«Фрагменты речи влюбленного» (неизданные страницы)

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

Одна из самых успешных книг Ролана Барта «Fragments d'un discours amoureux» (1977)* была написана отнюдь не спонтанно, а явилась плодом двух­годичной работы руководимого им семинара в Практической школе высших исследований в Париже (1974—1976). Спустя тридцать лет после выхода книги шестьсот страниц материалов этого семинара были опубликованы под названием «Любовная речь» («Le discours amoureux», 2007) и дополнены ис­ключенными автором из окончательного варианта его книги готовыми текс­тами. Действительно, при переходе от рукописи к первой машинописной вер­сии Барт по неизвестным причинам исключил двадцать из ста первоначально заготовленных фигур, а также радикально сократил и переработал преамбулу («Аргумент») и, особенно, обширное «методологическое» заключение («Как сделана эта книга»), сжав их в сохранившее это последнее название краткое предисловие; эти, повторимся, вполне законченные тексты и послужили при­ложением к материалам семинара. Ниже представлена первая их часть: два­дцать не включенных в окончательный свод фигур с краткой преамбулой (в одном из ближайших номеров планируется опубликовать и второй, тео­ретический текст).

И несколько замечаний. В целом структура каждой вокабулы, естественно, в точности повторяет структуру фигур из «Фрагментов». Как и там, их ти­пографское оформление предполагает маргиналии и подстраничные выноски. Однако в целях экономии места публикаторы прибегли в 2007 году к более компактной подаче материала, каковая здесь из тех же соображений в точности и воспроизводится: латинскими буквами обозначены точки «при­вязки» конкретных маргиналий, а ниже раскрывается их содержание. В боль­шинстве своем маргиналии отсылают к сводному списку литературы из «Фрагментов» (Tabulagratulatoria). Обнаруженные сбои и неточности в при­вязках/ссылках мы позволили себе кое-где (не всюду!) элиминировать или исправить, зато постарались сохранить особенности авторской пунктуации: в частности — характерное синкопирование фраз двоеточиями. Перевод вы­полнен по изданию: Barthes R. Le discours amoureux. Paris: Seuil, 2007 (p. 611— 672). Все сноски принадлежат переводчику.

Виктор Лапицкий

 

АРГУМЕНТ

 

Этот текст представляет некую речь: речь, которую ведет влюбленный субъект.

Сей субъект говорит Я, что является местоимением Воображаемого. Это Я поддерживает с автором те же отношения, что и персонаж романа с застав­ляющим его говорить романистом. К тому же здесь мы имеем дело не с лич­ностью, а всего лишь с некой фигурой выражения, с держателем некоего ме­ста (места того, кто говорит перед лицом «другого», не говорящего).

Любовная речь прерывиста. Ее единицами являются приступы языка, ко­торые приходят и возвращаются, вращаются в голове субъекта в ответ на мел­кие, неожиданные поводы. Мы назвали эти единицы «фигурами»; придали каждой из них заголовок, имя и некое подобие определения, но не пытались их классифицировать: слишком велик был бы риск навязать любовной речи некий конечный смысл, навести на мысль, что автор предлагает некую «фи­лософию» любви-страсти.

Чтобы скомпоновать сей сюжет, «смонтированы» куски различного про­исхождения. Кое-что пришло сюда из систематического чтения («Вертер» Гёте). Кое-что — из навязчиво перечитываемого («Пир» Платона, дзэн, пси­хоанализ, некоторые мистики, Ницше, немецкие lieder). Кое-что — из прочи­танного случайно. Кое-что — из дружеских бесед. Кое-что, наконец, из вос­поминаний автора.

Пришедшее из книг и от друзей часто всплывает на полях текста в виде имен (для книг) и инициалов (для друзей); и те и другие собраны и названы в завершающем интертексте. Так поданные ссылки — не авторитета ради, а ради дружбы; посему они чаще всего оставлены в расплывчатом, незавер­шенном, непринужденном состоянии, вполне уместном в дискурсе, чьей ин­станцией является все, что угодно, но только не эрудиция. Ибо, если автор наделяет здесь влюбленного субъекта своей «культурой» (вялой и как бы при­давленной письмом чувств), взамен влюбленный субъект передает ему невин­ность своего воображаемого, безразличного к правилам и обычаям знания.

 

Итак, слово берет влюбленный, он говорит:

 

ВЗАИМНАЯ ЛЮБОВЬ

 

ВЗАИМНОСТЬ. Субъект задается вопросом не столько взаимности чувств, сколько их неравенства.

 

1. Великолепный праздник

[а] «Не любишь ты, не любишь ты, Но мне совсем не больно... Что ты мне враг, что ты мне враг, лепечешь ты невинно, Но я прощу и боль и мрак За поце­луй единый». [b]Я насмехаюсь над взаимностью чувств; мне нет надобности, чтобы ты меня любил, потому что я-то тебя люблю: мое грандиозное я само­достаточно; оно полагает себя хозяином того, что дает, оно торжествует. Я свободен, вне обмена, в чистой трате; я прощаю тебе твой долг, попираю устоявшийся обычай не давать задаром. [c]Это Праздник, великолепный Праздник («Я бог»).

 

(Тем не менее как раз в тот момент, когда я — безвозвратно — даю тебе свою любовь, я безжалостно и превращаю тебя в объект.)

 

Маргиналии: [a] Гейне — [Ь] Психоанализ — [с] Фрейд. Гейне: «Лирические интермеццо» № 12.

Психоанализ: «Грандиозная самость»: Кохут в «Revue fran§aise de psych- analyse» (Narcisse), p. 189.

Фрейд: «Возвращение идеала в "я", его с ним примирение должно быть рав­ноценно для индивидуума, вновь обретающего тем самым удовлетворение самим собою, великолепному празднику»[1] («Этюды», 160).

 

2. Неравенство чувств

 

В этом моменте щегольства влюбленный субъект идет навстречу чистому же­ланию: он не обременяет себя никакой просьбой; он отвергает всякую взаим­ность: в точности позиция садовского субъекта. Это торжество кратко; влюб­ленный восстанавливает свое обычное состояние, состояние попрошайки: ^[a]просит у другого удовлетворения своего желания, прикрывая, однако, эту просьбу сетью сомнений, как будто готов уважить желание своего партнера: влюбленный — это субъект вежливый, или иначе: щедрый.

 

(Если влюбленному так трудно оставить другого, причина тому столь же оче­видна и неведома, как и та, по которой остается невидимым Украденное письмо: дело в том, что другой не хочет, чтобы его оставляли. Вся разница в том, что один любит «слишком», а другой «недостаточно». Места вполне точны, а вот образам никак в этом не преуспеть.)

 

Маргиналии: [a] Лакан.

Лакан: о просьбе и попрошайстве.

 

3. Закрепленность ролей

[a]«Чувства всегда взаимны». Их взаимность объясняется не равенством изъя­нов, а отражением терминов. Пример закрепленности ролей: в платоновских отношениях имеется любящий и, перед ним, любимый; и тот и другой пре­провождают к функциям: любящий вдохновляет, любимый слушает; здесь не идет речи о том, чтобы взвешивать чувства. И однако же, разграничение ролей ничуть не упраздняет строгость обязательств: Ахилл идет на смерть ради Патрокла, любимый ради любящего: сегодня бы сказали, что он его любит.

 

(Закрепленность ролей: бываешь влюбленным только в того, кто тебя чуть-чуть любит.)

 

Маргиналии: [a] Лакан.

Лакан: «Семинар I». «Чувства всегда взаимны. И это абсолютно верно, не­смотря на кажущуюся абсурдность. Если вы рассматриваете поле взаимодей­ствия двух субъектов — я подчеркиваю, двух, а не трех, — чувства всегда ока­жутся взаимными». А также Сафуан, «Эдип», 100.

 

4. Обоюдность

 

[a] Когда Мать без излишней ласки или сдержанности помогает за едой ре­бенку, когда она направляет пищу, предоставляя, однако, действовать руке ребенка и довольствуясь тем, чтобы ее потихоньку направлять, возникает пространство обоюдной деятельности, одновременно дифференцированной и соучаствующей. То же самое и с любовными отношениями: не взаимными, а обоюдными; другой держит меня за руку, учит меня чему-то, меня изменяет, в то время как я поступаю с ним точно так же.

 

Маргиналии: [a] Психоанализ.

Психоанализ: Б. Беттельхайм, «Пустая крепость», 41—42.

 

Я НЕ МОГЛА БЕЗ СЛЕЗ СЛУШАТЬ СВОЙ ГОЛОС

 

ВОВЛЕЧЕННОСТЬ. Воспринимая обиду, влюбленный субъект вовлечен в то, чтобы бесконечно раскачивать ее амплитуду, говоря сам себе — или повто­ряя — слова, которые способны удвоить его тоску.

 

1. История самого себя

Я выбираю себе роль: я — тот, кто заплачет, и эту роль перед собой играю — и от нее плачу: я сам себе собственный театр. И, видя себя в слезах, плачу от этого еще сильнее; если же слезы идут на убыль, быстрехонько повторяю про себя резкие слова, от которых они начинают течь заново. Во мне в наличии двое собеседников, занятых тем, чтобы повышать от реплики к реплике тон, как в древних стихомифиях: в раздвоенной, удвоенной речи (ложный диа­лог), ведущейся вплоть до финальной какофонии (сцена с клоунами), обна­руживается своего рода удовольствие.

 

1) [a]Вертер разражается тирадой против дурного расположения духа: «На глаза ему навернулись слезы». 2) Он пересказывает перед Шарлоттой сцену прощания с умирающей; собственный рассказ изматывает его своей горяч­ностью, и он подносит к глазам платок. 3) Вертер пишет Шарлотте, описывая ей образ своей будущей могилы: «Все так живо встает передо мной, и я плачу, точно дитя». 4) ^[Ь]«В двадцать лет, — говорит госпожа Деборд-Вальмор, — глу­бочайшие муки вынудили меня отказаться от пения, ибо я не могла без слез слушать свой голос».

 

Маргиналии: [a] «Вертер» — [Ь] Гюго. Гюго: «Камни».

 

2.Искренность

 

Никакого сомнения, что, доводя до слез самого себя (а если кто-то плачет, он непременно сам довел себя до слез), Вертер не может утверждать, что он совершенно искренен, поскольку эмоции замещают у него доводы. Искрен­ность (великая ценность классического искусства), таким образом, всего лишь конечный продукт, логический предел истерии. ^[a]Посмотрите на «Дневник» Жида, признанный — или, по крайней мере, провозглашенный — памятником искренности: Я, постулируемое как Единое, себя рассматривает и выговаривает: их уже два; но вмешивается некое третье Я, которое завер­шает это противоречие, возвращает ему блестящее единство спора, сцены, рассказа, фантасмагории и хитростью, притворным сращением вновь обра­щает Двоих в Одного: именно это второе единство и составляет «искрен­ность»: субъект обнаруживает, что «искренен», в конце самого настоящего истерического загула.

 

Маргиналии: [a] Жид.

 

3. Комизм

 

Пусть он плачет все снова и снова, всякий раз, когда говорит про себя, что несчастен, — любой, однако, кто его увидит и услышит, ощутит в нем не­избывную комичность: сколько театральных (и цирковых) сцен построено на этом механизме! Воображаемый субъект не играет. Его собственная исте­рия для него ничуть не забавна, но он вызывает смех, все снова и снова, при каждом новом проявлении искренности. Классически, именно искренний и комичен (старый школьный вопрос, старая тема диссертаций: ^[a]трагическая или комическая пьеса «Мизантроп»? — Конечно же, комическая! Как того и хотел Мольер — это даже клоунская пьеса).

 

Маргиналии: [a] Мольер.

 

PUER SENILIS, SENEX PUERILIS[2]

 

ВОЗРАСТ. Утрата чувства возраста: в качестве влюбленного субъект не со­относит себя ни с каким возрастом: он не стар и не млад.

 

1. Классификация

 

Infans, puer, adulescens, senior, senex[3]: любое общество подразделяет время че­ловеческого субъекта; оно создает возрасты, их классифицирует, называет и включает эту структуру в свое функционирование путем обрядов инициации, воинской кабалы или законоположений. Некогда возрасты откровенно про­ходили по ведомству символической организации (в подотчетных этногра­фии обществах); теперь ее место заняла наука: медицина, социология, пси­хология, демография, криминология, сама политика, все эти «объективные» дискурсы наперегонки подразделяют и противопоставляют возрасты. Так установленная множественность («жизненные возрасты») налагает на чело­веческого субъекта одно из сильнейших социальных принуждений, которому ему надлежит подвергнуться (возраст — это поистине Другой).

Кому нужны возрасты? Архаическим обществам, обществам воинствующим, соперническим, короче, любому сильному обществу, с того момента как оно приписывает себе право представлять интересы людского рода. В интересах людского рода прояснить, кодифицировать поток поколений в надежде его обуздать и обеспечить ему некую лучшую отдачу («Подожди, и ты меня за­менишь» или «Подвинься, чтобы я занял это место»: вот что изящно заявляет классификация возрастов). Нет большего социального беспорядка, нежели расплывчатость, недифференцированность, обратимость возрастов — невы­разимых, неклассифицируемых; нет ничего более подрывного, нежели жить или мыслить вопреки разделению на возрасты, свободно переставлять люд­ские роли, выявлять подростка в старике, ребенка во взрослом мужчине и хо­теть подменить ступени человеческой пирамиды образом устойчивого субъ­екта (uno tenore), каковой мог бы подразделяться только сам собой, изнутри, и вел бы одно и то же существование с первой секунды своего рождения до секунды смертной.

(По крайней мере в этом психоанализу не откажешь в смелости. Он один среди всех современных наук не пытается рассуждать о возрастах человека: для него человек не имеет возраста: разве что возраст его сексуальности, но эта сексуальность не развивается, подчинена вырождению: она тратит свое время на возврат: беря начало в самой дальней ночи младенчества, она по- прежнему тут как тут и в момент смерти, поскольку человек постоянно в пе­реносе, постоянно любит, от первого и до последнего дыхания. Мне случа­ется, конечно же, мифически воспроизводить в памяти возрасты моей жизни: но это всего-навсего возрасты моих переносов — моих любвей.)

 

2. Другие расизмы

 

Я кормлюсь социальными образами. «Старый» — это возраст, поставляемый «молодым», каковой, исходя из этого, видит себя «молодым». Подобный ход запускает своего рода расизм: я исключаю себя из налагаемого мною исклю­чения, именно так я исключаю и составляю. Я могу на словах быть антира­систом, но если становлюсь таковым исходя из исключения, которое сам за­пустил, то в свою очередь становлюсь расистом; в каком-то закоулке во мне сидит расизм антирасизма. Рассказывают о сказанном какой-то студенткой своему преподавателю: «Ты ни негр, ни еврей, ни женщина, так что помал­кивай». Так что помалкивай: слова любого расизма. Ты молод/ты стар, так что помалкивай (подожди, проваливай, не суйся, плати подороже, подешевле и т. д.): имеет место расизм возрастов, всех возрастов.

(Все расизмы убедительны. В крайнем случае, чтобы больше не было расиз- мов, следовало бы, чтобы больше не было языка: расизм составляет часть ра­болепия языка.)

 

3. Возраст уходит.

 

[a]Эрот непременно юн только в мифах, романах, сказаниях, созданных в ответ на евгенические потребности вида («у них было много детей, потому что они полюбили друг друга молодыми»). Но любовная страсть не признает воз­раста (как не признает пола или объекта); она не только сваливается на вас вне зависимости от него, но еще и вершит волшебное снятие, освобождение от всякого возрастного чувства: влюбленный субъект буквально никакого возраста не имеет (он больше не знает, что это такое — возраст) — или наде­лен сразу всеми; он путешествует по времени, без предупреждения переме­жает детскую нежность предзакатной усталостью. ^[Ь]Какpuer senilis античной и средневековой риторики, одновременно ювенильный и мудрый мифиче­ский образ, он относится к той причудливой, отчасти гностической (фаустов­ской?) породе, что сочетает полагаемые противоречащими возрасты; [c]он удерживает в себе детство (путем отчуждения воображаемой, материнской структуры) и в то же время живет со знанием дела, в самом конце некоего очень долгого прошлого, при смерти, в тени дитячей.

Маргиналии: [a] «Пир» — [Ь] Курциус — [c] Малларме. «Пир»: речь Агафона. Курциус: p. 122 sq.

Малларме: «Броску костей не устранить.»: «Хозяин. человек. старик. в тени дитячей».

 

4.Возраст возвращается

 

Этот снятый возраст являет собой как бы дар отсутствия, незримое одеяние, предоставленное влюбленному неким божеством. Как только любовь прекра­щается — или кажется, что прекращается, — богиня отступает, подхватывает и уносит одеяние отсутствия, возвращается социальный возраст: ^[a]король-то был голый, у него был «возраст».

(Х признавался мне: «С того дня, как я счел, что "освободился" от этой любви — с той обманчивой торжественностью, с какою это встречают, — я почувствовал себя старым: быть свободным означало вновь обрести свой возраст; зависимость же уводила меня в вечность. Субъект — Воображае­мого — не стареет».)

 

Маргиналии: [a] Андерсен.

 

К ДЕТСТВУ

 

ДЕТСТВО. Эта фигура вбирает в себя черты, которые подводят влюблен­ного субъекта к тому, чтобы констатировать и понять отношения его со­стояния и детства и отсюда, в соответствии с некоторой традицией, при­дать инфантильному значение утопии.

 

1. Вертер и дети

 

[a]Вертер любит детей. Он не только их ищет, доволен в их обществе, не только в кругу детей пребывает та, кого он любит; вдобавок ко всему Шар­лотта часто отождествляет с ребенком самого Вертера. ^[Ь]Можно подумать, что Гёте читал Фрейда: «Состояние влюбленности — не более чем воспроиз­ведение старых фактов, повторение инфантильных реакций; это присуще лю­бой любви, нет такой, у которой не отыскалось бы прообраза в детстве».

 

Маргиналии: [a] «Вертер» — [b] Фрейд.

 

2. Восхищение

 

Х говорил, что «восхищен» некоторыми удовольствиями, которые достав­ляли ему отношения с Y. Внезапно применить подобное слово к наслажде­нию — не восходит ли это — уже — к некоей инфантильной структуре?

Восхищение может отсылать только к общему потрясению субъекта, чье удовольствие возрастает, утрачивает градации, выходит далеко за рамки ге- нитального; все выглядит так, словно для того, чтобы быть довольным, я по­гружаюсь в своего рода левитацию, что возносит меня над «реальным», «разумным», «функциональным», сексуальным ответом на которое служит простая генитальность. Тогда я вспоминаю и отдаляюсь от того, во что мне­ние скопом превращает генитальность: от цели, Закона, здоровья, поскольку человек может выйти из своего невроза, только сумев сосредоточить либидо на генитальном: ^мне наложило ли печать на цель аналитического лечения, как говорит кое-кто, обретение доступа к genital love и объектному отноше­нию? ^[Ь]При такой редукции недоохваченным остается вечное тело ребенка, субъект панического удовольствия.

 

Маргиналии: [a] Психоанализ — [b] Психоанализ.

Психоанализ: Сообщено А. К.: «International Journal of Psychoanalysis», 1950, XXI.

Психоанализ: Редукция, оспариваемая Н. Брауном, 138.

 

3. Зачем бороться со своим детством?

 

«Некогда детство меня раздражало, я предпочитал о нем не думать; [a]но до­статочно было, чтобы один автор предположил, что детская чувственность — утопия, к которой нужно двигаться, чтобы все черты любовной речи, о кото­рых я полагал, будто они исключают меня из "нормальной", "взрослой" жизни, предстали передо мной оправданными, даже прогрессивными. Если я конста­тирую, что все и вся препровождает меня к некоей инфантильной структуре и что в этой структуре, каковую прочие почитают регрессивной, я прекрасно размещаю свое собственное наслаждение, так почему же ее подозревать? За­чем бороться со своим детством? Переворачивая предшествующее предполо­жение, я открыл тем самым, что любил свое детство, что оно было для меня драгоценно, существенно и что, как все и каждый, я за ним гонялся».

(Я обращаю время: помещаю свое детство перед собой и проживаю эту любовь как фрагментарное предвестие сего грядущего времени, все моменты кото­рого тем не менее уже были в моем первом прошлом. Так, я вполне мог бы, ничего не говоря, написать книгу любви, в которой рассказывал бы един­ственно о своих детских воспоминаниях: о самых незначительных фактах, великих радостях, великих печалях, заброшенности, переполнении и т. п.)

Детство, которое длится: достаточно синтаксического ухищрения, чтобы про­демонстрировать его скандальность: ^[Ь]«А сколько ему? — Тридцать три ис­полнилось, — говорит Ластер. — Ровно тридцать лет и три года. — Скажи лучше — ровно тридцать лет, как ему три года».

 

Маргиналии: [a] Психоанализ — [Ь] Фолкнер.

Психоанализ: Н. Браун.

Фолкнер: Сообщено Ж. Л.: «Шум и ярость».

 

4. Безначальный Эрот

 

^[a]Гесиодовская традиция (которой следует Федр) не отводит Эроту никакого личного начала; он просто-напросто появляется в конце цепочки, первыми звеньями которой были Хаос и Земля; согласно орфикам, у него нет ни отца, ни матери; он является из бесконечности; полностью включенный в некий не имеющий конца ритм, его миссия — связать нас с этим движением (Эрос — это то, что не знает во мне покоя; Эрот — это блуждание).

Эти мифические традиции (которые постепенно подправит культурное пред­ставление об обладающем родителями Амуре) помещают Эрота вне Начала. Детство парадоксальным образом тоже является слепым пятном человече­ского времени: смежное с началом (родительским), оно его приостанавли­вает, расплывается, блуждает по всей жизни, оно сияет вне времени.

 

Маргиналии: [a] «Пир».

 

5. Кифера

 

Один утопист (но о подобных утопиях услышать можно редко) видит в че­ловеке «тот вид животных, который создал бессмертный проект по обрете­нию своего детства» и хотел бы посему, чтобы человечество достигло великой грезы о ^[a]«нарциссическом всемогуществе в мире любви и удовольствия». Назовем этот миф киферическим, ибо на Кифере, где вышла на берег из моря Венера, обретаются забвение начала, расцвет множественного удовольствия и любовное переполнение. Кифереец (влюбленный), погруженный тысячью фигур своей речи в самую глубину невроза, это также и тот, кто может заста­вить засиять перед собой утопию мира без неврозов, без вытесненного — мир возможный, ^[Ь]«если дать свободно распуститься детской сексуальности, как то делается у примитивных народов».

 

Маргиналии: [a] Психоанализ — [Ь] Фрейд.

a) Психоанализ: Н. Браун, 108, 142.

b) Фрейд: «Краткое введение», 78.

 

ДВУЛИЧНОСТИ

 

ДВУЛИЧНОСТЬ. Влюбленный субъект видит в любимом объекте двойствен­ное существо, которое последовательно действует по отношению к нему про­тиворечивым образом: положение, ссылаясь на которое он воображает, будто разрешение любовного кризиса заключается в том, что и он тоже должен вступить на путь двуличности.

 

1. Двуличность

 

Любовная мифология наделяет любимый объект вошедшей в поговорку дву­личностью: он вероломен: ^[a]Perfido! Spergiuro! Barbaro! Traditore![4] Классиче­ская двуличность состоит в том, чтобы умышленно издавать обманчивые знаки (говорить, что любишь, и не любить, клясться в верности и покинуть и т. п.). Это заверение (в Чистосердечии, Верности, Правдивости, Единении) мечено логическим чеканом: противоречие табуировано. Вероломство, логи­ческая ошибка и моральная вина составляют, таким образом, отправную точку исправления (логического и морального), начинающего с некоторой укоризны: короче, с языкового испытания, со «сцены»: «Ты лжешь, и я тебя подловил — ну и теперь, в итоге, прощаю...»

В классической любви присутствует предзаключение о двуличности. Отсюда насыщенная, непрестанная деятельность влюбленного субъекта: знаки должны быть истолкованы, секрет раскрыт, истина доказана: любовь есть пространная герменевтика, бесконечная наука которой изматывает влюблен­ного субъекта ^[Ь](прустовский рассказчик так и не сможет остановиться в рас­шифровке Альбертины, если только внезапно ее не забудет).

 

Маргиналии: [a] Бетховен — [Ь] Пруст. Бетховен: Ария и сцена «Ah! Perfido!..».

 

2. Горячо/холодно

 

Любовная двуличность, какою ее стремится прочесть и разоблачить класси­ческий субъект, имеет отношение к некоей истине любимого существа (по­скольку предполагается, что оно лжет). Но есть и двуличность более непо­средственная (более мучительная): та, что расщепляет его присутствие, делает его то очень близким, то очень далеким. С одной стороны, интимность, согласие, а с другой, внезапно, расстояния, отсутствия, молчания. Эта дву­личность — уже не двуличность текста, а двуличность тела; мне даже не нужно более ее расшифровывать, а только метаться; в противоположность прустовскому рассказчику я уже не являюсь более деятельным (параноиче­ским) субъектом, прилежно истолковывающим знаки; я отступаю еще дальше, к детству, я — паразитирующее животное, цепляющееся за перемен­чивость тела-носителя в изматывающем ритме его жара и холода.

 

3. Идея выхода

 

Если другой двойствен, почему бы мне не стать таковым самому? У меня бу­дет разнообразная жизнь: здесь — влюбленный, ведущий речи подчиненности и благоговения, [a]а там — свободный, рассеянный, переходящий от одного отношения к другому, переходящий этаким уинникотовским ребенком от единственной Матери к переходному пространству, от love к loving.

(Это рассуждение — не более чем фантазм: как в самых недрах любви мне по­сягнуть на грезу о единстве, на каковой любовь основана? Где, о что внешнее упереть рычаг, позволивший бы мне расшатать слаженность Образа? ^[Ь]Я мог бы оформить свою собственную двуличность, только не будучи уже влюб­ленным: средство выйти отсюда доступно только тому, кто уже вышел.)

 

Маргиналии: [a] Уинникот — [Ь] Double bind.

 

«БЕЗЛИКИЕ ОБЩИЕ МЕСТА»

 

ДОКСА. Рассматриваемый уничижительным дискурсом Общественного мнения (доксой) о любви, влюбленный субъект боится ему поддаться.

 

1. Убийственное общее место

[a]Альберт рассуждает обо всем на свете, нагромождая безликие общие места («Вот она — предусмотрительность! Опасности не предугадаешь, сердечный друг! Впрочем... и т. д.»). Вертера все это раздражает, ввергает в депрессию, и он внезапным жестом прижимает ко лбу дуло пистолета. Сколько людей либо погибло по вине общих мест, направленных на них в качестве оружия, либо, что чаще, гибнет, не в силах от них отделаться.

 

Маргиналии: [a] «Вертер».

 

2. Формы агрессии

 

То это плоская, липкая, просто-напросто угнетающая форма: о любви смехо­творно рассуждает благоразумная середина, виня издержки и напряжения влюбленного субъекта [a](«Милый юноша! Любить свойственно человеку, но надо любить по-человечески!» и т.д.); то это оскорбительная, авторитарная форма: судья (какой-нибудь Альберт), признанный носитель закона, осыпает субъекта придирками, ограничениями, упрощениями.

(Кто сегодня ведет против любви уничижительные речи закона? — Уже не Мораль, а Мода.)

 

Маргиналии: [a] «Вертер».

 

3. Отступаться

 

^[a]Ницше: стадо торжествует (присваивая себе сохранение людского рода); стадо обладает языком; стадо «здорово». ^[Ь]Я дрейфую от этого прочь: лю­бовь своеособа, выведена из-под сервильности языка (светски любовь нема, если за нее не говорит поэзия); в глазах стадного соглашательства она тем са­мым «болезненна». Если я не переворачиваю это положение (как то сумел сделать Ницше), если отступаюсь перед возведенным в доксу законом, воз­веденным в доксу «здоровьем», если отказываюсь от любовного безумия, если соглашаюсь мыслить свою повседневную мысль без другого, если отре­каюсь, если остепеняюсь, во мне диковинным образом происходит нечто. «дрянное».

(Две точки зрения на доксу: 1) Христианское богословие: ^[c]«Дблжно... содер­жать то, чему верили повсюду, всегда, все». 2) ^[d]Дао: «Когда люди узнают, что красивое является красивым, появляется и безобразное. Когда узнают, что добро является добром, возникает и зло».)

 

Маргиналии: [a] Ницше — [b] Новалис — [c] Викентий Леринский — [d] Дао. Ницше: Клоссовски, 118. Дао: Дао дэ цзин, § 2.

 

ИНИЦИАЦИЯ

 

ИНИЦИАЦИЯ. Осмысление любовного опыта в том плане, что оно раскры­вает субъекту — по воле последовательной череды испытаний, как при ини­циации, — нечто относящееся, по его представлению, к строю «истины».

 

1. Инициация

 

^[a]Подчас — если верить античной культуре, чаще всего — влюбленный субъ­ект и инициирует другого; он является Вдохновителем, тем, кто дышит (ейспнелас); другой его слушает (аитас): «Отдай мне свое тело, и я передам тебе свою речь»: сладострастие сочетается с добродетелью; твоя податливость против моего чекана. Этот акт возвышенной проституции (ибо я у тебя про­шу в большей степени сам дар, нежели его предмет) — это психагогика — или педагогика. Подчас, наоборот, уже любимое существо видоизменяет, обнов­ляет того, кто любит; оно обучает его тому или иному стилю жизни, той или иной свободе (по отношению к его былым предубеждениям), извлекает его из пошлости (светскости), дает ему представление об инаковости, обучая не быть при этом из него исключенным; ^[Ь]тогда уже другой становится Воспи­тателем, мало-помалу получая от субъекта, которого превосходит, его Вооб­ражаемое [c](модель такого — перевернутого — воспитания доставляет тот редкий случай, когда сын воспитывает мать). В крайности, имеет место вза­имная, смешанная психагогика: каждый оказывается одновременно и мате­рью, и ребенком: ^[d]«Я дитя и сын Бога, Бог — мое же дитя. Как же может быть каждый и тем и другим?»

 

Маргиналии: [a] «Пир» — [Ь] Фрейд — [c] Брехт — [c] Ангелус Силезиус. «Пир»: примечание на с. 55. — Лукиан: Мы, получив в удел от небесного Эрота милость, «преданы тем наслаждениям, которые сочетаются с доброде­телью». — Психагогика: «Федр», 261 a.

Фрейд: «Воспитание: побуждение превозмочь принцип наслаждения и заме­нить его принципом реальности».

Брехт: «Мать».

Ангелус Силезиус: цитируется у Р. Лапорта, 52.

 

2. Ритуал

 

^[a]Ритуально Инициация (в Мистерии) включала четыре момента: очищение, традицию, эпоптию[5] (или откровение), передачу. То же самое и с любовным приключением. Свободное время, незанятость и даже скука, предшествую­щая любовному захвату, — как бы очищение, которому я себя предварительно подвергаю перед явлением любимой фигуры ^[Ь](Вертеру знакомо это состоя­ние чистоты, когда он рисует и читает в Вальхейме Гомера). Традиция всего любовного передается мне культурой, которая меня окружает, и описывает мне любовь еще до того, как я ее испытаю (любовь приходит из книг). Когда я встречаю любимое существо, я в полной мере лицезрю истину (истину моего желания), совсем как неофит по ходу эпоптии видел, как отодвигается занавес. Мне (этакому жрецу) только и остается это любовное передать: ри­туальная процедура, каковая в точности определяет бессчетную лирику, из которой рождается любовное стихотворение.

(О чем не говорит ритуал, о чем он не может сказать, так это о дополнении к нему: всякая инициация в качестве конечного терма (в качестве объекта) имеет раз-очарование (от-каз) по отношению к тому, что передо мной откры­лось. Любовные прения открывают мне не что иное, как неисчерпаемость языка: человеку суждено не знать, а лишь говорить: я инициирован в траур.)

 

Маргиналии: [a] «Пир» — [Ь] «Вертер». «Пир»: 142.

 

КНИГА

 

КНИГА. Функция книги у истока любви: любишь, потому что были книги.

 

1. Данте и Оссиан

 

^[a]Франческа да Римини и Паоло Малатеста открывают, что любят друг друга, читая о любовных перипетиях Ланселота и Гвиневры. ^[Ь]Вертер читает Шар­лотте Оссиана, и это чтение доводит до полноты страсть одного из них, смяте­ние второго. Любовь приходит из книги, любовь сначала написана. Мне только и нужно, что до бесконечности ее переписывать: я бы не знал, кого желать, не знал бы, что делать, не веди меня книга. Я всякий раз сталкиваюсь с книгой, которая придает реальность (язык, историю, волнение) моему желанию.

^[с](«Дафнис и Хлоя» — парадоксальная в этом отношении книга: любовь без предшествующей книги; нужна как минимум сия невероятность, чтобы опре­делить «Природу» — каковую влюбленные, впрочем, спешат расшифровать как некий текст.)

 

Маргиналии: [a] Данте — [Ь] «Вертер» — [с] «Дафнис и Хлоя». Данте: «Ад», 5.

 

2. Анонимная книга

 

Как буржуа Вертер черпает свои коды в высокой культуре; прежде любви, прежде Оссиана он читал Гомера и извлек из него фантазии о безмятежном патриархальном быте. Тем не менее страсть может родиться вне литературы; [a]сам Вертер констатирует это, узнав, что молодой работник влюблен в одну вдову совсем так же, как и он сам («Эта любовь, эта преданность, эта страсть отнюдь не из тех, что воспевают поэты»[6]). Дело, несомненно, в том, что в че­ловеческом субъекте, какой бы культуре он ни принадлежал, всегда где-то присутствует Книга, и эта Книга заправляет языком аффекта, аффектом как языком. Гренадер Гобен, состоявший в гвардии Первого консула, покончил с собой из-за любви; он наверняка не читал ни Кретьена де Труа, ни Данте, ни Гёте; Книга-проводник, каковая по-своему обязывала его говорить о любви определенным образом (например, покончив с собой), была великой анонимной Книгой Языка, книгой Другого: неуловимой Книгой, из которой подчас выбиваются более внятные отрывки: популярные песенки.

 

Маргиналии: [a] «Вертер».

«Вертер»: «Оссиан вытеснил из моего сердца Гомера».

 

3. Совместное чтение

 

Кретьена де Труа и Оссиана читали вместе двое любовников, и именно в этом совместном чтении им внезапно и открылась любовь. Некий третий язык ста­новится местом встречи влюбленных (сегодня это мог бы быть фильм или диск). Книга нисходит на двойное тело и на нем надпечатывается; два поце­луя сливаются, поцелуй Гвиневры—Ланселота и поцелуй Паоло—Франчески, и катаклизм, одолевавший героев Оссиана, становится «потоком слез», захлестывающим Шарлотту и Вертера. Книга любви отнюдь не педагогична; она не учит, как любить, она волшебна; она подбивает любовь к существова­нию; она выполняет функцию некоей действенной формулы, а именно слу­жит проводником силы, что идет от слов к действиям; Книга есть переход к реальному, acting-out: поцелуй проступает из бумаги и норовит попасть на губы Паоло и Франчески (бумага — прикрытие, расстояние, приличие, нере­альность, контроль, цензура — перевернута: символическое, каковое состав­ляет книгу, преступлено).

 

4. Книга как приманка

 

Оссиан, текст-проводник, сегодня донельзя скучен. Да и вообще, как можно проливать потоки слез, читая книгу (едва ли, если мои глаза подергивает вла­гой сентиментальный фильм)? Несомненно, чувствительность исторична, она меняется, очень быстро становясь невразумительной (мы сами не всегда пони­маем свои былые эмоции). Но это объяснение выявляет другой вопрос: а что если сам статут любовного чувства требует послушничества той или иной фра­зеологии? Вертер и Шарлотта очарованы оссиановской риторикой, [a]совсем как, в другом плане, очарованы нелепыми трактатами, которые они жадно чи­тают и немедленно применяют в деле, Бувар и Пекюше; можно сказать, что гипноз любовной страсти непременно сообщается с гипнозом стереотипа. Дело, несомненно, в том, что влюбленный получает только изложенное в Книге, а не то, что могло бы превратить ее в изощренный, утонченный объект, слойку смысла. Будучи страстным и заурядным читателем, влюбленный субъект не интересуется Текстом; то, что он немедленно потребляет, это аналогия; поле, где он движется, — поле аналогичной чувственности, аналогичной способности, короче говоря, приманки, сам объект воображаемого чтения: Оссиан есть лю­бовная приманка, столь же поблекшая, как и грязный розовый цвет плаща ма­тадора, на который животное бросается так, как будто это неистовый красный; животная этология полна примеров подобной линьки: искусственный самец, которого подсовывают самке колюшки, являет собой просто продолговатый предмет с красным низом. Как и колюшка, влюбленный в своих пристрастиях не руководствуется ни вкусом, ни истиной — только «правдоподобием».

 

Маргиналии: [a] «Бувар и Пекюше».

 

5. Антикнига

 

(«Вчера вечером, потерянный, я забрел в какой-то книжный магазин и купил изрядную толику Ницше. Мне казалось, что только это чтение поспособ­ствует усилию, предпринимаемому мною, чтобы "с этим справиться". Впро­чем, все это оказалось довольно иллюзорно: наряду с просто замечательными вещами, пробуждавшими меня от зачарованности, присутствовали и тусклые просторы и, главное, слишком часто, тореадорская жилка, тяжеловесная воля к танцу, каковая почти что. вульгарна».)

 

О ЛЮБВИ

 

ЛЮБОВЬ. В качестве понятия любовь не может не сложиться в образ, ко­торым манипулирует влюбленный субъект. Тем не менее эта фигура подра­зумевает не то, что субъект думает о любви, поскольку как раз он и не может сформулировать, что о ней думает; а, скорее, то непрестанное дознание, ко­торое он ведет, пытаясь прояснить оценку, объектом коей служит любовь со стороны систем истолкования, когда они противопоставляют недостаточно, кажется ему, обоснованным образом «хорошую» и «плохую любовь».

 

1. Под лампой

 

Что он, влюбленный, думает о любви? — В общем и целом — ничего. Ему хо­телось бы знать, что это, но, будучи внутри, он видит ее в существовании, а не в сущности. То, о чем он хотел бы знать (любовь), и есть как раз то, при помощи чего он говорит (любовная речь); рефлексия ему, конечно же, доз­волена, но поскольку она тотчас впутывается в коловращение образов, то ни­когда не становится рефлексивностью: исключенный из логики (которая предполагает внешние по отношению друг к другу языки), он не может пре­тендовать на здравомыслие. А потому, рассуждай он о любви хоть целый год, понятие о ней он может надеяться лишь ухватить «за хвост», — отдельными проблесками, формулами, неожиданными выражениями, рассеянными по всему великому потоку Воображаемого; он находится в любви на гиблом месте, каковое есть и ее же блистательное место: [a]«Самое темное место, — гласит китайская пословица, — всегда под лампой».

(Речь здесь отнюдь не о культурном фарсе, посредством которого любовь объявляют саму по себе «таинственной», «невыразимой», «необъяснимой». Я ни в коей мере не соглашаюсь с тем языковым запредельем, которое про­цветало у Классиков и которое они прозывали «невесть» (мадмуазель де Скюдери: «Любовь — это невесть что, которое приходит невесть откуда и не­весть как кончается»). Меня смущают не эти прилагательные, а глагол-связка (это есть): то есть определение, даже наименование: я кормлюсь словом «лю­бовь», и тем не менее оно не оправдывает моих ожиданий.)

 

Маргиналии: [a] Райк. Райк: цитата пословицы.

 

2. Кто я?

 

И тем не менее постоянно возвращается вопрос: «Но, в конце концов, что же это такое, любовь?» Если вы диабетик (или таковым себя считаете), вы обреченно покупаете относящуюся к диабету брошюру в серии «Что я знаю?». Если вы влюблены, вы хотите книг, которые объясняют любовь. Вы все время пытаетесь внести себя в табель болезней, страстей, неврозов. Кто я? Не в состоянии ответить по существу (это время ушло), вы пытаетесь от­ветить, классифицируя: я вхожу в класс влюбленных: классифицирован, сле­довательно, существую.

(Все романы о любви — как бы очередная «Что я знаю?» — про любовь.)

 

3. Колебания в оценке

 

Поскольку сам он, что такое любовь, знать не может, субъект обращается к тому, что думают другие; он подвергает дознанию великие дискурсы, которые смогли говорить о любви, с тревогой их вопрошая. Но в ответ он непременно получает отовсюду не столько определения, сколько суждения. Через любую теорию, любое общественное мнение, предметом которых служит любовь, проходит некая основанная на неясных критериях безапелляционная и тем не менее невнятная оценка: [a]любовь одновременно и хороша, и плоха: ^[Ь]это добротная ценность, она вершит переход от эгоизма к альтруизму; это дурная ценность, она отчуждает. Как отделить одно от другого? Где проходит линия между хорошей и плохой любовью?

(Мнение афинян, по словам Павсания, очень хорошо представляет эти коле­бания в оценке: все вдохновляют того, кто любит, ему дозволены все средст­ва (умолять, пресмыкаться), которые иначе сурово осуждаются; любовника, который преуспел, ценят, того, кто потерпел поражение, покрывают позором; только влюбленным боги прощают нарушение клятвы. Но в то же время докса присматривает и цензурирует: юных влюбленных притесняют и корят отцы, педагоги, товарищи. Любовь промежуточна: хорошая или плохая в за­висимости от качества порождаемых ею поступков и т. п.)

 

Маргиналии: [a] Фрейд — [Ь] «Пир». «Пир»: речь Павсания.

 

4. Плохая любовь

 

^[a]Плохая любовь — это любовь-страсть: кер, говорили древние греки: рок, смерть, несчастье: крылатое бедствие, вроде старости или чумы. Или еще: бо­лезнь, надувательство, приманка, обман, катастрофа. В чем ее зло? ^[Ь]В нар- циссическом расплющивании об Образ, в Инцесте (если ты упорствуешь в желании переспать со своей Матерью, ты будешь кастрирован). Где доказа­тельства? Эта любовь не жизнеспособна. (Но как оценить жизнеспособность? Почему то, что жизнеспособно, должно быть Благом? Почему длиться — лучше, чем сгорать?)

(Табу на подобного рода любовь: ее называют иносказательно: [c]«Услышав, как называют любовь, имя которой она не хотела произносить, мадемуазель де Ванди прерывает: "Да уж! Что сделал другой?.. " Так что, говорит мадам де Севинье, далее разговаривали только о другом». Противоположностью дру­гому (неупоминаемому) выступает дружба, какою ее познали Ларошфуко и мадам де Лафайет.)

 

Маргиналии: [a] Платон — [Ь] Психоанализ — [c] Э. Б. Платон: «Федр», 235 с и вся первая речь Сократа.

Психоанализ: Сафуан, «Заметки об Эдипе», 115—116, 210; Лакан, «Семинар I», 130; Лапланш, «Символизации» в «Psychanalyse a l'universite», № 1, p. 15; Ивон Бре, «Эдип и его история» в «Psychanalyse a l'universite», № 3, p. 49: «Если задуматься о смысле, который приобретает у Фрейда слово Verliebtheit (на­столько плохо переводимое на французский, что в конце концов его переводят как "настоящая любовь"!); если поразмыслить о трудностях, с которыми, пол­ностью оставаясь верным мысли Фрейда, столкнулся Кристиан Давид при определении, что такое не патологическая любовь, то задаешься вопросом, не является ли для Фрейда основным проявлением Эдипа в неаналитическом проживании как раз таки любовь!» Э. Б.: сообщено Э. Б.

 

5. Истинная любовь

 

Любовь-страсть противостоит истинной любви. Но насколько изобильны примеры и истории любви-страсти, плохой любви, настолько же теории трудно говорить о любви истинной иначе, нежели как. теоретически. Хоро­шая любовь из разряда чистой тавтологии: [a]истинная любовь — это любовь «здоровая», «не невротическая», любовь «настоящая», любовь «собственно говоря», любовь «по-настоящему свободная», это «деятельный дар любви». Несомненно, можно очертить область этой самой истинной любви (она вер­шится в символическом плане, а не в очаровании Воображаемого); но какой ей придать (посоветовать) образ, как не образ любви правильной? Не будет ли истинная любовь просто-напросто любовью поддерживающей себя пары: пары супружеской?

 

Маргиналии: [a] Психоанализ.

Психоанализ: Verliebtheit, влюбленность-энаморация, отсылает к любви-стра­сти у Лакана, но также и к «настоящей любви» в некоторых переводах Фрейда. Перечисленные выражения почерпнуты из Сафуана («Эдип», 148), Фрейда («Психология масс и анализ человеческого Я», 134), не раз из Лакана («Семи­нар I», 304—305) и сообщенных Юбером Рикаром лакановских маргиналий — кроме восходящей к Платону «свободной любви» («Федр», 243 Ь).

 

6. Что же она для меня?

 

В общем-то, именно от этой постыдной оценки, представляемой под видом анализа, и отказывается влюбленный субъект. Конечно же, если я влюблен, я могу исследовать, читать, оценивать всех тех, кто пытался прояснить сущ­ность любви; но что-то неуступчивое во мне всегда, в конце концов, заявляет: что же она для меня (это я является не моей личностью, а типом, к которому меня толкает некая сила)? ^МВ некотором роде как раз из-за незнания, в ко­тором я пребываю касаемо того, что «есть» любовь, я и устремляюсь к высшей форме анализа: драматизации.

 

Маргиналии: [a] Ницше.

Ницше: Главным образом по Делёзу, 86.

 

ПОБУДЬ ЕЩЕ, ПРЕКРАСНОЕ МГНОВЕНЬЕ МГНОВЕНИЕ.

 

Желание увековечить совершенное мгновение.

 

1. Тринадцатый опять

 

[a]Если оно случается, переполнение разрушает время: Побудь еще, прекрас­ное мгновенье. То есть: Я хочу, чтобы длилось то, что сводит длительность к нулю, я отрицаю парадигму (Fort/Da), грежу о времени, которое упразднило бы смысл, грежу о наслаждении, вписанном — а уже не описанном — в выне­сенный вне круговорота циферблата час: ^[Ь]«Всегда единственный, — иль миг один застыл?»

 

Маргиналии: [a] Гёте — [Ь] Нерваль.

Гёте: цитата неточна. Гёте писал (в «Фаусте»): «Остановись, мгновенье, ты прекрасно».

Нерваль: «Химеры», «Артемида».

 

2. Увековечить что?

 

– Что же ты хочешь обездвижить?

– Подчас мне кажется, что это сгущение, осадок наслаждений (чувствен­ность, нежность, музыка, смех, согласие и т. п.), смесь, короче — некая нечи­стота. Подчас, таинственным образом, мне кажется, что это вспышка, «мгно­венная вспышка», вызванная «Я люблю тебя», разрыв, начиная с которого все меняется, короче — отправление, погрузка (это скорее фаустовская ми­стика: то, что провидится в мгновенной вспышке, [a]это вечное движение на­слаждения, мир, из которого изгнано вытеснение).

 

Маргиналии: [a] Психоанализ. Психоанализ: Браун, 116.

 

3. Всего один раз

 

Ребенок, настойчиво испрашивающий наслаждения, кричит (торгуясь, чтобы его получить): «Один раз! Всего один раз!» Так и с любовной просьбой: чтобы я познал один раз, всего один раз, но, по крайней мере, один раз вкус того, что совершенно (насмешка: совершенный, парфе — это название самого что ни на есть заурядного замороженного десерта). Я готов поступиться временем, если оно согласно остаться осязаемым, прежде чем вновь пуститься в ход и увлечь меня за собой. МЭто крик Пеллеаса и Мелизанды, когда их застает врасплох Голо: «Твои уста!» Твои уста, один раз, потому что все навеки пропало.

(Мгновение: предмет причудливого торга: я обмениваю два качества вре­мени — ахилловский миф: короткая и блистательная жизнь вместо долгой и тусклой.)

 

Маргиналии: [a] Пеллеас.

 

КАК МУЗЫКА

 

МУЗЫКА. Всякая мысль или всякая практика, относящаяся к излюбленному сочетанию музыки и любовного чувства.

 

1. Успокоение

 

[a] Когда Шарлотта играет на клавесине, Вертер выбрасывает из головы все мрачные мысли; это его успокаивает, позволяет дышать свободнее, мешает «пустить себе пулю в лоб». В Шарлотте, которая поет и играет, успокаивает не кто иной, как Мать: она берет влюбленного на руки, чтобы его убаюкать: Вертер подобен никак не засыпающему младенцу, которому, чтобы заснуть, нужно тело любимой: постоянно единящая с богом, плавная, членораздель­ная, сдержанная, (романтическая) мелодия действительно является подме­ной Матери; какими бы ни были ее экспрессивные повороты, что бы она ни рассказывала, по сути она — Колыбельная: встревоженного субъекта здесь поддерживает, подвешивает некое ритмическое тело, каковое не вполне без­деятельно и не вполне занято: в распоряжении, без тяжести.

 

Маргиналии: [a] «Вертер».

 

2. Как музыка снимает тревогу

 

Х пришли с визитом. Что мне с ними делать? Меня мало-помалу охватывает ощущение нереальности. В какой-то миг мне удается отъединиться; по радио передают трио Бетховена. Чудо: моя тревога снята, я вновь чуть ли не счаст­лив. Почему? Снаружи, в саду, среди плетеных кресел, за разговорами, я был вынужден подставить на место влюбленного мира некий другой (мир «свет­скости»), и эта подстановка была для меня мучительна, поскольку одновре­менно смехотворна и основательна: на смену подлинному отсутствию при­ходило ложное утверждение, оставляя тревогу нетронутой и в то же время подавляемой. Что же до музыки, она не есть некий позитивный вымысел. Му­зыка всегда молчит; она не обременяет меня никакими рассуждениями; она не хочет ничем заменить мою неприкаянность (что было бы лучшим сред­ством ее углубить), она ее подвешивает: этакое эпохе, нечто вроде нулевой степени всех смысловых систем, каковые беззастенчиво активизируются, дабы подавить во мне единственную свободу, которая мне сегодня важна: сво­боду неистовствовать (маиномаи: я заблудший, я влюбленный).

 

3. Популярная песенка

 

Или еще (странный эффект): всякий раз, когда Шарлотта играет «свою из­любленную мелодию», Вертер магическим образом успокаивается. Мелодия всегда одна и та же, это популярная песенка. Точно так же кастрат Фари- нелли усыплял безумие Карла IV Испанского, напевая ему из вечера в вечер на протяжении четырнадцати лет один и тот же романс. ^[a]Успокоенный, заня­тый популярной песенкой, влюбленный не далек от ребенка-аутиста, умело воспроизводящего музыкальные мелодии, проводя часы за выслушиванием одного и того же напева: возможно, потому, что оба тем самым уверяются, что ничего не меняется.

 

Маргиналии: [a] Психоанализ.

Психоанализ: Б. Беттельхайм, «Пустая крепость», 117.

 

НАПЕРСНИК

 

НАПЕРСНИК. Созвездие ролей, приписываемых влюбленным субъектом тому, кого он принимает за наперсника своей любви.

 

1. Роли

 

Когда влюбленный субъект разделяется, наперсник становится в нем голосом мудрости, голосом того, кто хочет «отсюда выпутаться», рассуждает, ограничивает, советует «отделаться»: не пускай на самотек, избавься от Х. Ты загнан в угол, отступись, признай свою неудачу и перейди к чему-то еще. Не столь важна тщетность этого совета (ему никогда не следуют; если субъект от­сюда и выпутывается, то следуя совершенно иным путям): наперсник позво­ляет субъекту, обычно замурованному в образе, говорить. Его роль вступи­тельная (у меня есть некто, чтобы говорить о моем напыщенном, грандиозном Я), свидетельская (наперсник — это свидетель: то, о чем я говорю, реально, поскольку я могу об этом рассказать, ^[a]Члюбой бред становится правдоподоб­ным, если кто-то готов его слушать), возбуждающая (говоря о любимом су­ществе, я приумножаю занимаемое им место, обрекаю его на известность).

 

Маргиналии: [a] Джедиди.

Джедиди: Гигес и Кандавл: «Мне нужен свидетель, чтобы доказать мне, / Что я ничуть не спесивец, / Который лжет самому себе, кичась, / Что обнимает прекраснейшую на свете» (р. 37).

 

2. Повествовательный доход

 

^[a]Роль наперсника мифична: поскольку я не могу реально совладать с про­тиворечиями, в которые меня ввергает любовное чувство, я рассказываю ис­торию, чья функция — диалектизировать эти противоречия. Наперсник поз­воляет мне повествовать, излагать, производить вразумительное: я обустраи­ваю Образ в подходящем мне смысле, либо его усиливаю (и успокаиваю себя, что люблю существо, ценность которого описываю), либо преуменьшаю, поз­воляя себе незначительные нападки, не слишком добрую иронию, на которую никогда не дерзнул бы перед лицом любимого объекта. ^[b]Вертер как раз и пользуется так своим другом Вильгельмом (и при случае девицей фон Б., с которой проводит не один час, вызывая в памяти Шарлотту), чтобы скомпо­новать образ любимой: слушание наперсника формирует тогда своего рода волшебную ткань, на которой готов нарисоваться на манер помпезной клас­сической картины объект-вымысел.

^[c](Этот повествовательный доход двойствен, будучи всегда лишь доходом Воображаемого. От любовной откровенности не приходится ждать никакого аналитического эффекта, ведь чем больше я говорю (наперснику), тем глубже проваливаюсь в Воображаемое: моя откровенность беспрестанно препровож­дает меня к «психологическому».)

 

Маргиналии: [a] Леви-Строс — [Ь] «Вертер» — [c] Ф. В.

Леви-Строс: О диалектической силе мифа, «Структурная антропология».

Ф. В.: беседа.

 

3. Корифей

 

В откровениях диалог слаб. Наперсник слушает, подхватывает (по дружбе), иногда возражает (без убеждения), никогда долго не спорит, ибо (как о том всё ему говорит) он разговаривает с безумцем. ^[!1]Таков античный корифей, чья функция — запустить монолог. Этот монолог — монолог «претерпева­ния», не действия; пьеса, поставленная (рассказанная) влюбленным, — от­нюдь не драма, а трагедия, причем из самых архаичных, между корифеем и трагическим героем, между наперсником и влюбленным — никакой схватки, один подчинен другому: всего-навсего долгая жалоба; диалог («сцена») при­берегается (пусть и внутренне) для моего другого.

 

Маргиналии: [a] Ницше.

Ницше: «Философия в трагическую эпоху Греции».

 

4. Невыносимое место

 

^[a]Вертер Вильгельму: «Впрочем, к чему это? Отчего не храню я про себя то, что меня мучит и оскорбляет? Зачем огорчаю тебя?» Постоянная любовная жалоба (субъект никогда не придает значения счастливым моментам) для на­персника тягостна. Его место невыносимо: он может быть лишь пошлым (пе­реливая из пустого в порожнее представления здравого смысла — таков Вильгельм) либо безумным (с огромным риском погружаясь в необуздан­ность влюбленного субъекта, в его резкие перепады, его несправедливости). Надлежащее место может, однако, найти тот, кто сможет слегка погрузиться в бред друга.

 

Маргиналии: [a] «Вертер».

 

ЛИПА

 

НЕКОГДА. Мечтательное припоминание далекого прошлого, внешнего и пред­шествующего по отношению к эпизоду влюбленности — и, в частности, вос­поминания о далеком детстве субъекта.

 

1. Пахучее дерево

 

Возвращаясь в родные края, Вертер велит остановить карету подле большой липы своего детства. Der Lindenbaum[7]: весь немецкий романтизм благоухает этим запахом. Его воспевает Шуберт, стоит липа и во дворе в Вальхейме; [a]целых две окажутся на кладбище, где будет погребен Вертер. Это дерево с про­стым запахом, навевающее сон, дерево счастливой метонимии; его запах — само время — восходит к саду детства. Это дерево успокоения.

 

Маргиналии: [a] «Вертер».

 

2. К детству

 

Из средоточия бури, которая вырывает меня из привычной обстановки, ли­шает идентичности, мне удается иногда вернуться к началу — к моему началу. Непреодолимый склон заставляет меня скользить, спускаться (я стекаю) к своему детству. Но сила, которая порождает это воспоминание, двусмыс­ленна: с одной стороны, я стремлюсь успокоиться, представляя некое адамическое время, предшествующее любым любовным заботам, любому генитальному беспокойству и, однако, наполненное чувственностью; посредством воспоминания я разыгрываю это время против времени любовной Заботы; но я также отлично знаю, что детство и любовь скроены из одного материала: удовлетворенная любовь всегда не более чем рай, навязчивую идею о котором мне привило детство.

(В саду Б. перед домом стояла липа; ножницами на длинном шесте с нее сре­зали ветки, которые падали на матрасную ткань.)

 

НЕСЧАСТНЫЙ

 

НЕСЧАСТНЫЙ. Расплывчатый термин, пустая фигура, злокозненный джо­кер, который подходит для всех типов любовного неблагополучия, коли они мо­гут подверстаться к восклицанию: «Так дело не пойдет».

 

1. Цвета

 

Из чего слагается любовное несчастье? ^[a]«Из стойкости, попыток и томле­ния»; то есть силы (я утверждаю любовь наперекор всему и вся), скорби (я без перебоя пытаюсь, тружусь над тем, чтобы принять утрату любимого объекта, и эти попытки, труды, близкие к trebahl — tripalium[8] — трубадуров, суть не что иное, как пытка) и желания (того отсутствия, что присутствует в желании). Черный, серый, бурый — таковы цвета несчастья, ливрея влюбленного:

Ибо черный гласит о сердечном упорстве,

Серый — пытках, а бурый — любовном томлении;

Так что это — томленье в упорных попытках,

Серый, бурый и черный.

 

Маргиналии: [a] Клеман Маро.

Клеман Маро: «Антология французской поэзии», 39.

 

2. Страдания Вертера

 

Любовное несчастье множественно («Страдания юного Вертера»). В него мо­гут входить скука, усталость, раздраженность, неясность, отчаяние, тоска, по­давленность, меланхолия, томление, ^[a]«резкая и злая боль»[9], грусть, одержи­мость, чувство вины, отвращение, страх. В придачу, само собой, всякое любовное несчастье, выходец из Воображаемого, в высшей степени метоними­ческий орган, вовлекает, словно скатерть, за которую тянешь, все то в жизни субъекта, что «не идет», так что эта множественность причин и состояний по­рождает единый вкус, вкус кризиса: Sono in crisi, я в кризисе, гласит итальян­ский, чтобы объявить, что ^[Ь]«так дело не пойдет». При каждой модуляции своего несчастья (каждый раз, когда он прекращает рассуждать, чтобы восклик­нуть: «Я несчастен»), влюбленный субъект полагает, что обнаружил великую болезнь мира, [c]буддийскую дуккху (быть отделенным от того, что любишь, не получать то, чего желаешь): дуккха внезапно спадает на него, как черная вуаль.

 

Маргиналии: [a] Стендаль — [Ь] Д. Ф. — [c] Дзэн. Стендаль: «Арманс». Д. Ф.: беседа. Дзэн: Уоттс, 64.

 

3. Дзадзэн

 

Дзадзэн: оставаться сидящим, ничего не делая, — таков основополагающий жест дзэнской мудрости. Точно так же, но на вершине любовного безумия, бывают моменты, когда любовное несчастье настолько мощно, что субъект оказывается сведен к своего рода простой неподвижности: всякий труд для меня невозможен; я только и могу так и оставаться, бездеятельным, томя­щимся в своей постели или обмякшим в кресле: «без причин, без цели или духа выигрыша» — ^мдаже злокозненного (мушотоку). Это своего рода чер­ный дзэн.

 

Маргиналии: [a] Дзэн.

 

В ОТЧАЯНИИ

ОТЧАЯНИЕ. Двойственная мысль о любовном отчаянии, из которой субъект извлекает одновременно боль и ощущение истины.

 

1. Как следует любить

 

Любовная речь является языком, и этот язык, как и естественный, имеет свои обязательные рубрики. Одной из этих рубрик является отчаяние: влюблен­ный не может «выговаривать» любовь (а какою, кроме говоримой, она может быть?) без того, чтобы не пройти через непременное отчаяние. Любовное от­чаяние до такой степени является формой речи, что ему нет особого дела до причины: любая случайность годится, чтобы возбудить отчаяние, так что оно даже становится нормативным определением любви, подобно тому как носо­вые звуки выделяют французский среди большинства других языков: [a]«В своем отчаянии я люблю вас так, как должно любить».

 

Маргиналии: [a] Мадемуазель де Леспинас.

Мадемуазель де Леспинас: цитируется Кристианом Давидом.

 

2. Отчаяние как истина

 

Язык — это то, что должно приниматься, если оставить в стороне самоубий­ство. Ну а если же я остался в живых, то продолжаю говорить и мало-помалу трансформирую, следуя трагическому пути, необходимость в свободу: отчая­ние, на которое меня вынуждает сама структура любовного языка, стано­вится... «мудростью». В такой день — вследствие какой химии? — я могу пи­таться, вдохновляться мыслью об отчаянии. Это торжество (временное) происходит вот от чего: мое существо совпадает с моим языком (язык мисти­ческий, адамический, lingua adamica, есть язык этого совпадения; Вавилон, напротив, — это то, что разлагает язык, распыляет совпадение). В отчаянии субъект узнает подходящий ему язык; он нашел-таки язык, являющийся по уставу выражением истины, прямой язык.

(Трезвое чувство: «Все образуется — но в свой черед пройдет». Любовное чувство: «Ничто не образуется и, однако, так и тянется».)

 

НЕЧТО ГЕНИТАЛЬНОЕ

 

ПОЛ. Молчаливая фигура: влюбленный субъект редко говорит о «чем-то генитальном» (Фрейд—Шарко); его собственная речь не отдает отчета о разнице полов.

 

1. Унисекс

 

Любовная речь редко упоминает нечто генитальное, возможно, потому, что не принимает полов. Речь остается той же, какою бы ни была половая кон­фигурация отношения. Вот почему влюбленный легко исключается из «генитальности» (никаких заявлений о превосходстве genital love): этакий по­лиморфный ребенок, он не подчиняется закону дифференциации. Он тем самым удален — мифически — как от нормальности (поскольку та всегда предписывает уважать противостояние полов), так и от вызовов ей (по­скольку они переворачивают полы, не стирая их различие): то, что он пре­ступает (бесславно), это не место полов, это их разделение; уже поэтому его своеобразие из самых архаичных или самых мифических [a](первочеловек, он же человек универсальный, гласит миф, был сотворен мужчиной и женщи­ной). Между тем другое разделение норовит пресечь и запутать первое: с точки зрения «нормальности» унисекс столь же «сомнителен», как и секс перевернутый: влюбленный столь же странен, как и травести (но не извлекает из этого демонстративной выгоды); его «нейтральность» со всем дисгармо­нирует: так, в гомосексуальной связи более всего шокирует не гомосексуаль­ность — ибо, согласно расхожему мнению, она всего-навсего переворачивает полы и, следовательно, их признает, — а любовь: ^[Ь]гомосексуальный влюб­ленный ближе к Вертеру, нежели к Коридону.

(Влюбленный — это «лунатик» — ни невротик, ни психотик — или и тот и другой понемногу. [c]Андрогин, смесь мужского солнца и женской земли, происходит, и он — или она? — тоже, от луны. Между тем, «унисекс» вполне подходит влюбленным, прически и джинсы; ^[d]с точки зрения психо­анализа это ничего не означает: ничего не поделаешь, Фаллос имеется только с одной стороны.)

 

Маргиналии: [a] «Бытие» — [Ь] С. С. — [c] «Пир» — [d] Ф. В.

Фрейд: Фрейд, одержимый словами Шарко: «Всегда присутствует что-то

генитальное, всегда-всегда-всегда» (Браун, 78).

«Бытие»: 1:27. См. также «Авесту», «Пир».

С.С.: Северо Сардуй, «Каллима на теле.»

«Пир»: 78.

Ф. В.: беседа.

 

2. Великие возлюбленные

 

[a]Между тем, влюбленный — это тот, кто более всего наслаждается: в этом он — Женщина.

(Х рассказывал, что, будучи влюбленным, продолжал испытывать на выходе из любовного акта полноту, воодушевление, согласие, благодарность, подъем; ^[Ь]никакого немедленного желания сигареты, каковое возвращает, отдаляет, восстанавливает приватность, подготавливает бегство. Х чувствовал тогда себя на грани женственности, почти понимая, куда ведет женское желание (ждать, продолжать, удлинять, длить, не уходить: давать), вот почему миф всегда притягивал влюбленного субъекта к какой-либо великой женской фи­гуре («великие возлюбленные».)

 

Маргиналии: [a] Психоанализ — [Ь] Симона де Бовуар.

Психоанализ: Легенда о Зевсе и Гере: «Если любовное наслаждение состоит из десяти частей, женщине отходит девять и только одна мужчине» (Леклер, «Психоанализировать», 165). С. де Бовуар: о сигарете после акта любви.

 

БЕЗ ТАКТИКИ

 

ТАКТИКА. Пусть и беспрестанно суетясь между желанием и просьбой, влюб­ленный субъект не подходит ни для какой тактики.

 

1. Блуждающий огонек

[a]В глубину ущелий горных

Огонек завел меня.

Вкруг громады камней черных,

Как отсюда выйду я:

Огоньком я сам блуждаю по безвестному пути!

 

Никакой тактики! В моей любовной гонке у меня нет никакой тактики; я не следую никакому обдуманному маршруту, не пользуюсь никакими сред­ствами, чтобы «преуспеть»; я не приберегаю про запас, не комбинирую, я не приумножаю средства.

Не бывает тактики без притворства: ведь она бы потребовала, чтобы я сделал вид, что в зависимости от обстоятельств являюсь чем-то другим, тем, чем не являюсь: равнодушным, жизнерадостным, щедрым, счастливым, несчастным и т.д. Я же, с некоторыми ограничениями, которым подчиняюсь, могу лишь показать свою любовь, я могу лишь ее возвысить и вынести на первый план как таинство; во мне проглядывает подполье: мне свойственно постоянно себя выдавать; изображать легкие чувства мне претит, наполняет тревогой, растлевает, ибо я за истинность образов.

(Иногда, чтобы произвести на другого впечатление — или просто чтобы с ним сообщиться? — я пытался придать своим заботам метафизический вид, но это не задалось; я хотел уведомить о патетичности своих чувств, но слышал в ответ лишь: Ты выглядишь усталым: никчемный комедиант, не потому, что я «искренен», но потому, что, если через не могу мне удается сыграть, я до­ношу совсем не то, что хотел.)

 

Маргиналии: [a] Шуберт. Шуберт: «Зимний путь».

 

2. Вне роли

 

Я не могу затронуть другого, манипулировать им (стандартная тактическая операция): это было бы святотатство. Если мне приходит какая-то тактическая мысль, то только, иногда, в отношении самого себя. Чтобы избавить себя от тревог, аффектов, страданий, мне приходит в голову примерить роль: роль сильного, уравновешенного субъекта, наделенного хладнокровием, самообла­данием: [a]я себя ими облекаю (как кардинал Барберини, становящийся папой Урбаном VIII, по мере того как его облачают в папские одежды): это благород­ная истерия: она сильно помогает, но длится не долго: влюбленный не может придерживаться никакой роли (если не роли влюбленного) — даже роли сума­сброда. Это субъект вне роли — но не вне театра: one-man-show, только и всего.

 

Маргиналии: [a] Брехт.

 

«ОН ЛЕГ В ПОСТЕЛЬ И ПРОСПАЛ ДОЛГО»

 

УТОМЛЕНИЕ. Усталость, вызванная у влюбленного субъекта постоянными мыслями о своей любви.

 

1. Спать

 

Вертер говорит о своей усталости ([a]«Дай мне перетерпеть! Как я ни измучен, у меня достанет силы выстоять»). Любовная озабоченность привносит трату, изнашивающую тело столь же жестоко, как и физический труд. ^[Ь]«Я так стра­дал, — говорит кто-то, — я так боролся весь день с образом любимого суще­ства, что вечером крепко заснул». И Вертер незадолго до самоубийства [c]ложится в постель и очень долго спит.

 

Маргиналии: [a] «Вертер» — [Ь] С. С. — [c] «Вертер». С. С.: сообщено Северо.

 

2. Мой голос

 

Устает во мне не что иное, как голос. Говоря (при некоторых аффективных условиях), я изнашиваю свой голос и то, что он говорит. По мере того как я раскручиваю признание, или объяснение, или беседу, я обесцениваюсь; мало- помалу я больше не верю — или слабо верю — в то, что говорю; как будто мой голос, поначалу напряженный, горячий, прикровенный, всякая любовь в сто­рону, оплывает, преснеет: ^[a]раскрошенный слушанием других или другого в том, что он возвращает мне слушание самого себя: в моем голосе ютится ты­сяча паразитов и его истощает: я тужусь в своей собственной речи.

 

Маргиналии: [a] Мишле.

Мишле: «Я тужусь над Людовиком XI».

 

ПО МАНОВЕНИЮ РУКИ

 

ЧЕРЕДОВАНИЕ. Фигура имеет в виду чередование настроений, каковые влюбленный субъект полагает, что прочитывает в любимом объекте: изну­ряющий ритм, поскольку в нем подвешены его собственные состояния.

 

1. Контрасты

 

Подчас у другого его собственное расположение духа зависит от моего. Подчас же ситуация вдруг резко меняется, вызывая во мне противоположные отго­лоски. В какой-то вечер возникает трогательный момент, который кажется мне вечным; но назавтра этот момент проходит, что-то снова принимается за ста­рое (прихотливая работа ночи). Или еще: сегодня пополудни мы вместе слу­шали музыку; но сегодня же вечером, в том же зале ресторана сидим за двумя разными столами. От интимности до крайности и наоборот, я изматываю себя в этих безжалостных скачках, ибо их ритм — это сама усталость: [a]я стремлюсь к покою настроений (вритти для буддиста — это череда волн, циклический процесс. Вритти мучительно. Конец ему может положить только нирвана). ^[Ь](Вертер: «Во мне по мановению руки происходят какие-то перемены. По­рой жизнь снова хочет улыбнуться мне, — увы, лишь на миг!.. Ты не встречал ничего переменчивей, непостоянней моего сердца! Милый друг, тебя ли мне убеждать в этом, когда тебе столько раз приходилось терпеть переходы моего настроения от уныния к необузданным мечтаниям, от нежной грусти к па­губной пылкости!»)

 

Маргиналии: [a] Дзэн — [Ь] «Вертер».

 

3.  Игра с катушкой

 

Переполненный/отчаявшийся: ребенку ведом сей разрыв: вот его мать, а потом она исчезает. Из-за простого настроения другого (так говорим мы, а не он) влюбленный субъект охвачен жуткой печалью: печалью ребенка, который видит, как уходит его мать, и только и может, что пребывать в оше­ломлении от безмерности свалившегося на него несчастья. ^[a]Отсюда, если ре­бенок находчив (как маленький Фрейд), идея сыграть, изобразить этот раз­рыв, фиктивно повторить его, чтобы подчинить (говорит Фрейд) и обрести в этой игре в Катушку поддержку действия, возможности и безразличия (а то и агрессии).

Игра Fort / Da не только основывает смысл, причем еще до любого языка; она также учит тому, что такое ритм, как связаны ритм и смысл; возможно даже, что этот эпизод таит в себе также исток. эстетики? Ведь если влюб­ленный субъект был бы способен проигрывать ритм настроений, был бы способен доставить себе ритмизованную мысль о чередовании (неком чере­довании, которому он задает — или думает, что задает, — ритм), он получил бы доступ к своего рода изворотливой сублимации, превратив свою жизнь в причудливое произведение, одновременно сдержанное и неуклюжее: он на­слаждался бы своей собственной любовной жизнью как вымыслом, одновре­менно размеренным и беспокойным. Но влюбленный субъект — это как раз тот, кто не умеет, кто не может играть: ему даже недостает возраста фрей­довского ребенка.

 

Маргиналии: [a] Фрейд.

 

4. Всего лишь претерпевание

 

Перед круговоротом сезонов я опускаюсь до наипростейшей философии: фи­лософии претерпевания (естественное измерение истинных тягот). Я подчи­няюсь, не приспосабливаясь, упорствую, не закаляясь: вечно растерянный, никогда не обескураженный, я — кукла Дарумы, безногая неваляшка, которой отвешивают щелчок за щелчком, но которая в конце концов вновь обретает свое равновесие, обеспечиваемое каким-то там внутренним килем (но каков же мой киль? сила любви?). Об этом и говорит сопровождающий этих япон­ских кукол народный стишок:

Такова жизнь:

Семь раз упасть

И восемь подняться вновь.

 

ДРУГИЕ ЯЗЫКИ

 

ЯЗЫКИ. Субъект с тревогой ощущает расстояние, отделяющее любовный язык от остальных светских языков (в частности, от научного, политиче­ского), в которые ему не удается вложиться.

 

1. Трения

 

(Неловкость Х: влюбленным, слушая, как рядом говорят о Вьетнаме — во времена, когда о нем говорили, — он осознал, что не в силах этим заинтере­соваться. Эта бесчувственность, он знал, не имела себе оправданий. Таков был жестокий мотив неприятия.)

Нет безразличных языков. Всякую речь следовало бы прежде всего опреде­лять нагрузкой, местом которой она с необходимостью служит, всякая речь в общем и целом воинственна: [a]таков мог быть первый принцип чаемой Ницше активной Филологии. Всякая беседа под этими окультуренными личинами яв­ляется, стало быть, замкнутым полем, где сталкиваются, трутся языки, втайне установленные, вооруженные, обоснованные сообразно некоему проекту до­минирования. Отошедший от всякой власти, влюбленный воспринимает все остальные дискурсы как части некоего фантастического словопрения: свет­ский, научный, политический дефилируют перед ним, но ему никак не удается поверить в этот театр реального; он подвергает языковые инстанции инверсии: все, что приносит мир, искусственно, все, что приносит любовь, реально.

^[Ь](Трение, неприятие, языковой провал, головокружение: пытаясь забыть Шарлотту, Вертер останавливается у князя; но он не может перенести, что тот «замкнулся в кругу плоских научных понятий и самой избитой термино­логии», когда говорит об искусстве.)

 

Маргиналии: [a] Ницше — [Ь] «Вертер». Ницше: Об активной филологии у Делёза.

 

2. Инверсия

 

Всякий общий язык переживается как разрыв (скандал?). Чем дискурс дру­гих организованнее, слаженнее, тем сильнее раздражение. ^Обосновавшись в качестве секретаря в «скверном городишке Д.», вдалеке от Шарлотты, Вер- тер сталкивается с административным стилем; придирчивый посланник пра­вит его бумаги, борется с инверсиями и бессоюзием (к которым, похоже, был привычен Гёте). Другой язык есть язык мертвый; жив мой язык: я асиммет­ричен миру; будь он эллиптическим, метафорическим или анахроническим, мой синтаксис не общепринят, и эта неправильность соответствует социаль­ному распадению влюбленного субъекта.

 

Маргиналии: [a] «Вертер».

«Вертер»: начало второй книги. И об инверсиях: Гёте склонен к инверсиям, поскольку они на стороне асимметрии: «Чем живее язык, тем больше в нем инверсий; чем ближе он к мертвому, тем их становится меньше».

Пер. с фр. Виктора Лапицкого

 

 

_______________________

 

© Editions du Seuil, 2007.

* Русское издание: Барт Р. Фрагменты речи влюбленного / Пер. с фр. В. Лапицкого; вступ. ст. С. Зенкина. М.: Ad Marginem, 1999.

 

1) Ср. русский перевод: «Отмена идеала должна бы быть грандиозным празднеством для Я, которое опять могло бы быть довольным самим собой» ( Фрейд З. Психология масс и анализ человеческого «Я» // Фрейд З. Психоанализ и культура. Леонардо да Винчи. СПб.: Алетейя, 1997. С. 148). (В дальнейшем мы не оговариваем расхождения (местами весьма значительные) с существующими русскими пере­водами Фрейда.)

2) Дитя-старик, старец-дитя (лат.).

3) Младенец, ребенок, юноша, пожилой, старый (лат.).

4) Вероломный! Отступник! Варвар! Изменник! (ит.).

5) Вторая ступень посвящения (инициации) в элевсинских мистериях.

6) В русском переводе это место выглядит совсем по-иному.

7) Липа, липовое дерево (нем.).

8) Барт подразумевает этимологию слова travail — работа, труд, — каковое произошло от вульгарного латинского tripalium, названия «трехчленного» по своей структуре пыточного устройства. Старый глагол tripaliare, от которого при посредничестве, в частности, приведенных Бартом форм произошел современный travailler—работать, — та­ким образом, означал «пытать, мучить, изводить»; при­мерно то же значение («мучить, мучиться») унаследовал поначалу и современный глагол, начавший обретать сего­дняшний смысл лишь в XV веке.

9) В русском переводе — «горечь и озлобление мучительного страдания».