Русские критики 1830—1860-х годов в борьбе за власть

 

Вдовин Алексей. КОНЦЕПТ «ГЛАВА ЛИТЕРАТУРЫ» В РУССКОЙ КРИТИКЕ 1830—1860-х ГОДОВ. — Tartu: Tartu Ulikooli Kirjastus, 2011. — 236 c.

 

«Концепт "глава литературы" в русской критике 1830—1860-х годов» — диссерта­ция, защищенная в Тартуском университете в августе 2011 г. (В Эстонии, как и в Германии, диссертации обязательно публикуются до защиты. Автор настоящей рецензии выступал как рецензент и оппонент при защите этой диссертации.) Мне кажется, что это оригинальное научное исследование, заслуживающее внимания — и по обширности эмпирического материала, и по масштабу выводов, и по новизне конкретных интерпретаций. Наконец, труд Алексея Вдовина — это существенный вклад в активно развивающийся (в частности, в изданиях «Нового литературного обозрения») процесс модернизации в области истории изучения русской литера­туры, очистки ее от привычных представлений и застоявшегося языка.

Исследование посвящено фундаментальному вопросу истории литературы: культурной роли литературной критики в ключевой период ее истории, 1830— 1860-е гг. (который автор называет «Золотым веком» русской критики). Речь в первую очередь идет о роли русской критики в создании канона националь­ной литературы. Автор подходит к этой проблеме посредством решения конкрет­ной задачи — проанализировать притязания русских критиков, главным образом Виссариона Белинского, Аполлона Григорьева и Николая Чернышевского, на управление литературой и проектирование ее будущего через выдвижение опре­деленного автора на пост «главы литературы» — «нового гения», который даст направление будущему развитию литературы. (Белинский выдвигает Н.В. Гоголя и Ф.М. Достоевского, Григорьев — А.Н. Островского, Чернышевский и редакция «Современника» — сначала Н.В. Успенского, а потом, после разочарования в нем, не писателя, а критика — Н.А. Добролюбова.)

В работе понятие «глава литературы» рассматривается как эстетическая кон­цепция, преследующая социально-политические цели. Речь идет и о стремлении русских критиков взять на себя главную роль в создании канона национальной литературы в настоящий момент (о построении иерархии в литературе), и об усилиях критиков построить ретроспективный образ недавнего прошлого (о соз­дании истории литературы), и о попытках критиков прогнозировать литератур­ное будущее.

Этот последний момент кажется мне особенно важным. Сам Вдовин так опре­деляет значение своего подхода: «История критики <...> может быть рассмотрена как непрерывное состязание за первенство прогнозировать литературное будущее и тем самым строить национальную русскую словесность» (с. 11). Думаю, что он делает больше: речь идет о притязаниях русской критики этого периода участво­вать в процессе строительства общества на основе национальной литературы — и притом общества, устремленного в будущее. Такая постановка проблемы поз­воляет исследователю рассматривать «состязания» критиков на арене журналь­ной полемики о литературе — в частности, в жанре литературной рецензии — как борьбу за власть в литературе, с прицелом на будущее, и в этом качестве как про­ект политического характера, национального значения и исторического (или уто­пического?) масштаба.

Исследование Вдовина начинается с введения, предлагающего постановку во­проса и солидный обзор теоретического и концептуального аппарата. Первая глава в основном посвящена В.Г. Белинскому в 1830-е и 1840-е гг., его деятель­ности как «организатора» литературы и его концепции «глава литературы» (в ка­честве антагониста выступает С. Шевырев). Вторая глава рассматривает критику конца 1840-х — начала 1850-х гг., а именно полемику между «Современником» и «Москвитянином» (одним из главных героев здесь является А.А. Григорьев). Третья глава обращается к тому, что Вдовин называет «радикальным проектом» Н.Г. Чернышевского (1855—1862), и к его критикам. Автор заканчивает описа­нием положения «литературной власти» в роковом 1862 г.

Кроме главных героев, в исследовании появляются множество русских крити­ков и теоретиков искусства, начиная с 1810—1820-х гг. и кончая 1860-ми: А.А. Бес­тужев, П.А. Вяземский, Н.А. Полевой, И.В. Киреевский, Н.И. Греч, Н.И. Надеждин, С.П. Шевырев, В.П. Боткин, П.В. Анненков, С.С. Дудышкин, В.Н. Майков, Е.Н. Эдельсон, Б.Н. Алмазов, Н.Н. Страхов, Н.А. Добролюбов, М.А. Антонович, Г.З. Елисеев, П.А. Бибиков и многие другие. Работа предлагает и новый взгляд на целый ряд писателей, взгляд «изнутри» литературной критики; в этой связи в пер­вой главе появляются Державин, Пушкин, Гоголь и Достоевский; во второй — Островский, Тургенев, Некрасов и Фет; в третьей — Н. Успенский и Добролюбов.

В своем исследовании Вдовин рассматривает задачи организации и руковод­ства русской литературой, впервые взятые на себя Белинским в 1830-е гг., в ши­роком культурно-историческом контексте, а именно как часть утопической идео­логии европейского романтизма. Это делается на конкретном эмпирическом материале, в частности за счет тщательного прослеживания апроприации идей Шлегеля в России. В результате исследователь выявляет любопытный парадокс: вслед за немецкими романтиками русские критики 1830—1850-х гг. «видели своей главной задачей создать в России полноценный и оригинальный литературный пантеон, не зависимый от западных влияний» (с. 10; курсив мой). Добавлю, что этот парадокс иллюстрирует специфическое культурное положение не только критики, но и русской литературы в целом, по крайней мере в этот период. В этом отношении конкретная работа, проделанная в исследовании Вдовина, заключает в себе богатый потенциал для широких культурно-исторических обобщений.

Как мне кажется, другой парадокс, освещенный Вдовиным, это характерное для русской литературы наложение романтической и реалистической эстетики. Вдовин убедительно показывает, как эстетическая теория немецкого романтизма, будучи импортированной в русскую литературу, послужила (таким критикам, как поздний Белинский и ранний Чернышевский) основанием для построения эстетики реализма. Согласно Вдовину, в начале 1860-х гг. наступил конец боль­шой парадигмы, а именно стремления к проектированию целенаправленного дви­жения русской литературы в будущее. Начинается позитивистская эра. Для Вдо- вина важно, что это не означает тотального перехода всех критиков на новые методологические рельсы (так, спору нет, Анненков, Эдельсон и Григорьев так и остались эстетами и последователями шеллингианско-гегельянского извода эсте­тики). Тем самым речь идет лишь о «смещении фокуса» в установках критики 1860—1880-х гг., а именно об интересе критики к массовой психологии, исполь­зовании аналитической категории литературного типа, перестройке модели со­отношения литературы и общества, а следовательно, переходе к другим понятиям и к другим метафорам (не «новый гений», не «глава литературы», а роль литера­туры в работе «общественного организма»). Среди импортированных источни­ков, утверждает Вдовин, здесь выступает уже не философская эстетика немецкого романтизма, а «История английской литературы», написанная французским кри­тиком Ипполитом Тэном. (Замечу, что о нем писала Лидия Гинзбург, имя кото­рой в работе отсутствует, даже и в библиографическом списке.) Мне кажется, что до Вдовина мало кто так подробно и убедительно анализировал пути культурного импорта в России второй половины XIX в.

При этом Вдовин избегает общепринятых эстетических понятий, «романтизм» и «реализм», и даже предлагает пользоваться другими, например «эстетизм» и «по­зитивизм». Ему представляется, что такие крупномасштабные понятия мало что объясняют и что еще труднее говорить о каких-либо границах периодов. Мне, как исследователю старого склада, жаль расстаться с традиционными понятиями.

Дело, думаю, не столько в том, что они объясняют, сколько в том, что «романтизм» и «реализм» были частью исторического самосознания человека 1840—1860-х гг. (будь то Белинский и Чернышевский или Достоевский), и длинной череды иссле­дователей XX в. Сбросить их с корабля современности нам не удастся, да, по-моему, это и не нужно: достаточно их историзировать, отрефлектировать как «по­нятия критики». (Замечу, что в других разделах своей работы Вдовин плодотворно использует этот подход — изучение истории понятий; об этом ниже.)

Вдовин и сам не чужд старым добрым методам; так, его картина истории рус­ской критики создает представление о преемственности. В конце своего исследо­вания он говорит о возрождении задачи проектирования новой литературы в кри­тике русского модернизма (1890—1920-е гг.) и называет критику Серебряного века «прямым продолжением эпохи так называемого "романтического програм­мирования"».

Методологическая ориентация Вдовина сочетает в себе солидную эмпириче­скую базу со сложным концептуальным аппаратом. Автор мобилизует и тра­диционные, и современные теории; он прекрасно ориентируется в обширном по­нятийном поле современного литературоведения и культурологии. Введение предлагает проницательный и полезный обзор релевантных теорий и концептов, сосредоточиваясь на двух подходах к литературной критике: критика как инстру­мент формирования литературного канона и критика как история эстетических понятий. С одной стороны, социология литературы (концепция литературной ценности и литературного производства у П. Бурдьё, социологический анализ формирования литературного канона у Дж. Гиллори (J. Guillory), а также кон­кретный подход к литературной критике как социальной институции у П. Хоэндаля (P. Hohendahl); с другой, историческая археология понятий в применении к литературной критике (Р. Уэллек и его описание «concepts of criticism»; Р. Козеллек и его «история понятий» (Begriffsgeschichte), а также конкретный анализ понятия «Kritik», который проделал М. Фонтиус (M. Fontius)). Мне представ­ляется особенно удачным то, что Вдовин не ограничивается теоретическими па­радигмами, но проверяет их на применимость в научном производстве. Теории и концепции для него не догма, а инструмент. Исследователь мастерски пользуется такими инструментами для концептуализации своего исследования. Причем к имеющемуся в распоряжении современного исследователя инструментарию Вдо- вин относится с историческим пониманием и критической дистанцией. В этом смысле он и сам выступает как историк понятий сегодняшней литературной науки. С не меньшим мастерством и тактом он уклоняется от отождествления с определенным подходом или теорией. К тому же в своем исследовании он говорит не только об институциях и дискурсах литературной критики (как поступают в последние два десятилетия многие), но и о конкретных деятелях. В этом смысле, исследование Вдовина — это подлинная история литературы.

Вдовин выступает и как историк литературной критики, проработавший об­ширный эмпирический материал и исследующий механизм образования канона, и как историк понятий, проясняющий значение ключевых концептов критики («гений», «глава литературы», «художественность», «народность», «оригиналь­ность» и проч.). Таким подходом пользовался, впервые, в статьях о современных исследованиях литературного канона Михаил Гронос на страницах «Нового ли­тературного обозрения» (2001. № 51). (Его роль отмечена Вдовиным.) Вдовин пользуется таким двойным зрением в процессе конкретного исследования, пред­лагая анализ генезиса, трансформации и функции ключевых понятий литератур­ной критики на протяжении значительного исторического периода. В соответ­ствии со своей задачей Вдовин оперирует конкретными контекстами употребления и внимательно следит за мутацией смысла понятий, которая про­исходит под пером конкретных авторов, находящихся в отношении полемики или преемственности (хотя бы и мнимой). Это особенно хорошо удалось с централь­ными понятиями работы, имеющими непосредственное отношение к проблеме канона, — «гений» и «глава литературы».

Как утверждает Вдовин, история канона не была бы возможна без истории по­нятий. В самом деле, современные историки литературы избегают пользоваться концептами критики («гений», «реализм», «народность» и проч.) как катего­риями научного языка — в наше время такие понятия превратились в объект реф­лексии и историко-семантического исследования. Вдовин спрашивает: «Как пи­сать историю литературы, если нет ни одного прочного понятия и термина, на который можно было бы опереться без "перепроверки"?» (с. 15). Он делает по­пытку писать по-новому — как он сам определяет свою стратегию, писать «на пересечении историко-функционального изучения критики, "canon formation studies", истории эстетических понятий и традиционной истории русской лите­ратуры» (с. 17).

Мне представляется, что особенность его метода связана и с тем, что Вдовин прослеживает процесс канонообразования и, шире, литературного развития, при­том процесс, полный полемических столкновений, склок, мистификаций, скан­далов, отступлений и провалов, что делает его задачу и особенно важной, и осо­бенно сложной. В результате получается не монография, а многосюжетная книга, притом снабженная многочисленными отступлениями от сюжетов. Читать такую книгу не легко, но написать ее, сведя к генеральной линии, значило бы многое по­терять в ходе работы.

Тем не менее остается проклятый вопрос: как же писать в наши дни историю литературы? Как писать, если, с одной стороны, у современного исследователя нет ни одного понятия, на которое можно было бы опереться без перестройки (ни «романтизма», ни «реализма» — чего ни хватишься, ничего нет), а с другой, и у современного исследователя есть читатель, который привык к последовательному изложению аргументов. (О напряжении между двумя сюжетами в исследовании, с одной стороны, историей понятий критики, а с другой, историей критики — го­ворил во время защиты диссертации и другой оппонент, М.С. Макеев.)

В исследовании особый интерес, с моей точки зрения, представляют несколько конкретных моментов: пересмотр представлений о гегельянстве Белинского; со­положение Белинского и Шевырева, которое меняет установившиеся в советском литературоведении представления об идеологической иерархии эпохи; анализ со­перничества между некрасовским «Современником» и Белинским; пересмотр ис­точников эстетических взглядов Чернышевского в его диссертации; ревизия представлений о Добролюбове (от замечания о том, «кто придумал "нового Шекспира"—Островского», до подачи Добролюбова сквозь призму его культа, создан­ного Чернышевским). Наконец, сам выбор ключевых критиков — Белинский, Шевырев, Григорьев и Чернышевский — предлагает интересную картину лите­ратурного процесса, вполне убедительно прослеживая движение критической мысли по нескольким линиям: стремление критики к проецированию пути лите­ратурного, а следовательно, и национально-общественного развития, а также борьба за власть в литературе. (В этой связи, исследование Вдовина предлагает живую картину литературных скандалов, в частности вокруг «Современника» в начале 1860-х гг.) На пересечении этих линий возникает новая картина истории русской критики, а с ней и истории литературы (хотя критика, как показывает Вдовин, и расходится с литературой) — и притом картина, соотнесенная с евро­пейским контекстом.

Много внимания автор уделил проблеме источников и генезиса идей, понятий и концепций. Вдовин особенно внимателен к судьбе импортированных концеп­ций и созданию таких местных продуктов, как русский Гегель и русский Фейер­бах. Здесь с особенной силой проявляется его критический, вернее, скептический разум и историческое мышление: он ничего не принимает на веру. Остановлюсь подробнее на ревизии устоявшихся мнений о гегельянстве в критике Белинского и о значении Фейербаха для диссертации Чернышевского «Эстетические отно­шения искусства к действительности». Не доверяя не только мнению коллег, но и самим авторам (в частности, Чернышевскому, который утверждал, что его дис­сертация исходит из Фейербаха), Вдовин проводит подробное исследование во­проса. (Отталкиваясь от работ Шпета, которые были опубликованы в недавнее время, он идет дальше — показывает ситуацию с Гегелем и Фейербахом у Белин­ского и Чернышевского на конкретном материале, шаг за шагом.) В результате Вдовин тактично, но твердо исправил ошибки и неточности в истории кри­тики. (Автор этого отзыва также ошибся по поводу Фейербаха в своей книге о Чернышевском.)

При этом автор не проявляет никакой склонности к иконоклазму: он сумел использовать обширный круг имеющихся исследований, в том числе и советских литературоведов, и сделал это с уважением к труду как коллег, так и предшествен­ников и без всякой предвзятости.

Мне представляется, что осуществленная Вдовиным модернизация истории русской литературы очищает картину русской критики от тенденциозности офи­циального советского подхода и делает это скромно и по-деловому. Ревизия ка­сается и языка этого исследования, свободного и от советизмов, и от клиширо­ванной западной теоретической идиоматики.