 2009.