Антропологический поворот в литературоведении: примечания из немецкого контекста

 

Дискуссии об антропологическом повороте в российских гуманитарных нау­ках, которые ведутся на протяжении последних нескольких лет на страницах «НЛО», всегда имеют некий двойной фокус, поскольку они затрагивают как методологические, так и институциональные вопросы. Это касается и текста Николая Поселягина, который в прогностическом плане хочет предложить свой вариант антропологических исследований в России, набрасывая воз­можный сценарий развития как в методологически-дисциплинарном, так и в академически-институциональном плане. Моей целью не является оценить, насколько верны эти «прогнозы на будущее», поскольку у меня нет «инсайдерского» опыта; скорее, я хочу сделать некоторые примечания к этим темам, подразумевая немецкий контекст. «Немецкий пример» интересен потому, что антропологический поворот в литературоведении в Германии произошел уже в середине 1990-х годов и принес с собой значительные методологиче­ские и институциональные изменения, которые именно в своем взаимодей­ствии являются особенно информативными. В то время как структурные из­менения немецкой науки, пожалуй, мало известны русскому читателю, с крайне динамичным полем междисциплинарного теоретизирования в Гер­мании, возникшим в ходе антропологического поворота, читатель журнала «НЛО» в основном уже знаком благодаря статье Дорис Бахманн-Медик^[1]. Поэтому я ограничусь тем полем исследований, которое не было учтено в статье, а именно исследованием взаимодействий между естественными нау­ками и литературой на уровне формирования, передачи и циркуляции ант­ропологических знаний. При этом речь идет о «крайнем» примере междисциплинарности, при котором должно быть очевидно, что литературоведение должно не только не терять свою традиционную специализацию благодаря анализу культурных феноменов, которые выходят за пределы литературы, но и даже значительно усиливать ее^[2].

Николай Поселягин в своей статье указывает, что одной из первых работ, в которых речь шла об антропологическом повороте в литературоведении, является сборник «The Anthropological Turn in Literary Studies», появив­шийся в 1996 году как итог одноименной конференции в Университете го­рода Констанц^[3]. При этом речь ни в коем случае не идет о совсем новой на­учной парадигме — скорее, об одной из первых систематизаций различных попыток «реформировать» традиционное литературоведение в Германии, возникших уже в 1980-е годы. Подобную систематизацию представляет со­бой и книга Дорис Бахманн-Медик «Культура как текст: Антропологический поворот в литературоведении», которая также вышла в 1996 году и в которой тоже были представлены попытки «этнологизации литературоведения» — от культурной антропологии до этнологической теории ритуалов и перформан- сов, от дебатов о Writing Culture до постколониализма^[4].

Напрашивается ретроспективный вопрос: что было бы с этими новатор­скими импульсами, если бы в немецкой научной системе не было структур, позволяющих претворить междисциплинарные положения, изначально чи­сто теоретически сформулированные, в академическую практику? Я имею в виду, прежде всего, финансовую поддержку совместных исследований (Verbundforschung), которую Немецкий научный фонд (DFG — Deutsche Forschungsgemeinschaft, крупнейший спонсор в области научных исследова­ний в Германии) с 1990-х годов начал усиленно оказывать также гуманитар­ным и социальным наукам. Именно в рамках одного из таких научных объ­единений — так называемых «отделов специальных исследований» (SFB — Sonderforschungsbereiche), существовавшего в 1996—2002 годах при Констанц- ском университете и называвшегося «Литература и антропология», с помо­щью различных дисциплин — от германистики, англистики, романистики, славистики, искусствоведения, медиологии и до философии, социологии, психологии и этнологии — изучались отношения между литературой и ант- ропологией^[5]. Необходимо было преодолеть границы между дисциплинами и синергетически смешать разные методы и теории, чтобы исследовать, как именно литература и различные медиа передают информацию об антропо­логических константах человека в историческом развитии или какую роль играют антропологические основы (такие, как способность к воображению) при создании и восприятии литературы и искусства.

Этот процесс объединения гуманитарных и социальных наук путем интер­дисциплинарного сотрудничества в последние годы был усилен в ходе так на­зываемой «Exzellenzinitiative»^[6], при которой немецкие университеты начиная с 2006 года конкурируют друг с другом для получения финансирования круп­ных исследовательских проектов. При этом можно заметить, что в области гу­манитарных и социальных наук спектр участвующих дисциплин становится все больше и что исследуемые темы, по сути, принципиально антропологиче­ские. Они выходят за рамки классической проблематики anthropological turn 1990-х годов (культурная гибридность, медиальные представления «своего» и «чужого» и т.д.) и относятся скорее к антропологическим константам, распро­страняющимся за пределы отдельных культур и эпох. Например, в грантовом кластере программ (Exzellenzcluster) «Религия и политика в культурах предмо- дерна и модерна» Мюнстерского университета около 200 ученых из 20 направ­лений гуманитарных и социальных наук исследуют сложные отношения между религией и политикой, которые оказывали определяющее воздействие на все эпохи и культуры^[7]. В грантовом кластере «Языки эмоций» Свободного университета Берлина исследуются связи между эмоциями и знаковыми прак­тиками, то есть то, как эмоции формируют язык и изображение и, наоборот, как языковая компетенция влияет на способность к эмоциональной коммуни­кации. А в Констанцском университете представители социальных и гумани­тарных наук исследуют «культурные основы интеграции» — так называется соответствующий грантовый кластер, — то есть объединяющие и разобщающие аспекты моделей социального устройства (sozialer Ordnungsmuster)^[8].

Разумеется, вкратце описанный здесь процесс в корне изменил способы ис­следования в гуманитарных и социальных науках в Германии. Хотя индиви­дуальные публикации статей и книг в рамках границ классических дисциплин все еще имеют место, они, попросту говоря, больше не дают ни денег, ни славы. Символический (и финансовый) капитал в немецком академическом мире получает тот, кто осуществляет крупные исследовательские проекты, и это возможно только в сотрудничестве с другими коллегами и другими дисцип­линами. Эта тенденция, конечно, небесспорна: многие ученые отвергают прак­тику объединенного исследования как чуждую модель, свойственную исклю­чительно естественным наукам и навязанную наукам гуманитарным и социальным из политических соображений. Они жалуются на потерю научно­сти, которая возникает вследствие потери внутридисциплинарных знаний и навыков и «размывания» собственной методологии. Эти жалобные возгласы раздаются не в последнюю очередь тогда, когда речь идет о литературоведе­нии, которое все больше покидает свои традиционные области исследования (эстетику, историю литературы, структурный анализ и т.д.), чтобы исследо­вать самую разнообразную культурную семантику. Конечно, такие сомнения во многом оправданны. С другой стороны, можно наблюдать, что этот процесс не только заключает в себе опасности, но также открывает новые возможно­сти. Литературоведение не обязательно должно мутировать в (плохую) со­циологию, чтобы быть новаторским, — совсем наоборот, оно может с помощью собственной методики объяснять культурные феномены, в широчайшем смысле обладающие «литературным» измерением. Стоит только подумать о многочисленных областях знания, в которых повествование играет органи­зующую и смыслонаделяющую роль, — от юридического до медицинского дискурса^[9]. С незапамятных времен культуры организуются с помощью нар- ративов, которые управляют критериями включения и невключения, дружбой и враждой, производят селективный отбор и моделирование действительно­сти и таким образом создают «когерентные» модели интерпретации, бла­годаря своей повествовательной природе легко оседающие в культурной памяти. Чтобы эти культурные нарративы не рассматривались как чисто те­матические «мотивы», а, напротив, интерпретировались в их структурном из­мерении, нужно такое литературоведение, которое могло бы предоставить спе­циально выработанный тонкий нарратологический инструментарий.

Тем временем литературоведение все больше стремится вторгаться в обла­сти, которые из-за считавшихся непреодолимыми границ между «двумя культурами» (Чарльз Перси Сноу^[10]) казались для него недоступными. В Гер­мании невероятно быстро растет число исследований взаимосвязей литера­туры и естественных наук^[11]. При этом дело не столько в том, чтобы исследо­вать влияния естественно-научных концепций на литературу — в этом бы не было ничего нового. Гораздо больше исследуют дискурсивные поля, в кото­рых литература и наука в равной степени вносят вклад в создание и цирку­ляцию знания. Основываясь на концепции знания (savoir) Мишеля Фуко как некой матрицы всех высказываний, возможных в определенное историческое время^[12], литературоведы исследуют формы представления антропологиче­ского знания и при этом подчеркивают роль поэтических техник для про­изводства знания. Так называемая «поэтология знания» хочет сдвинуть пер­спективу с объекта знания в сторону дискурса, чтобы исследовать процессы переплетения поэтологии и эпистемологии^[13]. Особым вариантом «поэтоло- гии знания» является исследование «литературных экспериментальных культур»: здесь под экспериментом понимается стык между наукой и лите­ратурой как «медиум между эмпирическим доказательством и открытием новых возможностей»^[14]. Этот подход обязан своим возникновением научно- историческому повороту в эпистемологии эксперимента, восходящему к Гас- тону Башляру и Людвигу Флеку, после которого под экспериментом больше не понимается простой инструмент проверки теорий и гипотез. Скорее, экс­перимент означает творческую практику, которая обладает «собственной жизнью»^[15] и лишь в процессе проведения создает научные факты как «не- предвосхищаемые события»^[16]. Акцент на перформативности эксперимента был подхвачен литературоведением, которое обратило всеобщее внимание на процесс взаимодействия между порядком проведения опытов в естествен­ных науках и способом литературного письма^[17].

Этот пример радикальной междисциплинарной ориентации литературо­ведения, которое хочет преодолеть даже границу с «точными науками», де­лает наглядным как потенциал, так и опасности, скрывающиеся в антропо­логическом тренде. Ведь когда литературоведы решают вторгнуться на чу­жую территорию исследований, в поле научной эпистемологии необходимо отрефлектировать условия и возможности собственного вклада в познание. Если, например, утверждается — так, как это делает «поэтология знания»^[18],— что научные процессы познания принципиально связаны с эстетическими критериями, то это означает, что анализ любого научного текста является областью научной компетенции литературоведов. Это та точка зрения, кото­рую нельзя принять, поскольку очевидно, что не любая форма выражения в науках играет роль для их семантического и систематического познания^[19]. Но наряду с научными текстами, чья словесная форма не играет роли для со­держания, существуют, безусловно, случаи, в которых граница между эмпи­рикой и воображением размыта и словесная форма научных текстов совер­шенно не является «излишней рамкой» (Framing)^[20]. Во времена «научных революций» (Томас С. Кун)^[21], то есть в условиях еще не точного знания, при котором результаты не являются ни закрепленными опытным путем, ни вы­веденными логически, нарративные и риторические структуры часто выпол­няют функцию «интуитивных насосов» («Intuition pumps»)^[22], создающих на­учную очевидность. Самым известным примером является, конечно же, книга Ч. Дарвина «Происхождение видов» (1859), где на месте недостающих экспериментальных опытов выступают «воображаемые иллюстрации» («ima- ginary illustrations»), которые принадлежат к широкому, риторически-нарра­тивному инструментарию дарвиновского «веского аргумента» («one long argument»)^[23]. В качестве элементов убеждения в еще не закрепленном знании эти риторически-нарративные структуры являются лучшим примером на­учного аргументирования, которое имеет не только формально-логическую, но также и прежде всего диалектическую природу^[24]. Именно в этих случаях литературоведение необходимо — пожалуй, даже больше, чем история науки или теория науки.

Пер. с нем. Александра Слободкина