Аутсайдеры в обители культуры

Статья Николая Поселягина представляет собой ценный экскурс в сущность и перспективы антропологического поворота в российской гуманитарной науке. Как говорит Поселягин в самом начале, его взгляд на проблему — взгляд инсайдера, репортаж с фронтовой линии дисциплинарных изменений. Поселягин называет целый ряд теоретических инструментов, совершенно не­обходимых для дальнейшего продвижения гуманитарных дисциплин. Пред­ложенное им интереснейшее обсуждение возможных контуров российской дискуссии о значении антропологического поворота — сталкивающей тра­диционалистских «позитивистов» и реформистских «субъективистов» — не только интригует и провоцирует, но и лучшим образом отвечает моему собственному опыту обсуждения с российскими исследователями вопросов теории и практики. Несмотря на осторожные и даже пессимистические за­мечания, которыми Поселягин заканчивает свою статью, сам факт его собст­венных поисков по расширению дисциплинарных границ гуманитарного зна­ния в России и сам факт данного форума по обсуждению его статьи свидетельствуют о том, что предпринятые им усилия получают резонанс прямо здесь и сейчас.

В примечании в начале статьи Поселягин пишет: «.для разговора об академической жизни в тех или иных научных сообществах нужно знать ее не только академически, но и прожить в ней какое-то время самому». Я почти полный (надеюсь, не до конца) «аутсайдер» по отношению к российским гу­манитарным сообществам. Тем не менее я набрался смелости представить некоторые дополнения и альтернативные формулировки в ответ на доводы Поселягина. Мое самое настоятельное дополнение: Поселягин очень мало учитывает труды социологов наших дней, давая только самые общие ссылки на Макса Вебера, Клиффорда Гирца и Рут Бенедикт. Поселягин сам призна­ется в этом, но как раз здесь нужно уточнить, какие подходы могут быть уч­тены в такой ситуации.

В частности, можно вспомнить теоретические работы культурных антро­пологов, в которых рассматривается текстовая динамика их собственных ме­тодов: начиная с фундаментальной работы Джеймса Клиффорда и Георга Маркуса «Написание культуры: поэтика и политика этнографии» (1986) и продолжая большим числом теоретических размышлений и этнографиче­ских case-study, возникших под влиянием этого важнейшего эксперимента^[1].

Также удивительно отсутствие классических работ по социологии куль­туры, включая эпохальные труды Пьера Бурдьё о культурном капитале и Ми­шеля де Серто о культурном потреблении, и наличие большого количества работ, написанных под их влиянием, как внутри собственно социологии, так и вообще в гуманитарных науках^[2]. Наконец, что симптоматично для ситуа­ции в России, приходящей в себя после крушения советских научных пара­дигм, за бортом оказался весь корпус марксистской критики культуры — на­чиная от работ самого Маркса и кончая живой традицией марксистской критики культуры ХХ в.: от Вальтера Беньямина и Дьёрдя Лукача до Теодора Адорно, Макса Хоркхаймера, Луи Альтюссера, Терри Иглтона и Фредерика Джеймисона.

Бедность социально-гуманитарного знания, о которой говорит Поселя­гин, — это не просто проблема «отсутствия теоретических инструментов». Гораздо важнее то, что отсутствие социального знания в изложении Поселя- гина прямо отражается в его откровенном незнакомстве с собственно пози­циями социальных наук в понимании культуры. Чтобы воспринять хотя бы часть того, что концепции культуры в социальных науках могут предложить гуманитариям, я попробую подойти к проблеме с другой стороны. Поселягин в своей статье больше всего внимания уделяет теоретическим ресурсам, достаточным для реформы практики гуманитарных занятий. Но он очень мало задумывается над вопросом о предмете гуманитарного исследования. Размышление над тем, что мы изучаем, а не над тем, как мы изучаем, может отталкиваться от предложенного Поселягиным описания эпистемологии ант­ропологического поворота как «субъективистской». Хотя Поселягин приме­няет этот термин к «микроуровню», описывая динамику анализа текста — предполагая, что значение в тексте становится материалом интерпретации благодаря весьма произвольному выбору интерпретатором теоретических инструментов и «этнографического» герменевтического подхода, что и поз­воляет говорить о «субъективизме» интерпретатора, — он вполне релевантен и для «макроуровня», в том, что касается выбора специфического объекта для анализа. Так каким образом исследователь принимает решение о выборе объекта: следуя какому-то правилу или произвольно?

Ярлык «субъективизм» в точности отражает ту терминологию, в которой некоторые академические исследователи в России воспринимают поставлен­ные антропологическим поворотом вопросы. По моему собственному опыту, ведущие российские гуманитарии считают своей профессиональной задачей давать скрупулезную интерпретацию исторически верифицируемых фактов, принимая к рассмотрению только традиционные объекты гуманитарного ис­следования: канонические фигуры и канонические проблемы литературной и культурной истории. Как мне однажды сказал видный российский специа­лист, пусть ученые на Западе посвящают себя исследованию «кривоногих черных женщин», для России правильно заниматься гуманитарными нау­ками по прежней моде, направляя внимание на Данте, Шекспира и Пушкина. При таком подходе любой метод, уклоняющийся от этих центральных и тра­диционных дисциплинарных задач, неизбежно опирается на какую-то форму культурного релятивизма, отстаивающего совершенно произвольный выбор объекта исследования — в согласии с праздными фантазиями и субъектив­ными воззрениями исследователя.

Такая позиция живо напоминает голоса консерваторов, звучавшие во вре­мя так называемых «культурных войн» в США в 1990-е годы в ответ на рас­ширение программ этнологических исследований, гендерных исследований, квир-исследований и других проектов изучения идентичностей (identity- based projects) в гуманитарных науках. Признаться, позиция традиционалис­тов ошибочна только отчасти. Но она и верна только отчасти. Чего не хватает консервативным защитникам культурных традиций (и самому Поселягину), так это трансформированного понятия гуманитарных дисциплин, которое является требованием любого «антропологического поворота», заслуживаю­щего этого имени. Речь идет о скачке от перспективы гуманитарного знания, в которой дисциплина как целое, ее институты и специалисты в этих инсти­тутах определяются объектами исследования (скажем, Институт русской ли­тературы, специалисты по Пушкину, Данте или Шекспиру), — к перспективе, в которой теория и метод в первую очередь определяют и дисциплину, и про­фессиональную идентичность.

Культурный антрополог прежде всего и более всего — участник его/ее ге­нерализующей дисциплины. Он/она пишет книги по той или иной специ­альной проблеме в своей области; но что делает его/ее практику антрополо­гической — так это теория и метод. То же самое нужно сказать о социологах культуры. Общность теории и общность метода задает научный язык, кото­рый и делает возможной дискуссию внутри этих дисциплин поверх предмет­ных областей. Антропологический поворот в гуманитарных науках требует от нас рассматривать наши собственные дисциплины тоже как определяемые применением общего набора инструментов к генерализованной области, ко­торую я бы предложил называть «намеренная эстетическая деятельность в культурной жизни». Несомненно, рано или поздно гуманитарные дисцип­лины должны были ослабить свою мертвую хватку — замкнутость на отдель­ных объектах исследования; просто потому, что количество возможных объ­ектов растет, включая уже не только высокую, но и низовую культуру, не только канонические традиции, но и не принадлежащие канону произведе­ния, не только литературу, но и кинематограф и (современный) фольклор, не только национальные традиции, но и вопросы передачи традиций и кросс- культурные явления, не только Пушкина, но и черных женщин, геев, гастар- байтеров и других.

Но почему произошел этот переход в определении дисциплин? Разве эти объекты не становились иногда, до некоторой степени, объектами исследо­вания и во вполне «традиционном» гуманитарном знании? Конечно, стано­вились. Но я настаиваю на том, что только фундаментальное переформули­рование наших дисциплин позволит нам четко разглядеть центральные исследовательские проблемы нашего времени, не только через отсылку к «модным новым темам», но и в отношении к самим традиционным фигурам.

Главными проблемами новых исследований могут стать: формирование культурных идентичностей, национальных традиций и канонов литератур­ной и культурной ценности; отношения между центрами и перифериями культурно санкционированной власти и актуальное состояние неясных гра­ниц между ощутимо отдельными языками, традициями, «семиотическими системами» и «жизненными мирами». В нашем мире, в котором каноны раз­рушены, глобальная культура соперничает с национальной, население не определяется границами, а границы не совпадают с территориями, визуаль­ное пересиливает текстовое, мы должны ответить на вызов этих и других но­вых исследовательских проблем.

Дело в том, что дисциплина или специалист, основывающиеся на нацио­нальном каноне, особенной культурной фигуре или даже на доминирующей форме культурной деятельности («высокая литература»), оказываются за­шоренными. Такие гуманитарии, сразу же видно, провинциальны и куль­турно ограничены — они участвуют в производстве культурных ценностей, предназначенных для посвящения других участников в священные смыслы данной традиции, но оказываются совершенно бессильными, когда нужно разглядеть пределы этих культурных смыслов, механизмы их производства и далеко идущие социальные и политические последствия их существования. Как я писал однажды, специалист, изучающий Пушкина, Данте или Шек­спира в традиционной дисциплинарной рамке, гораздо более похож на перво­священника какой-то религии, чем на ученого, взыскующего знания. Неко­торые российские специалисты намекали мне, что это правильно и хорошо — что они счастливы надеть мантию первосвященника культа Пушкина. Мне нечего возразить на их выбор. Но я полагаю, что наука в целом должна дви­гаться другим путем.

Существуют две важные оговорки к предложенному пониманию антропо­логического поворота в гуманитарных науках. Прежде всего, никто не призы­вает отказаться от Данте, Пушкина и Шекспира. Конечно, новые проблемы реформированной гуманитарной науки привлекут внимание части тех иссле­дователей, которые сейчас занимаются каноническими фигурами — и они нач­нут изучать эти же фигуры новыми способами. Но любое серьезное изучение «намеренной эстетической деятельности» в российском обществе должно учитывать важность сочинений Пушкина как центрального стержня нацио­нальной идентичности, как механизма производства канонических ценностей, в связи с установлением нормы литературного языка и т.д. Но эти весьма тра­диционные проблемы нужно поместить в контекст сравнительного описания: не только в связи с другими традициями Нового и Новейшего времени, но и в соотнесении с соперничающими системами культурной оценки в россий­ском обществе и на его окраинах — географических, языковых и социальных. Такая гуманитарная наука, не думая о жреческом служении в храме русской культуры, способна исследовать строение и функционирование самого храма.