«Совет при Народном Комиссаре просит требовать»: женский субъект в революционном законодательстве[1]

Слишком велик хаос современной половой жизни, слишком много нелепых условных рефлексов в области половой жизни, создан­ных эксплуататорской социальностью, чтобы революционный класс-организатор принял без борьбы это буржуазное наследство.

А.Б. Залкинд (1924 год). Двенадцать половых заповедей революционного пролетариата

 

Деятельность А.М. Коллонтай обычно рассматривается в контексте истории русского феминизма². Ее теоретические и публицистические работы также привлекали внимание как феминистическое направление в марксизме. Меня будет интересовать несколько другой аспект. Я не буду останавливаться на теоретических взглядах Коллонтай и ее практических шагах на различных должностях в советском руководстве³. Я исследую нетрадиционный полити­ческий язык женщины-законодателя Коллонтай как альтернативу привыч­ному дискурсу патерналистского централизованного государства, практики которого в итоге продолжили большевики⁴.

Языковая стратегия Коллонтай хорошо показывает взаимосвязь языка, гендера и социального статуса. Тот факт, что нарком государственного при­зрения была единственной, кто предложил новую языковую модель законописания, отличавшуюся от используемых остальными законодателями двух жанровых моделей — революционного жанра декрета-листовки и традицион­ного жанра официального распоряжения⁵, — позволяет выдвинуть следую­щую гипотезу. Коллонтай стала большим новатором в революционном зако­нотворчестве во многом благодаря пониманию своего нарушения основной культурной конвенции — женщина-приватное / мужчина-публичное. Языко­вой выбор Коллонтай был предопределен пониманием невозможности сле­довать канону, так как a priori само явление — женщина-законодатель — было нарушением канона. Острое понимание потолка своего пола предопределило выбор языка. Отказ Коллонтай от культурных конвенций был ее революцион­ным ответом на неизбежную дилемму феминистского проекта — связанность культуры и патриархата⁶. Отсюда в языке Коллонтай появилась утрирован­ная субъектность, непривычная для традиционного жанра законописания.

Для того чтобы показать, как и почему это произошло, сначала я кратко рассмотрю проблему женской субъектности в России в исторической пер­спективе, что позволит лучше представить контекст революционного языко­вого прорыва Коллонтай. Затем я проанализирую два сценария законописа- ния и покажу, в чем именно заключалась новизна подхода Коллонтай и в какой степени она воспроизводила прежние социально-культурные тендер­ные различия. Проблема субъектности будет рассмотрена в рамках теории позиционирования в языке, разработанной Э. Гоффманом⁷. Анализ интерак­тивного позиционирования в нормативных актах, когда говорящий позицио­нирует других, и рефлексивного, когда он позиционирует себя, позволит рас­смотреть интересующие нас категории — субъекта и субъективности.

 

I

В России, как писала Элизабет Вуд, уже начиная с петровских времен пола­галось, что женщины являются наиболее традиционным и, следовательно, потенциально отсталым сегментом населения. Безусловно, такое понимание было связано с распределением гендерных ролей в традиционном обществе и было универсальным для разных культур. Согласно данным антропологии и социолингвистики, роль женщин как хранительниц традиций, производная от их понимаемой в качестве основной репродуктивной функции, фиксиру­ется в языке и социальной организации изученных человеческих общностей⁸. С точки зрения политической теории этот феномен исследовала, в частности, Джин Бетке Эльштайн. Она показала, каким образом гендерное деление легло в основу разделения частной (женской) и публичной (исключительно мужской) сфер общества⁹.

Модернизаторская перспектива «женского вопроса» отчетливо демон­стрирует явление, обозначаемое в современной теории феминизма как «объ­ективация» (objectification)¹⁰. Марта Нуссбаум предложила наиболее полное описание семи ключевых признаков объективации: инструментализм, отказ в автономии (здесь и далее объекта), инертность, его взаимозаменяемость другими объектами, фиксированность, собственность, отказ в субъектности¹¹. Безусловно, все перечисленные направления объективации распространя­лись на женщин в традиционном обществе, формировали особенности их ген- дерной идентичности.

Для понимания значения революционности законодательной политики А.М. Коллонтай особого внимания требует субъектность. Субъектность я буду рассматривать в русле этического учения Канта, поскольку его «Метафизика нравов» лежит в основе современной феминистской теории объективации. Как известно, Кант считал субъектность абстрактным свойством человека, через которое человек может реализовывать свободу¹². Объект не обладает свободой, он может быть только средством, вещью в действиях субъекта. Без­условно, публичная деятельность и ее особенно престижные сферы — поли­тика и законотворчество — могут рассматриваться как сферы максимального осуществления объективирующей субъектности. Венец политической дея­тельности — принятие властных решений, обычно в форме законодатель­ства, — позволяет производить пересмотр объективирующих отношений¹³.

В обществе традиционных ценностей политическая и профессиональная юридическая деятельность были недоступны для женщин. Потребовались годы борьбы женского движения и революционные изменения первой чет­верти ХХ века, чтобы за женщинами было признано право хотя бы номи­нально принимать участие в институтах власти. Чисто формальный характер такой возможности хорошо виден на примере из истории немецкой юриди­ческой профессии. Революция 1918 года закрепила за женщинами пассивное и активное избирательное право, то есть они получили возможность законо­дательствовать. Но этот факт отнюдь не означал, что им был открыт доступ в юридическую профессию¹⁴. Насколько определяющими в данном вопросе были представления о биологически обусловленном неравенстве, можно су­дить по дискуссии начала 1920-х годов о возможности занятия женщинами судейских должностей. В ней в качестве аргументов против этой идеи муж­чины серьезно высказывали соображения о том, что «ежемесячные недомо­гания» и эмоциональность могут помешать женщинам принимать рациональ­ные решения¹⁵.

Марксистские теоретики второй половины XIX века, равно как и револю­ционеры-практики, рассматривали угнетенность женщин как элемент бур­жуазной экономической эксплуатации, усиленной эксплуатацией женщин в семье, связанной с их традиционными занятиями (материнство, домашняя работа). В России социалисты долгое время рассматривали женское движе­ние за равные права с мужчинами как буржуазное, антисоциалистическое проявление, поскольку оно не выдвигало требований коренного пересмотра отношений собственности и власти, а ограничивалось исключительно при­знанием женской (политической) субъектности¹⁶. Тем самым, левые отно­сили «равноправок» к враждебному лагерю «конституционалистов» и до 1914 года, по свидетельству А.М. Коллонтай, сопротивлялись ее идее необхо­димости специальных форм пропаганды в среде работниц¹⁷.

Первая мировая война в корне изменила ситуацию на местах. В условиях массовой мобилизации мужчин большевики осознали важность особого под­хода к пропаганде среди женщин. В этом изменении позиции партии отрази­лось вызванное войной увеличение общественной значимости женщин. По­следние все больше участвовали в политической жизни страны, чем нарушали привычные конвенции традиционного общества. Сам стиль их участия a priori подразумевал нарушение канонов, что нашло наглядное отражение в законо­дательном стиле А.М. Коллонтай.

Как политик Коллонтай придавала большое значение роли слова как сред­ства политической борьбы. Об этом свидетельствует ее восторженное описа­ние речи Троцкого:

«Скучны, мертвы, неубедительны, как голос отмирающего прошлого, звучат слова благоразумия — предостережение в устах отбрасываемых в даль исто­рии меньшевиков и левых эсеров. Их заглушает звонкий, бодрящий призыв­ный клич будущего в приветствиях от армии, крестьянства, представителей национальностей, флота. На трибуне Троцкий. Вдохновенно-подъемный, не­поколебимо убежденный. Весь порыв, весь устремленность в будущее, весь решимость борьбы.

Пламенно-округло звучит его речь, будто сам призывный колокол. В ней гнев и страсть, в ней вера и непоколебимость. Растаяли призраки прошлого, нет в зале больше меньшевиков и эсеров. Нарастает решительный час: взяв­ший в руки власть рабочий и солдат, крестьянин и матрос проводят в жизнь тот клич, что нарастающим многомиллионным эхом повторяет весь трудо­вой народ России: долой империалистическую войну!»¹⁸

 

В случае с Коллонтай такое внимание к слову как к средству выходило за традиционные рамки прагматики революционной пропаганды, основанной на опыте Великой французской революции, ораторы которой доказывали, что «десять миллионов французов... вооруженные мечом разума, красноречия (курсив мой. — Т.Б.), смогут сами, если их разъярят, изменить лицо мира»¹⁹.

Согласно современной социолингвистической теории, гендерные особен­ности языкового поведения являются производными от особенностей соци­ального воспроизводства экономических и культурных условий. Именно они определяют то, что женщины в большей степени рассматривают языковые ресурсы как часть символического капитала (если пользоваться концепцией П. Бурдьё²⁰). Социолингвистические исследования Уильяма Лабова и его школы показывают, что, в принципе, языковые стратегии женщин гораздо более гибкие в сравнении с языковым поведением мужчин²¹. Обычно это объ­ясняют тем, что женщины — особенно это касается женщин с изначально не­высоким социальным статусом — стремятся овладеть престижными языко­выми формами²², которые могут работать на них как символический капитал.

Путь Коллонтай был иным. Далее мы увидим, что в своем законотворче­стве она проявила себя как революционер языка закона, решительно отка­завшись от традиционных моделей, которые использовались в 1917—1918 го­дах органами высшей центральной власти советского правительства. Чтобы оценить новаторство Коллонтай, стоит проанализировать один из ее законо­дательных актов, опубликованный в «Собрании узаконений и распоряжений рабочего и крестьянского правительства» 9 января 1918 года.

«О взимании налога с публичных зрелищ и увеселений²³

Ко всем гражданам Великой России и посетителям театров, кинематографов, цирков и прочих увеселительных заведений.

По всей Великой Руси введен налог с увеселений (театров, кинематографов, цирков и прочих увеселительных заведений) в пользу министерства госу­дарственного призрения.

Налог этот составляет народное достояние и предназначен исключи­тельно на нужды содержания калек, стариков, детей, сирот, вдов, инвалидов и т.п. и до перехода власти Советскому правительству поступал нормально.

Со времени перехода власти в руки рабочих и крестьян, а также в связи с саботажем тех лиц, коим было вверено следить за правильностью взима­ния налога посредством наклеивания марок, налог этот в настоящее время взимается только в исключительных случаях.

Совет при Народном Комиссаре по Министерству государственного при­зрения, обративший внимание на это явление, то есть на уклонение содер­жателей от наклеивания марок с целью наживы за счет граждан, призывает строго следить за тем, чтобы каждый билет, полученный у кассы, был обя­зательно оклеен маркой соответственного достоинства, согласно напеча­танной на билете цене.

Если же на билете не будет марки, Совет при Народном Комиссаре про­сит требовать от кассира обязательно наклеить марку.

В противном случае немедленно заявить в районный совет р. и с. депу­татов, а также вносить свое заявление в книгу жалоб в кассе.

Содержателям увеселительных заведений вменяется иметь книгу жалоб прошнурованной и хранить таковую в кассе, а также иметь на видном месте адрес, где помещается районный совет рабочих и солдатских депутатов.

По требованию посетителей книгу жалоб выдавать немедленно.

Этим каждый гражданин сделает великое дело для всего беднейшего и беспризорного, брошенного на произвол судьбы населения, а также помо­жет в исключительно трудное и тяжелое время Великой Демократической трудовой России и ее Народному правительству.

Народный Комиссар по государственному призрению А. Коллонтай»

 

В отличие от пропагандистских декретов-деклараций («О мире», «О зем­ле») в основе этого акта лежит конкретная прагматическая цель — наладить сбор налога, который в дореволюционное время поступал в бюджет Мини­стерства государственного призрения. В контексте революционного утвер­ждения нового народного правительства проблема сбора налогов, особенно в обстановке острого экономического кризиса, требовала деликатного под­хода, тем более если речь шла о возобновлении дореволюционного налога.

Этот акт имеет большую ценность как исторический источник. В отличие от «больших» декретов СНК, в которых скорее представлена картина вла­сти сверху, то есть представление отправителя правового послания, в акте Коллонтай хорошо представлены его получатели — картина снизу. Он на­глядно показывает будни установления советской власти и отличается от традиционного правового стиля, который подразумевает безоговорочное под­чинение государственной власти. Нормативные акты обычно не содержат оправданий, призывов и поучений²⁴, так как обычная ситуация предполагает отлаженность механизмов управления, стабильность морального и госу­дарственного принуждения. Созданный в экстраординарном порядке утвер­ждения советской власти, акт Коллонтай реализовывал более широкие по­литические задачи, выходящие за рамки конкретного налога, что отразилось и в языке. Для его анализа можно использовать разные методы интерпрета­ции нормативных актов с лингвистической точки зрения (коммуникативную теорию, дискурс-анализ).

Начнем со стартовой позиции любого послания — с оппозиции «отправи­тель» (он же законодатель) — «получатель» (разные категории граждан). Об­ращение как структурная часть нормативного акта было неприемлемо для языка дореволюционного законодательства. Использование обращений в декретах имело место только в самые критические политические моменты конца 1917 — начала 1918 годов ввиду необходимости борьбы с внутренней и внешней угрозой правлению большевиков. Обращения обычно использо­вались в актах пропагандистского, а не нормативного свойства, юридическое значение которых было минимальным (я их называю «декреты-листовки»).

Заимствуя обращение как риторический прием агитационного жанра, от­правитель изначально использует конструирующую функцию дискурса, мо­делируя аудиторию в соответствии с политическими задачами²⁵. У Коллонтай адресат отправителя обозначен как максимально широкая аудитория — «Ко всем гражданам великой России», — которая затем сужается — «и посе­тителям театров, кинематографов, цирков и прочих увеселительных заведе­ний». Обычно в революционном законодательстве в случаях обращения ко всему населению получатель или вообще не называется, или обобщается как «товарищ»²⁶. Задача таких обращений — представить большевистское виде­ние ситуации и сообщить его потенциальным сторонникам.

Послание декрета Коллонтай не является подчеркнуто политическим — поэтому политически маркированное обращение в начале текста не исполь­зуется. Отметим открытый, а не закрытый характер нормативного акта Кол- лонтай — его целевая аудитория максимально широкая, а не исключительно уполномоченные органы и администраторы. В тексте есть объяснение этой ситуации — распоряжение адресуется всем, потому что не работают специ­альные органы и администраторы, которые раньше следили за сбором налога: «Со времени перехода власти в руки рабочих и крестьян, а также в связи с са­ботажем тех лиц, коим было вверено следить за правильностью взимания на­лога посредством наклеивания марок, налог этот в настоящее время взима­ется только в исключительных случаях».

Его цель — заставить людей добровольно платить налог и контролиро­вать этот процесс, то есть проявлять гражданскую ответственность. Такое понимание ситуации зафиксировано в последнем предложении «этим каж­дый гражданин сделает великое дело.». Заметим, что декрет не предусмат­ривает санкции, он взывает к сознательности граждан. Сознательность и ответственность — это свойства субъекта, и декрет Коллонтай наделяет субъектностью всех граждан, отходя от традиционной административной моде­ли, связанной с назначением ответственных за исполнение или контроли­рующих органов.

Сам отправитель выступает от имени «Совета при Народном Комиссаре по Министерству государственного призрения». Структура нового аппарата представлена здесь как некий активный субъект. Это была новация, ведущая начало с Февральской революции. Как правило, в нормативных актах «ста­рого режима» начала ХХ века такая репрезентация почти не встречалась. Действия институтов власти обычно были персонифицированы, представ­лены как действия отдельного лица — царя («Государь император высочайше повелеть соизволил», «признав необходимым, повелеваем») или министров («министр нашел нужным», «признав необходимым, предлагаю»)²⁷. После перехода власти в марте 1917-го к коллективному органу — Временному пра­вительству — наиболее распространенным выражением действий власти было «Временное правительство постановило». Далее, так же как и в царское время, следовали традиционные глаголы — «упразднить», «перенести» и т.д.

Несмотря на то что текст вышел за подписью комиссара А.М. Коллонтай, речь в нем идет от имени Совета при народном комиссаре. Это «раздвоение» законодателя является отражением, с одной стороны, популярной в период становления советской власти коллегиальной формы управления, считав­шейся более демократической, чем прежнее единоначалие, а с другой, реалий первого времени работы наркомата. Тем не менее анализ источников убеж­дает, что автором была сама Коллонтай. Как показывают опубликованные и архивные материалы об административной деятельности А.М. Коллонтай на посту наркома государственного призрения, она была активной сторонницей коллегиальности. Так, в подведомственных комиссариату государственного призрения медицинских учреждениях ею отменялись должности директоров и их помощников, место которых занимали «Врачебные Советы»²⁸. Совет при народном комиссаре действительно был активным действующим лицом ра­боты комиссариата Коллонтай. Наличие в тексте двух отправителей является проявлением реального распределения власти в наркомате, которое Коллонтай как нарком не скрывает, а даже подчеркивает. В тексте отражено реальное соотношение сил в процессе принятия решений, чего не наблюдалось как в дореволюционных правовых актах, так и в законодательстве 1917—1918 го­дов, в которых традиционно законодатель выступает в одном лице.

Принципиальная новизна нормативно-правового акта Коллонтай — гла­голы, используемые для выражения отношений отправителя и получателя. Ролевая позиция законодателя в этом тексте не так однозначна, что выража­ется в изменениях его тона. Сначала он представляет свой акт как «призыв»: «Совет... призывает строго следить». Тем самым по отношению к «гражда­нам» власть выступает если не на равных, то на общих позициях революцион­ного призыва.

В следующем предложении отправитель еще больше «наклоняется» к по­лучателю и формулирует свое высказывание как «просьбу»: «Совет <...> про­сит требовать». Двусмысленность и неудобство роли просителя в контексте нормативного акта выражены в модальном несоответствии поставленных ря­дом глаголов «просить» и «требовать». Это стилистическое несоответствие можно толковать двояко. Можно увидеть здесь понимание автором тради­ционного женского позиционирования, как a priori невластного субъекта, что отражается в выборе женщинами более вежливых форм устной и письменной речи²⁹. Но далее отправитель резко меняет непривычную для роли законо­дателя позу и говорит языком «приказа»: «В противном случае немедленно заявить...». Властный эффект усилен отсутствием модального глагола (на­пример, «следует заявить») и синтаксисом предложения — употреблением формы с императивным значением.

Разнообразие форм языковых действий отправителя (призыв, просьба, приказ) преследует одну цель — заставить получателя без обязательной для всех угрозы санкции совершить конкретные действия. Использованные гла­голы по-разному позиционируют адресатов, отчетливо выделяя нарушите­лей — «лица, коим было вверено следить за правильностью взимания налога», и «содержатели увеселительных заведений». Именно к последним отправи­тель обращается с приказом: «.вменяется иметь книгу жалоб прошнурован­ной и хранить таковую в кассе.»

Немногие черты старого бюрократического дискурса используются в тексте только по отношению к нарушителям: «в связи с саботажем тех лиц, коим было вверено следить за правильностью взимания налога посредством наклеивания марок», «уклонение содержателей от наклеивания марок», «содержателям уве­селительных заведений вменяется.»³⁰. Бюрократический дискурс служит за­даче разделения свой — чужой, что особенно хорошо видно при резкой смене регистров: «уклонение содержателей от наклеивания марок с целью наживы за счет граждан». Смена регистров могла использоваться для усиления эмо­циональности в конструировании образа врага. Последний всегда явно или косвенно присутствовал в специфическом языке революционного закона, этос которого часто использовался в 1917—1918 годах³¹.

В завершение анализа правового акта Коллонтай подчеркнула еще раз его конструирующую функцию. Во-первых, как уже отмечалось, все граждане представлены как субъекты. Во-вторых, законодатель конструирует и новые реалии, давая старому налогу и необходимости его платить новое граждан­ственное объяснение. Смысловые связи между предложениями в тексте осно­ваны на системе определений. Так, «налог с увеселений» в следующем пред­ложении обозначен как «народное достояние», а советское правительство, которому должен поступать налог, называется «руками рабочих и крестьян» и «народным правительством».

Если воспользоваться теорией речевых актов Остина, нормативный акт является перформативом — слово закона совершает действие. Написанный в революционное время, декрет Коллонтай языковыми средствами создавал новые политические рамки реальности. Особенностью этой реальности была всеобщая субъектность. Получатель акта — максимально широкая аудитория, которая через чувства должна была воспринять новую революционную кар­тину мира и активно участвовать в ее создании. Специфичность языка Коллонтай, в котором, возможно отразилось понимание гендерной проблемы женщины-законодателя, сообщала ее декрету подчеркнутую субъектность, которая усиливала перформативность.

В своем нормативном акте Коллонтай использовала языковые средства, чтобы, эмоционально воздействуя на разные категории граждан, сообщить им модус ответственности, а значит, субъектности. Коллонтай использует со­страдание как побудительный мотив для соучастия, основанного на субъектности всех граждан — и посетителей, и содержателей, которые вместе «сде­лают великое дело»: «Этим каждый гражданин сделает великое дело для всего беднейшего и беспризорного, брошенного на произвол судьбы населе­ния, а также поможет в исключительно трудное и тяжелое время Великой Демократической трудовой России и ее Народному правительству».

Впрочем, несмотря на искушение увидеть в эмоциональности языка дек­рета Коллонтай и инновационности ее подхода гендерную специфику, что согласуется с данными социолингвистических исследований «женского языка»³², необходимо признать, что апелляция к чувствам была в целом ха­рактерна для письменной и устной речи революционного времени³³.

Как показала Ханна Арендт, революционные законодатели Робеспьер, Сен-Жюст и другие якобинцы не раз эксплуатировали чувство сострадания³⁴. Но в отличие от декрета Коллонтай у них, как и у их последователей в Рос­сии, сострадание работало с другой целью — как элемент пропаганды власти, а не как призыв к ответственному субъекту. В их декретах «великое дело» делает власть, а остальным предписывается исполнить ее веления. В качестве примера я приведу обращение к состраданию в законодательстве о национа­лизации промышленности³⁵. Детальное исследование Валерия Журавлева показывает, что вопреки клишированным утверждениям советской историко-юридической литературы национализация промышленных предприя­тий в конце 1917 — начале 1918 годов была стихийной и часто карательной мерой местных советов и даже вызывала опасения СНК³⁶.

Косвенным свидетельством такого настороженного отношения к инициа­тиве местных советов является задержка публикации первого акта о нацио­нализации — Постановления СНК о национализации фабрики товарищества Ликинской мануфактуры 17 (30) ноября 1917 года. Неоднозначность приня­той меры отразилась и в гипотезе самого постановления — законодатель под­черкивает, что руководствуется моральностью / справедливостью воздаяния страждущим:

1.  Закрытие фабрики, исполняющей заказы на армию и обеспечивающей нужды беднейших потребителей недопустимо.

2.   Материалы по обследованию дел на фабрике указывают на злую волю предпринимателя, явно стремившегося локаутировать рабочих, саботи­ровать производство.

3.   В интересах народного хозяйства, широкой массы потребителей и 4000 ра­бочих и их семей СНК находит недопустимым пустить указанную фаб­рику в ход, а посему постановлено объявить фабрику собственностью Российской Республики.

Однако когда исключительное явление становится обычной практикой, риторика сострадания модифицируется в бюрократическое клише. Из кон­кретного, политически неоднозначного, а потому эмоционально представ­ленного казуса создается правовая рамка национализации, которая стремится обрести устойчивое формальное закрепление в языке. Тем самым происходит стандартизация процедуры, которая позволяет сократить издержки интер­претации частного случая. Вот как это происходит на практике в актах «Собрания узаконений»:

«О конфискации фабрики Маркушевича

Ввиду того, что владелец фабрики военного обмундирования Маркушевич (Петроград, Забалканский пр., № 75) скрылся бесследно, равно как и его доверенные, и тем оставил фабрику на произвол судьбы, СНК постановил конфисковать все имущество фабрики, в чем бы это имущество ни состояло, и объявить его собственностью Российской Республики. Весь Служебный и технический персонал обязан оставаться на местах и исполнять свои обя­занности. За самовольное оставление занимаемой должности виновные бу­дут переданы революционному суду...»³⁷

 

Итак, основанием для национализации стал побег владельца фабрики. В сле­дующей за ней статье 267 «О конфискации завода Петроградского арматурно- электрического общества» ситуация иная, но ее пытаются стандартизировать:

«В виду того, что администрация завода Петроградского арматурно-электрического общества (Петроград, Полюстровская набережная, Алексан­дровская ул, № 1) отказалась подчиняться декрету о контроле и оставила завод на произвол судьбы, СНК постановил...»³⁸

 

Далее следует стандартный текст, с небольшими вариациями повторяю­щийся во всех законодательных актах о национализации. Обязательными структурами в нем становятся шаблоны, в том числе и риторический «про­извол судьбы» и отдельные предложения или даже абзацы, например: «Весь служебный и технический персонал обязан оставаться на местах и исполнять свои обязанности»³⁹.

Анализ статей «Собрания узаконений» за первые месяцы советской вла­сти позволяет сделать вывод о том, что язык нормативных актов становился все более специальным техническим средством. Особым традиционализмом с первых дней советского строя отличались акты Наркомата финансов: в по­становлениях наркомата по поводу обязательной уплаты налогов в качестве основания прямо указывалось дореволюционное законодательство — со ссылкой на «Собрание узаконений»; какая-либо риторика отсутствовала, зато часто упоминалась суровая санкция — тюремное заключение⁴⁰.

На фоне бюрократического законописания акт о налоге с увеселений Коллонтай был исключением. Для сравнения приведу следующее постановление:

«Об учреждении при Советах рабочих солдатских и крестьянских депутатов Отделов по назначению пенсий военно-увечным⁴¹.

Ввиду упразднения всех губернских и уездных воинских присутствий, со­гласно решения коллегии Народного комиссариата по внутренним делам, и передачи всех дел этих присутствий местным Советам, предлагается теперь же учредить при местных Советах Отделы по назначению пенсий от казны военно-увечным соответственно нормам, учрежденным декретом Совета Народных Комиссаров от 16 декабря 1917 г. (Собрание Узаконений и рас­поряжений Рабочего и Крестьянского Правительства № 9 ст. 143). Местным пенсионным отделам следует сноситься с действующим уже Центральным Отделом Народного Комиссариата Государственного Призрения по на­значению пенсий военно-увечным.

Подписал: Зам. Народного Комиссара Государственного Призрения И. Егоров»

 

Между актом Коллонтай (конец 1917 года) и этим примером (март 1918-го) прошло около трех месяцев. Советские учреждения налаживали работу. Важ­ной вехой стал переезд государственных учреждений из Петрограда в Москву в марте 1918 года. Речь идет об использовании все в большей степени прежних канонов законописания, образцом чему является акт Егорова. Отправитель использует языковые средства, выработанные веками существования особой дискурсивной практики. Они интернациональны — это, прежде всего, особый синтаксис (сложные синтаксические конструкции), особая лексика (консер­вативная, изобилующая специальной терминологией, отглагольными суще­ствительными), специфическая система связей в тексте⁴². В тексте Егорова от­правитель демонстрирует хорошее знание жанра. Он правильно употребляет слова и синтаксические конструкции. В тексте есть отсылка к имеющемуся за­конодательству новой власти, в развитие которого издан рассматриваемый акт.

Почему первый и второй тексты так отличаются друг от друга? Самое про­стое объяснение может быть подсказано знанием исторического контекста. Исследования периода становления Советского государства указывают на большую роль старых специалистов в строительстве новых институтов⁴³. Дей­ствительно, старые управленцы помогали налаживать работу и Наркомата го­сударственного призрения. Об этом говорят воспоминания А.М. Коллонтай⁴⁴ и делопроизводственные материалы комиссариата, хранящиеся в архиве⁴⁵.

Анализ этих источников позволяет представить следующую картину ор­ганизации советского руководства в социальной сфере. А.М. Коллонтай уда­лось, как она писала, «занять гос. Призрение» с помощью союза младших слу­жащих министерства, образованного летом 1917 года. Его основателем и «душой» был «наш, партийный» механик Иван Григорьевич Егоров⁴⁶. После Октябрьского восстания в государственных учреждениях власть сосредо­точилась в профессиональных союзах служащих — самодеятельных квази­профсоюзных организациях. На это указывает следующий факт: многие про­шения о поступлении на службу в наркоматы оформлялись как «заявления» в Комитет служащих комиссариата⁴⁷.

Советское «государственное призрение» началось с того, что председатель союза младших служащих министерства Иван Егоров пригласил недавно на­значенную на должность наркома Александру Коллонтай на делегатское со­брание союза⁴⁸. Для того чтобы взять под контроль министерство, Коллонтай назначила Егорова своим заместителем. Структурные подразделения нарко­мата возглавили наиболее активные члены союза. Из них же сформировали Совет при народном комиссаре государственного призрения. Организацию работ советского наркомата проводили несколько чиновников Министерства государственного призрения, которые «заявили, что готовы работать с боль­шевиками», в Главной канцелярии наркомата⁴⁹.

Как писал нарком юстиции Петр Стучка, новая власть нуждалась в старом опыте государственного управления с точки зрения «технического руководства»⁵⁰. Механик-большевик И.Г. Егоров реализовал принцип «технического руководства» практически: вероятнее всего, он просто подписал текст, со­ставленный за него в Главной канцелярии. В тексте так и говорится: «Под­писал: Зам. Народного Комиссара Государственного Призрения И. Егоров».

Получатель этого административного распоряжения не так многолик, как в акте Коллонтай. Отправитель обращается к «Советам рабочих солдатских и крестьянских депутатов», «местным Советам». В его цели не входит ни про­паганда нового строя, ни привлечение граждан к какой-либо деятельности по поводу выплат пенсий. Более того, сами Советы представлены в акте как заведомо подчиненные учреждения, которые должны создать новую адми­нистративную структуру, чтобы та, обратившись в соответствующий отдел наркомата, получила дальнейшие указания.

В отличие от акта Коллонтай, канал передачи информации максимально узок, так же как и конечный получатель послания — будущая бюрократиче­ская структура, которой адресовано специальное знание о пенсиях для фрон­товиков-инвалидов и их семей. Рядовые граждане, субъективная ответствен­ность которых была основой акта Коллонтай, исключались из числа адресатов акта Егорова.

Сравнение дискурсивных свойств первого и второго нормативного акта наталкивает на мысль о конструирующем эффекте их языка. Понять, а зна­чит, исполнить послание Егорова мог не каждый рабочий, солдат и кресть­янин из «местных Советов», которым адресован нормативный акт. Только владеющий технической терминологией управления мог выполнить это рас­поряжение и правильно отчитаться. Тем самым, послание косвенно кон­струировало получателя на местах и отношения строгого подчинения по бю­рократической вертикали, запечатленные в языковых формах.

Если акт Егорова предполагал субъектность не граждан, а уполномочен­ных государством учреждений, то акт Коллонтай исходил из другой — не­патерналистской — системы власти. Возможно, именно как представитель группы, долгое время лишенной субъектности в публичном пространстве, Коллонтай основывала свой акт на идее всеобщего участия. Механик-боль­шевик Егоров, как и многие другие советские администраторы, несмотря на непривилегированное происхождение, не ощущал недостатка субъектности в той степени, как его переживала Коллонтай. Яркое тому подтверждение — феминистская теория Коллонтай, в центре которой новая женщина — всегда активная, независимая, социально ответственная и освобожденная от стерео­типов «женского» поведения. Этой теме была посвящена ее программная статья 1913 года «Новая женщина», после революции вошедшая в ее сборник «Новая мораль и рабочий класс»⁵¹. После того как в 1922 году Коллонтай от­странили от активного участия в политике, направив в почетную ссылку на дипломатическую работу, она обратилась к прозе. В своих художественных произведениях 1920-х годов «Женщина на переломе» и «Любовь пчел трудо­вых» она выводила в качестве главных героинь независимых советских жен­щин-общественниц, нередко руководителей, вынужденных бороться с огра­ничениями любви, семьи и брака. Пропагандируя свой идеал, Коллонтай в автобиографии признавалась, что сама так и не стала «новой женщиной»: «...Как далека я еще от типа настоящей новой женщины, которая к своим жен­ским переживаниям относится с легкостью и даже, можно сказать, с завидной небрежностью... Я же до сих пор принадлежу к поколению женщин, вырос­ших в переходный период истории»⁵².

Советское правительство доверило Коллонтай скорее «женский» сегмент государственного управления — социальное обеспечение, то есть заботу го­сударства о гражданах. Как законодатель Коллонтай инициировала ряд дек­ретов, которые должны были оградить женщин от унижений в медицинских учреждениях. Особым декретом за ее подписью регулировался процесс ро­довспоможения. В этих инициативах отчетливо прослеживается задача сде­лать из женщины активного субъекта, а не пассивный объект. Ту же тему, только в другой сфере — сексуальности, развивает и ее известный памфлет «Дорогу крылатому Эросу». В нем Коллонтай доказывает, что настоящая лю­бовь несовместима с собственностью и собственничеством. Любовь-товари­щество исключает объективацию. Таким образом, как законодатель, как по­литик и как публицист Коллонтай всячески подчеркивала необходимость «перековки» женщины из объекта в субъект, равный мужчине. И если на за­конодательном уровне такое равенство в субъектности было закреплено в первых советских кодексах начала 1920-х годов, то на деле субъектность ока­залась труднодостижимой.

Это хорошо видно по Наркомату государственного призрения, акты кото­рого мы рассматривали. Замечу, что само призрение как предмет ведения по­лучило политический статус «министерского» незадолго до Октября — после Февральской революции, то есть не имел особых бюрократических традиций, требующих специализированной компетенции, как было в случае с другими министерствами, что часто предопределяло преемственность их кадров и практик управления при большевиках⁵³. Подавляющее большинство сотруд­ников Наркомата государственного призрения в первые месяцы его работы, как свидетельствует анализ архивных материалов наркомата, были выход­цами из эксплуатируемого класса. Однако в силу разных причин, анализ ко­торых лежит за рамками данной статьи, революционный стиль понимания закона как общего дела, основанного на субъектности каждого, предложен­ный Коллонтай, оказался не воспринятым ни в самом наркомате, ни в цент­ральной администрации молодого Советского государства.

Характерно, что выбор в пользу продолжения прежней модели признания субъектности только специально уполномоченных властью лиц или катего­рий граждан был совершен очень рано — в первые месяцы революции. Воз­можно, именно представление о «темноте массы», то есть неразвитости или недоразвитости народа, приводило к тому, что в большинстве своем новые советские законодатели воспринимали его в прежних категориях не созида­ния, а революционной борьбы — как объект пропаганды или навязывания своей воли путем террора или законодательства.

Когда Троцкий в 1933 году в «Сигнале тревоги» писал о том, что Октябрь­ская революция в опасности из-за всевластия бюрократии, он вспоминал о ленинской «кухарке, которая должна научиться управлять государством»:

«Важнейшую задачу диктатуры Ленин видел в демократизации управления: «каждая кухарка должна научиться управлять государством». Происходит обратный процесс: число управляющих не расширилось до «каждой ку­харки», а сузилось до одного-единственного повара, да и то специалиста по острым блюдам»⁵⁴.

 

Изучая советское законодательство 1917—1918 годов, можно сделать вы­вод о том, что пассаж В.И. Ленина октября 1917-го, в котором он доказывал, что большевики смогут удержать власть именно благодаря обучению куха­рок, был лишь полемическим пассажем. Это следует из самой логики ленин­ской цитаты:

«Мы не утописты. Мы знаем, что любой чернорабочий и любая кухарка не способны сейчас же вступить в управление государством. В этом мы со­гласны и с кадетами, и с Брешковской, и с Церетели. Но мы отличаемся от этих граждан тем, что требуем немедленного разрыва с тем предрассуд­ком, будто управлять государством, нести будничную, ежедневную работу управления в состоянии только богатые или из богатых семей взятые чи­новники. Мы требуем, чтобы обучение делу государственного управления велось сознательными рабочими и солдатами и чтобы начато было оно не­медленно, то есть к обучению этому немедленно начали привлекать всех трудящихся, всю бедноту»⁵⁵.

 

Обозначенное Лениным требование к другим (памфлет обращался к по­литическим оппонентам) не стало требованием к себе, когда власть была взята большевиками. Предпочтение «повара» «кухарке» отчетливо видно в самой постановке вопроса, в отделении субъектов — «сознательных рабочих и солдат» — от объектов — «всех трудящихся, всей бедноты», то есть безглас­ных «кухарок». Именно в социальной сфере проект пересмотра властных конвенций, представленный альтернативой участия и ответственности граж­дан-субъектов (Коллонтай), был быстро и последовательно отвергнут. Социальное обеспечение стало сферой особого патерналистского контроля го­сударства, субъектами которого были назначены исключительно специально уполномоченные органы. В то же время патерналистская риторика стала важ­ной частью описания государственной власти, включая наиболее репрессив­ные практики. Так, Уголовный кодекс 1926 года привнес в прежний юриди­ческий язык новое советское обозначение для мер наказания за государст­венные преступления «мера социальной защиты» и «высшая мера социаль­ной защиты» — для смертной казни⁵⁶.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

1) Продолжение статьи: Борисова ТЮ. Революционное законодательство в 1917— 1918 гг.: выбор языка // НЛО. 2011. № 108. C. 100—116. Автор благодарит М.Г. Му­равьеву и Т. Барандову за помощь в уяснении гендерного компонента в законо­творчестве А.М. Коллонтай, а также Н.Б. Вахтина и Г.С. Рогоняна за замечания к первому варианту этой статьи. Возможные ошибки и упущения — исключительная ответственность автора.

2) Evans Clements B. Bolshevik Feminist: The Life of Alexandra Kollontai. Bloomington, IN: Indiana University Press, 1979; Стайтс Р. Женское освободительное движение в России. Феминизм, нигилизм и большевизм. 1860—1930. М., 2004.

3) См. об этом: Farnsworth B. Aleksandra Kollontai: Socialism Feminism and the Bolshe­vik Revolution. Stanford: Stanford University Press, 1980.

4) Более подробно я раскрываю политический аспект этой темы в: Borisova T. The Le­gitimacy of the Bolshevik Order, 1917—1918: Language Perspective // Review of Cent­ral and East European Law. 2011. № 38.

5) См. мою типологию законодательных актов Советского правительства 1917—1918 гг.: Борисова ТЮ. Революционное законодательство в 1917—1918 гг.: выбор языка.

6) Как справедливо обобщали Елена Здравомыслова и Анна Темкина, «трудно тре­бовать политических изменений, не разрушая культурных оснований собствен­ного существования» (Здравомыслова Е, Темкина А. Введение. Феминистский пе­ревод: текст, автор, дискурс // Хрестоматия феминистских текстов. Переводы / Ред. Е. Здравомыслова, А. Темкина. СПб., 2000. C. 8).

7) Goffman E. Interaction Ritual: Essays in Face to Face Behavior. New York, 1967; Idem. Relations in public. New York, 1971. Его теорию позиционирования развили пост­структуралисты, прежде всего: Bourdieu P., PasseronJ-Cl. Reproduction in Education, Society and Culture / Trans. Richard Nice. London, 1990.

8) Вахтин Н.Б., Головко Е.В. Социолингвистика и социология языка. М., 2004, С. 69—77.

9) Эльштайн Дж.Б. Императивы приватного и публичного // Хрестоматия феми­нистских текстов. Переводы. C. 64—89.

10) Papadaki E. Feminist Perspectives on Objectification // The Stanford Encyclopedia of Philosophy / Ed. E. Zalta. Fall 2011 Edition.

11) Nussbaum M. Objectification // Philosophy and Public Affairs. 1995. № 4. С. 249—291.

12) Кант И. Основоположение к метафизике нравов // Кант И. Сочинения на немец­ком и русском языках. Т. 3. М., 1997. С. 169.

13) Объективирующие аспекты законодательства рассматривают современные эмпи­рические исследования по социологии права. См., например: Heimer C, Stinchcombe A. Biographies, Legal Cases and Political Transitions // Legal Institutions and Col­lective Memories / Ed. Susanne Karsted. Hurt Publishing, 2009. P. 283—317.

14) Plett K. The Loss of Early Women Lawyers from Collective Memory in Germany: A Me­moir of Magdalene Schoch // Legal Institutions and Collective Memories. Hurt Pub­lishing, 2009. P. 355—373, 358.

15) Juristinnen in Deutschland: Eine Documentation (1900—1984) / Deutscher Juriste- nenbund. Munchen: J. Schweitzer Verlag, 1984. S. 136—138.

16) См. подробнее: Юкина И. Русский феминизм как вызов современности. СПб., 2007.

17) См. более подробно об этом: Успенская В. Радикальный проект женской эманси­пации Александры Коллонтай // Александра Коллонтай: Теория женской эмансипации в контексте российской гендерной политики: Материалы международной научной конференции. Тверь, 11 марта 2002 г. / Ред. В.И. Успенская. Тверь, 2003.

18) А.Ф. Коллонтай о речи Троцкого // Красноармеец. 1927. № 10—15. С. 71.

19) Олар А. Ораторы революции Т. 2. М., 1908. С. 355—356.

20) Bourdieu P. Language and symbolic power. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1991.

21) Labov W. The Intersection of Sex and social class in the course of linguistic change // Language Variation and Change. 1990. P. 205—54; Idem. Principles of Linguistic Chan­ge. Vol. 2: Social Factors. Oxford, 2001.

22) CoatesJ. Women, Men and Language: a Sociolinguistic Account of Gender Differences in Language. 3^rd Edition. London & New York: Longman, 2004. P. 53—54.

23) Собрание узаконений и распоряжений рабочего и крестьянского правительства (далее — СУ). 1918. № 14. С. 205. Все сокращения, пунктуация и заглавные буквы приводятся по тексту.

24) Mattila H. Comparative Legal Linguistics. Aldershot: Ashgate, 2006. P. 45; Maley Y. The language of the law // Language and the Law / Ed. J. Gibbons. Longman, 2001. P. 20.

25) См. об этом: Fairclough N. 1. Discourse and Social Change. Pоlity Press, 1992; 2. Lan­guage and Power. 2^d edition. Longman, 2001.

26) СУ. 1917. № 4. С. 53.

27) Приведенные примеры выбраны из часто употребляемых в «Собрании узаконений и распоряжений правительства, издаваемом при Правительствующем сенате» за 1913 год.

28) Сравни опубликованный Приказ «О государственной санатории "Халила" в Фин­ляндии»— СУ. 1918. № 15. С. 206, и автографы декретов Коллонтай, например Дек­рет № 801 (20 января 1918 г.) — Государственный архив российской социально- политической истории (далее ГАРСПи). Ф. 134. Оп. 1. Д. 126. Л. 3.

29) Deuchar M. A Pragmatic Account of Women's Use of Standard Speech // Women in their Speech Communities: New Perspectives on Language and Sex / Ed. Jennifer Coates and Deborah Cameron. New York, 1989. P. 27—32; Brown P. How and Why are Women More Polite: Some evidence from a Mayan community // Language and gender: A rea­der / Ed. Jennifer Coates. Oxford and Malden, Mass.: Blackwell, 1998. P. 81—99.

30) Можно предположить, что отдельные элементы в приведенных цитатах заимство­вались из первоначального постановления, которым в дореволюционное время был введен налог. К сожалению, его текст найти не удалось, хотя, безусловно, его знание было нужно законодателю, чтобы ссылаться на практику этого вида нало­гообложения (благодарю Н.Б. Вахтина за это наблюдение).

31) См. более подробно в исследованиях Ш. Фицпатрик: 1. Fitzpatrick Sh. Ascribing Class: The Construction of Social Identity in Soviet Russia // Stalinism: New Direc­tions / Ed. Sheila Fitzpatrick. London and New York: Routledge, 2000. Перевод на русский: Фицпатрик Ш. «Приписывание классу» как система социальной иден­тификации // Американская русистика: вехи историографии последних лет: Ан­тология. Самара: Издательство Самарского университета, 2001. С. 174—208.

32) Eckert P. The whole woman: Sex and gender differences in variation // Language Va­riation and Change. (1) 1989. Р. 245—267; Idem. Gender and sociolinguistic variation // Language and gender: A reader / Ed. Jennifer Coates. Oxford and Malden, Mass.: Black- well, 1998. P. 64—75.

33) Cм. об этом: Steinberg M. Voices of Revolution. 1917. New Haven and London: Yale University Press, 2001.

34) Arendt H. On Revolution New York: Penguine books, 1990. Ch. 2: On Social Question.

35) Безусловно, обращения к состраданию использовались и в не имеющих юридиче­ского значения декретах-листовках, но именно по этой причине я их здесь не рас­сматриваю.

36) Журавлев В. Декреты советской власти 1917—1920 гг. как исторический источник: Законодательные акты в сфере обобществления капиталистической собственно­сти. М.: Наука, 1979.

37) СУ. 1918. № 18. С. 266.

38) Там же. С. 267.

39) СУ. 1918. № 27. С. 350—351, 354—360.

40) Декреты Советской власти. Т. 3. Государственное издательство политической ли­тературы, 1957. С. 142—143.

41) СУ. 1918. № 28. С. 375.

42) См:. Mattila. Op. cit. P. 97—105; Логинова К.А. Деловая речь и ее стилистические изменения в советскую эпоху // Развитие функциональных стилей современного русского языка. М., 1968; Язык закона / Ред. А.С. Пиголкин. М.: Юридическая ли­тература, 1990; Bhatia V. Analysing Genre: Language use in professional settings. Lon­don & N.Y.: Longman, 1998; Language and the Law / Ed. J. Gibbons. Longman, 2001.

43) См.: Городецкий Е.Н. Рождение Советского государства (1917—1918). М., 1984; Ирошников М.П. Создание советского централизованного государственного аппа­рата. Совет народных комиссаров и народные комиссариаты. Л.: Наука, 1967.

44) Я использовала хранящиеся в Государственном архиве современной политической истории авторские черновики воспоминаний. Несколько редакций текста самой А.М. Коллонтай дают более подробную информацию, чем опубликованный вариант.

45) Отношения Главной канцелярии Наркомата государственного призрения во все отделы наркомата // ГАРФ. Ф. А—413. Оп. 2. Д. 5. Л. 1, 2, 3 об.

46) Коллонтай А.М. Первые дни наркомсобеса: Ищем работников // ГАРСПИ. Ф. 134. Оп. 1. Д. 226. Л. 96, 97.

47) Прошения о принятии на службу в Народный комиссариат юстиции // ГАРФ. Ф. А353. Оп. 1. Д. 7. Л. 35, 36, 74. Об этом же говорят данные языкового исследования, приведенные Селищевым. Слову «союз» давалась следующая трактовка: «Союз — это записываются, когда на службу поступают; в союз войти, через союз пройти — тогда легче на службу поступить, скорее работу дадут» (Селищев АМ. Язык револю­ционной эпохи. Из наблюдений над русским языком последних лет (1917—1926). 2-е изд. М.: Работник просвещения, 1928. С. 216).

48) Коллонтай А.М. Первые дни наркомсобеса. Л. 102.

49) Там же. Л. 59.

50) Стучка П.И. Пролетарская революция и суд // Пролетарская революция и право. 1918. № 1. С. 4.

51) Коллонтай А.М. Новая мораль и рабочий класс. М., 1919.

52) Kollontai A. The Autobiography of a Sexually Emancipated Communist Women. New York: Schocken Boock, 1975. P. 7. Цит. по: Осипович T.E. Коммунизм, феминизм, освобождение женщин и Александра Коллонтай // Общественные науки и совре­менность. 1993. № 1. С. 183.

53) HolquistP. «In accord with State Interests and the People's Wishes»: The Technocratic Ideology of Imperial Russia's Resettlement Administration // Slavic Review. Spring 2010. Vol. 69. № 1. P. 151—79.

54) Троцкий Л Д. Сигнал тревоги // Против Сталина: двенадцать лет оппозиции (Статьи, речи и письма Л. Троцкого из «Бюллетеня оппозиции», июль 1929 — август 1941), доступно в электронном виде: http://www.komintern-online.com/trotm342.htm.

55) Ленин В.И. Удержат ли большевики власть // Ленин В.И. Полн. собр. соч. 5-е изд. Т. 34. М., 1974. C. 287—330.

56) Уголовный кодекс РСФСР редакции 1926 г. Особенная часть. Ст. 58. М., 1948. С. 2733.