О другом

1

Помимо прочего, пушкинское «Я вас любил... » примечательно своей, выра­жаясь по-современному, открытостью к Другому:

 

Я вас любил так искренно, так нежно,

Как дай вам Бог любимой быть другим...

 

Но «другость» здесь, конечно, очень ограниченная. Повсеместный в рус­ском языке грамматический род, grammatical gender, не оставляет сомнений в половом раскладе этого треугольника: «я» — м. р. (любил), «вы» — ж. р. (лю­бимой), «другой» — м. р. (другим)[1].

Зато при переводе на грамматически бесполый английский (откуда, на­верное, приемлемость гендерной революции для его носителей) сексуальная определенность ситуации размывается:

 

I loved you so sincerely, so tenderly,

As God grant to you to be loved by another.

 

Подставляй треугольники, какие хочешь... Получается действительно дру­гое. Чтобы почувствовать это другое, эту нейтрализацию, вернее, вариабель­ность пола, хорошо бы вообразить себе соответствующий обратный перевод на русский.

Как известно, у «Я вас любил...» есть огромное поэтическое потомство, це­лый калейдоскоп упражнений на его темы. Среди них — ранний хит Наума Коржавина:

Предельно краток язык земной,

Он будет всегда таким.

С другим — это значит: то, что со мной,

Но — с другим.

 

А я победил уже эту боль,

Ушел и махнул рукой:

С другой... Это значит: то, что с тобой,

Но — с другой.

1945

 

В ключевых строках гендерное равноправие почти идеально: концовки обеих строф могут читаться и как гетеросексуальные, и как гомосексуальные. С той оговоркой, что хотя бы для одного из партнеров грамматика задает в первой строфе мужской род (с другим... с другим), а во второй — женский (с другой... с другой).

Ну и, конечно, подводит начало второй строфы, с традиционно мужским лирическим эго. Избавиться от этого можно (с маловероятного позволения Коржавина), прибегнув, например, к безличному инфинитивному письму.

 

Предельно краток язык земной,

Он будет всегда таким.

С другим — это значит: то, что со мной,

Но — с другим.

 

*Пора уже победить эту боль,

— Уйти и махнуть рукой:

С другой... Это значит: то, что с тобой,

Но — с другой.

 

Шекспир с Кузминым отдыхают...

Кстати, о Кузмине. Позволю себе небольшой каминг-аут, «выход из кло­зета», но не в сексуальном смысле (тут я неисправимый натурал[2]), а в литера­турном. Некоторое время назад я напечатал, под полупрозрачным псевдони­мом и в сопровождении еще более прозрачной «Справки об авторе»[3], рассказ «После лыж. Из дневника женщины» (http://magazines.russ.ru/zvezda/2010/4/sm10.html), с густым мультигендерным сюжетом и множеством кузминских аллюзий. Славы вымышленному автору этот опус, однако, не принес, так что настало, пожалуй, время катапультировать его из рискованной творческой сферы (где, как никак, нужен талант) в безопасную академическую.

 

2

 

В эту тихую гавань мы и вернемся. Но начнем опять-таки с чего-то художе­ственного.

Как матерому ахматоборцу, мне иногда шлют соответствующую люби­тельскую продукцию. Пару занятных ахматулетов а-ля Хармс электронная почта принесла из одного далекого университетского города. Автор явно на­читан до зубов, в курсе всего, что полагается знать, и норовит уязвить Анну Андревну, где побольнее.

 

ВЕЧЕРОМ

Лев Толстой очень любил крестьянских ребят, а устриц не очень, особенно после истории с Чеховым. Часто, не доев, выбрасывал. Ведро всегда выносил сам.

Вот однажды выходит и видит: в помойке кто-то роется. Пригляделся — Ах­матова. Отлепит вчерашнюю устрицу от блюда и нюхает, чем пахнет.

– Мусорная старуха, — подумал Толстой.

С тех пор ведро выносили в очередь Софья Андреевна и Татьяна Львовна.

 

ЖЕНИТЬБА

Мама стала сватать Блоку Ахматову. Саша отвертывался. Когда она очеред­ной раз пристала, не выдержал:

– Только не эту, не эту, не эту!..

Но спохватился, что потомки поймут неправильно, и пояснил:

– Сил нет читать! На каждой странице «самый нежный», «самый кроткий». Да еще зачем-то «мертвый жених».

Мать, мечтавшая о внуках, согласилась:

– Да, у нее уже есть ребенок. И тоже, говорят, непослушный, пассионарный какой-то.

На том и порешили.

 

ВИЗИТНЫЕ КАРТОЧКИ

Однажды Ахматова опять собралась замуж. Заказала новые визитки: А. Гаршин, поэт. Поехала в Питер.

Гаршин встречает ее на вокзале.

– Your place or mine? — спрашивает, нахал, по-английски. И оскал волчий.

«Оборотень, — догадалась Ахматова. — Вот почему у нас все не как у людей».

– Нет, — говорит. — Я с тобой не стану пить вино. И песен тебе своих не дам. Тебе идти направо, мне идти налево.

Так все и расстроилось.

– Не горюй, — утешала ее Раневская. — За тебя всякая пойдет.

А карточки Бунину отослали.

 

Ничего не скажешь, прямо на глазах грамотеет новое племя ахматоведов, белозубое, младое, незнакомое. Меня особенно позабавила третья миниа­тюра — в ней слышится отклик на мои старые экзерсисы по поводу отноше­ний с Гаршиным (http://www-bcf.usc.edu/~alik/rus/ess/aaa.htm), а также на недавно затронутую гендерную тему (http://www-bcf.usc.edu/~alik/rus/ess/bib236.htm).

Дело в том, что, вслед за самой поэтессой, служители ее посмертного культа продолжают с замшелым советским пуританизмом замалчивать ее лесбийский опыт, как если бы он все еще мог бросить на нее тень. Как если бы браки и адюльтеры с мужчинами украшали мученический образ этой жрицы несчастной любви, а связи с женщинами — портили.

Бисексуализм Марины Цветаевой и Надежды Мандельштам постепенно принимается к сведению — благодаря полной открытости первой и расту­щему корпусу мемуарных свидетельств о второй. Тем более — гомосексуа­лизм Кузмина, которого сам он нисколько не скрывал. Впрочем, и сегодня среди кузминистов молчаливо подразумевается, что мы любим его не за «это» и, значит, можем «этого» не замечать. Эпизод с молодым Заболоцким, который очень понравился Кузмину и страшно застеснялся, коллекциони­руется знатоками в качестве анекдота, но именно анекдота, гораздо менее ре­левантного, чем воображаемые романы Ахматовой с Блоком, Мандельшта­мом и Пастернаком.

Все такие «неуставные» факты интересны уже сами по себе, так сказать, в порядке кухонного любопытства, не менее, кстати, законного по этому по­воду, чем по остальным. Будучи публичными фигурами, знаменитости, есте­ственно, попадают под свет юпитеров — любишь кататься, люби и саночки возить. Что практически неизбежно в случае поэтов с отчетливой жизнетвор- ческой программой, то есть сделавших свою биографию предметом искус­ства, а значит, и читательского восприятия и критического анализа.

Очень интересно, «как это у них там было, и как они там с этим устраива­лись» (Зощенко) — и как «это» презентировали. Говорили ли Надежда Яков­левна с Анной Андреевной на бисексуальные темы — или делали друг перед другом вид, что ничего подобного? Или Надежда Яковлевна закидывала удочку, а Анна Андреевна принимала неприступный вид? Каков был режим признания/отрицания подобных facts of life в своей узкой и в более широкой среде? до 1917 года? в 20-е годы? в 30-е?

И переходя на совсем уже академический уровень: какую роль играло «это» в поэтическом творчестве? Скажем, не потому ли Ахматова так куль­тивирует тайну, что ей надо скрыть именно бисексуальность, лесбийские «за­сосы», любовь к Ольге Судейкиной? Не отсюда ли ее магистральная тема не­счастной любви между мужчиной и женщиной? Не потому ли столь заветна и непереходима черта, разделяющая любовников в хрестоматийном «Есть в близости людей...»?

Как любила иронизировать одна моя, в свое время бисексуальная, подруга: «Что такое? Почему такая тишина?» —

Пусть в жуткой тишине сливаются уста

И сердце рвется от любви на части.

 

Действительно, в чем дело? Может, героине, душа которой чужда/ Мед­лительной истоме сладострастья, просто не довелось дойти с адресатом и другими мужчинами до Того, чем боль любви свежа, Того счастливейшего всхлипа (Пастернак), который Маша Шарапова издает каждый раз, как уда­ряет по мячу? С ними не довелось, а с Судейкиной, может, и довелось?

Повторяю, этот интерес не только сплетнический, но и вполне научный, позволяющий, например, заострить проблему литературности — вымышлен- ности, артефактности — ахматовского «лирического дневника». А заодно и разрешить волнующую ахматоведов загадку заглавия «Поэмы без героя».

Может, потому без героя, что герою предпочитается героиня — все та же Су- дейкина? (Remember, you heard it here first!)

Но если так — если не только Цветаева, но и Ахматова бисексуальна (и даже преимущественно женолюбива), — то получается, что обе наши ве­ликие поэтессы в строгом смысле не женщины, а нечто гендерно третье (или четвертое?) — другое.

Пишу это опять-таки без тени насмешки, призывая в свидетели Сапфо, Сократа, Цезаря, Шекспира, Верлена, Рембо, Уайльда, Кузмина... Сюжет для небольшой диссертации, а лучше энциклопедии.

 

________________________________

 

1) Теоретически тут, конечно, мыслим, и средний род, — в котором, например, описывается окружающими и сам заговаривает о себе герой соколовской «Палисандрии», когда обнаруживается его гермафродитизм: «Вы-с батенько, вы, сладенькое мое»; «Я совершенно запамято­вало»; «Я закричало, словно животное»...

2) Правда, одна американская коллега уверяла, что такого не бывает и что, стоит меня как следует психоаналитически поскрести, и мой скрытый гомосексуализм выйдет на­ружу. «Взять, например, твою подозрительную склон­ность к соавторству с мужчинами — Мельчуком, Щегло­вым, Ямпольским!» Сколько я ни уверял, что при всей моей научной и человеческой любви к ним, у меня нико­гда не было ни малейшего желания к кому-нибудь из них прикоснуться, в ответ я слышал, что это типичный случай вытеснения и сублимации.

3) «И.Г. Смуровский <...> Родился в 1937 г. в Александрии на рю де Константэн <...> Печатается впервые, под псевдонимом».