Право как литература — и наоборот

 

Posner Richard A. LA WAND LITERA TURE. 3^rd edn. — Cambridge, MA; L.: Harvard University Press, 2009. — XVIII, 570 p.

 

Что может быть общего между художественной литературой и юриспруденцией? С точки зрения обыденного «здравого смысла» они могут показаться крайне да­лекими друг от друга сферами жизни — по способу отношения к реальности, по функциям и т.д. Однако есть между ними и общее; близость права и литературы как дискурсивных и институциональных систем послужила даже основанием для формирования (в 1970-х гг.) особой междисциплинарной области знаний под на­званием «право и литература».

Один из специалистов в этой области — Ри­чард Познер, известнейший ученый-юрист, преподаватель Чикагского университета, судья апелляционного суда США и самый цити­руемый правовед в мире[1]. Первое издание его книги «Право и литература» увидело свет в 1988 г., второе, дополненное — в 1998 г., третье, вновь переработанное (о нем и пойдет речь да­лее) — в 2009 г. На протяжении последних двух десятилетий эволюционировала и расширя­лась не только книга Познера, но и сама дис­циплина. По данным Познера, в 1985—1988 гг. выходило лишь 8 англоязычных книг и ста­тей по «праву и литературе» в год, в 1989— 1998 гг. — уже 36, а в 1999—2005 гг. — 48 (с. VII). Менялись и взгляды самого Познера, обратившегося к «праву и литературе» в сере­дине 1980-х гг., а до того успевшего получить известность в качестве эксперта по «праву и экономике»: если на момент первой публикации книги он относился к ее предмету скептически и даже негативно, то в третьем издании уже стремится задать некий стандарт для подхода к «праву и литературе» и защитить эту проблематику от дилетантов, столь нередких и столь опасных в любой междисциплинарной области. Сам он, между тем, профессио­нальный юрист, но при этом не литературовед (в отличие, скажем, от цитируемых им Ричарда Вайсберга или Джеймса Бойда Уайта), и хотя его любовь к литературе и начитанность несомненны, а «право и литература» — область правоведения, все же отсутствие у Познера литературоведческого образования иногда сказывается — например, в игнорировании темы речевых актов, которая в контексте «права и ли­тературы» напрашивается сама собою.

С момента своего появления эта междисциплинарная область была — и отча­сти остается по сей день — спорной. Главный вопрос здесь — это природа и сте­пень близости права и литературы. В качестве главных «точек пересечения» той и другой выступают два следующих, довольно очевидных аспекта. Во-первых, су­ществует целый ряд литературных произведений, затрагивающих юридическую проблематику: «Преступление и наказание» Достоевского, «Процесс» Кафки и т.д. Во-вторых, само право является риторической дисциплиной; речи великих судей часто обладают литературным измерением; изложение дела или, скажем, судебное решение имеют нарративную структуру; свидетельства обвинения и за­щиты подлежат интерпретации, — словом, самые разные факты судебной прак­тики поддаются (квази)литературоведческому (риторическому, герменевтиче­скому и т.п.) анализу. «Право в литературе» и «литература в праве» — именно так были названы соответствующие учебные курсы в американских юридических школах[2] и именно этим двум сторонам отношений между литературой и правом посвящены первые две части книги Познера.

Произведений, тема которых право, прежде всего «естественное право и воз­мездие — нормативные системы, параллельные позитивному праву и влияющие на него» (с. 21), и в самом деле немало. Юридическая теория и судебная практика, отношение закона к мести, преступление и наказание, наследование, интеллек­туальная собственность — все это темы бессчетного числа литературных произве­дений; к этой «литературной юриспруденции», по выражению Познера, отно­сятся «Илиада» Гомера и «Гамлет» Шекспира (они рассматриваются в главе «Отмщение как прообраз права и жанр литературы»), «Потерянный рай» Миль­тона и «Оливер Твист» Диккенса и другие образцы великой литературы. Опре­делению «великой литературы» Познер (с не вполне ясной целью) посвящает целых десять страниц, из которых мы узнаем, что великая литература — это ли­тература, во-первых, проверенная временем, а во-вторых, сочетающая в себе не­однозначность и универсальность (с. 28). Таков один из первых штампов, встре­чающихся в рассуждениях Познера о литературе и характерных скорее для обыденного «здравого смысла», нежели для литературно-теоретической мысли[3].

Познер ставит перед собой задачу исследовать «гетерогенный характер жан­ра — художественной литературы на правовые темы» (с. 60), однако в действи­тельности первая часть книги служит прежде всего доказательством другого те­зиса: литература на тему права обильна. Познер показывает, как в одних произведениях юридическая проблематика скорее служит лишь «приманкой» («Праведные и неправедные» Коззенса, «Простофиля Вильсон» Твена и др.), а в других занимает центральное место («Костер тщеславий» Тома Вулфа и др.); как по-разному может изображаться суд в литературе; как подобные произведе­ния помогают изучению сравнительного права (сопоставление американского и французского уголовного судопроизводства — на материале «Постороннего» Камю). При этом обсуждение каждого произведения сводится преимущественно к пересказу с упором на «юридические» элементы сюжета и с кратким правоведческим комментарием, а вся первая часть книги — к простому списку источников для учебного курса по данной теме. Впрочем, даже и этот список неполон: Познер почти ничего не говорит о «Преступлении и наказании» Достоевского и вообще обсуждает преимущественно англосаксонскую традицию.

Вторая часть книги представляется более интересной. Как уже было сказано, в рамках «права и литературы» правоведы обращаются не только к литературе, но и к науке о ней. В 1980-х гг. ключевой проблемой стала проблема юридической интерпретации, для обсуждения которой оказались особенно актуальными, во- первых, англо-американская «новая критика» с ее учением о так называемом «интенциональном заблуждении», которое она отвергла, наделив читателя большими правами, чем прежде; а во-вторых, современная литературная теория, в особен­ности деконструктивизм. Стало принято считать, что любой юридический текст можно толковать более или менее по-разному и что любая юридическая интер­претация в той или иной степени субъективна. Характерно, однако, что обратив­шиеся к литературной теории правоведы отдавали предпочтение тем теоретикам, которые имели репутацию защитников границ интерпретации (Э. Хирш, У. Бут, «неокритик» К. Брукс), а не проповедников ее безграничности (Б. Джонсон, П. де Ман, Ж. Деррида, М. Фуко, Р. Барт)[4]. Эту позицию разделяет и Познер, осуж­дающий увлечение радикальной теорией, предметом которой стало в 1970-х гг. производство значения в разных (а не только литературных) типах дискурса и которая занялась поиском «литературности» в текстах, литературными не являю­щихся (точнее, прежде таковыми не считавшихся). В этом смысле будет справед­ливо заметить, что две древние дисциплины — правоведение и литературоведе­ние — смогли пересечься друг с другом не только тогда, когда они перестали быть автономны (так говорит Познер во введении, с. 5), но и когда предмет той и дру­гой стал, наоборот, мыслиться как более или менее автономная область — не свя­занная с реальностью, замкнутая на себя[5].

Итак, Познер рассуждает о законодательных актах и судебных решениях, ста­вящих перед правоведом «вопрос об объективности в интерпретации», и заклю­чает, что интерпретация всегда относительна и что повышенная рефлексивность не делает ее лучше, поскольку она представляет собой естественный, интуитив­ный процесс (с. 273, 275). В силу различной природы литературного и юридиче­ского текстов они и интерпретируются по-разному. «Даже если литературные тексты автореференциальны, это не значит, что таковы и юридические тексты», — настаивает Познер и, наконец, заявляет, что ни метод деконструкции, ни понятие интертекстуальности к юриспруденции неприменимы (с. 280, 285). С этим вполне согласуется прочтение литературных произведений «о праве» самим Познером в первой части книги.

Какая же тогда польза юриспруденции от литературной теории? Насколько во­обще полезны художественные тексты и литературоведческие теории для ученого-правоведа и практикующего юриста? Судя по книге Познера, пользы от них не­много; скептицизм первой версии книги сохраняется и в третьей: специалист по «Гамлету» не может сказать ничего ценного (нового) о конституции, а специалист по конституции — о «Гамлете», признает автор (с. 322). Литература полезна тем, что благодаря ей мы приобретаем «суррогатный опыт», расширяем наши «эмоцио­нальные горизонты», познаем себя, получаем удовольствие — десять страниц по­свящает Познер описанию этих потенциальных эффектов литературы, — однако, настаивает он, она неспособна сделать нас более нравственными, как полагают не­которые другие авторы работ по «праву и литературе». А значит, нередко встре­чающаяся идея о «гуманизирующем» влиянии литературы на юриспруденцию[6] является таким же заблуждением, как и подход к юридическому дискурсу с пози­ций литературной теории, — об этом говорится в третьей части книги, озаглавлен­ной: «Чем еще литература может быть полезна праву?» Польза эта, по Познеру, за­ключается в том, что литература, во-первых, служит для юристов «источником фонового знания» и иногда изображает интересные «гипотетические ситуации для проверки правовых принципов» (виновен ли Яго в убийстве Дездемоны и т.п.). Во- вторых, наряду с литературоведением, она учит их правильно читать и писать юри­дические тексты — в той мере, в какой средством убеждения служат не только факты и логика, но и риторика. В конце концов, правовым текстам никогда не по­мешает стать лучше в стилистическом отношении.

В отдельную, четвертую часть «Права и литературы» вынесено обсуждение правового регулирования литературы (от литературной пародии до порногра­фии). В частности, Познер останавливается на проблеме соблюдения авторских прав, но, к сожалению, не рассматривает ее в связи с новыми технологиями (Ин­тернетом, новыми носителями информации), существенно эту проблему услож­нившими. Согласно предисловию, книга Познера имеет перед собой задачу осве­тить все темы, привлекающие внимание специалистов по «праву и литературе», и, судя по охваченному кругу вопросов, с этой задачей справляется.

Вместо заключения, в котором подводились бы итоги и делались выводы, мы находим «манифест» — так автор называет составленный им перечень теорети­ческих, методологических и педагогических рекомендаций, призванных задать направление дальнейшего развития междисциплинарной области знаний «право и литература». Вот некоторые из этих рекомендаций. В качестве источников сле­дует выбирать произведения, проверенные временем; нередко литературные про­изведения, посвященные юридическим вопросам, имеют более глубокий смысл (Познер называет его «метафизическим»), поэтому не следует читать их поверх­ностно; что касается анализа этих произведений, то «жаргона следует избегать, от интерпретативных крайностей — отказаться. Наша культура нуждается в таких откликах на литературу, которые не опосредованы претенциозной теорией и вы­ражены в прозе без всяких прикрас» (с. 549). Последний абзац «манифеста» гла­сит: специалисты по «праву и литературе» «должны спуститься со своих башен из слоновой кости на несколько ступенек и сделать больший упор на служение профессии юриста. Они должны уделять больше внимания риторике судебных решений, рассказу как модели для судебного решения <...>. Они должны оста­вить попытки — которые были пока бесплодны и, очевидно, будут бесплодны и впредь — применять принципы литературной интерпретации к законам и поло­жениям Конституции. Также им нужно прекратить попытки гуманизировать пра­вовую практику, занимая судей, адвокатов и студентов-юристов литературными произведениями, не имеющими отношения к праву.» (с. 550). В этом абзаце По­знер повторяет то, о чем он говорил на протяжении книги. Как видим, ему отнюдь не близка теория, во многом под влиянием которой и сформировалась область исследований «право и литература», и, раз уж такая область существует, то пусть хотя бы не переоценивается значение литературы для права! — таков основной пафос книги Ричарда Познера.

 

______________________________________

 

1) См.: Shapiro F.R. The Most Cited Legal Scholars // Collected Papers on Legal Citation Analysis / Comp. F.R. Shapiro. Litt­leton, CO: F.B. Rothman, 2001. P. 132.

2) См.: Gemmette E.V. Law and Literature: An Unnecessarily Suspect Class in the Liberal Arts Component of the Law School Curriculum // Valparaiso University Law Review. 1989. Vol. 23. № 3. P. 267—268.

3) О том, как в ранней работе Познера по «праву и литера­туре» его анализ основывается на дихотомиях, принадле­жащих «здравому смыслу» (а потому подозрительных): развлечение/поучение, форма/содержание, наука/рито­рика, — см. в: LaRue L.H. Posner on Literature // Michigan Law Review. 1986. Vol. 85. № 2. P. 325—328.

4) См.: Frug J. Henry James, Lee Marvin and the Law // New York Times Book Review. 1986. 16 Feb. P. 28.

5) Ср.: «Текст может утверждать лишь одну истину, а имен­но — что истины не существует или что она в принципе недостижима. Эта концепция языка выходит за рамки ли­тературы и, особенно в американских университетах, ка­сается дисциплин, чья связь с миром никогда ранее не ставилась под сомнение. Так, история, право и даже есте­ственные науки описываются как литературные жанры с их правилами и конвенциями; отождествленные с лите­ратурой, которая мыслится подчиняющейся лишь своим собственным правилам, эти дисциплины стали, в свою очередь, замкнутыми и автономными объектами» (Todo- rov Tz. What Is Literature For? // New Literary History. 2007. Vol. 38. № 1. P. 21).

6) Кстати, ее разделяет и Ц. Тодоров в вышеназванной статье, посвященной тому, как и зачем нужно преподавать литературу студентам — не только филологам, но и политологам, юристам и т.д.