Веймарский след В.А. Жуковского

 

Город Веймар упоминается с середины X века и представляет собой один из немногих деиндустриализированных культурных центров мира. В 1999 году Веймар с населением немногим больше шестидесяти тысяч жителей объ­явлен культурной столицей Европы. Город великих мыслителей и музыкан­тов обязан своим расцветом юной вдовствующей правительнице герцогства Саксен-Веймар-Эйзенах Анне Амалии (1756—1807), которая посвятила себя заботам о процветании наук и искусств. Для воспитания своих сыновей Карла Августа и Константина Анна Амалия пригласила в 1772 году К.М. Виланда (1733—1813). Крохотный город с населением около шести тысяч жи­телей во время правления Анны Амалии и Карла Августа (с 1775) стал мес­том паломничества известнейших художников, музыкантов и поэтов. За Виландом сюда переехали И.В. Гёте (1749—1832), И.Ф. Шиллер (1759— 1805) и И.Г. Гердер (1744—1803), обозначившие целую культурную эпоху — эпоху «веймарского классицизма» (80— 90-е годы XIX века). Г.Х. Андерсен, Жан Поль, И.П. Гебель, Г. фон Клейст надолго останавливались здесь; И.С. Бах и Ф. Лист многие годы жили и творили в Веймаре. Это место было хорошо известным в кругу русских путешествующих поэтов и художников конца XVIII — начала XIX веков, охотно избиравших Веймар целью своих европейских культурно-образовательных вояжей. Первооткрывателем стал Н.М. Карамзин, за которым последовали В.А. Жуковский, А.И. Тургенев, В.К. Кюхельбекер.

История восприятия Жуковским веймарского культурного текста восхо­дит к началу творческого пути; она связана с 1790-ми годами и образованием Дружеского литературного общества. Приведем красноречивое напоминание Александра Ивановича Тургенева: «Здесь желал бы я друзьям русской лите­ратуры <...> напомнить о том влиянии, какое Веймарская Афинская деятель­ность имела и на нашу московскую словесность. Несколько молодых людей <...> получали почти все, что в изящной словесности выходило в Германии, <...> пересаживали, как умели, на русскую почву цветы поэзии Виланда, Шиллера и Гёте <...>. Корифеями сего общества были Мерзляков, Ан[дрей] Т[ургенев]. Дружба последнего с Ж[уковским] не была бесплодна для юного гения»^[1]. Иными словами, генетическим источником «германофильства» (вы­ражение А.Н. Веселовского) русской литературы, инициированного Жуков­ским, был именно Веймар. Исследование веймарского следа Жуковского поз­воляет представить себе его путь от «Германии туманной» к организации интенсивного русско-немецкого межкультурного трансфера.

Гёте, хотя и пребывал тогда в достаточно преклонном возрасте, все еще яв­лялся важной фигурой культурной и светской жизни Веймара, и Жуков­ский — единственный, кто удостоился серьезного внимания немецкого гения как переводчик, знаток и популяризатор немецкой поэзии в России. В оте­чественном и зарубежном литературоведении существует богатейшая исто­рия вопроса личных и творческих контактов Жуковского и Гёте, на которой мы не будем специально останавливаться^[2]. А вот роль Жуковского в органи­зации веймарско-петербургского трансфера, его место в веймарском тексте и наследие, сохранившееся в архивах и библиотеках колыбели немецкой литературной классики, действительно, заслуживают внимания. История расцвета веймарского двора подробно описана наследниками семейств Шорн^[3], Эглоффштейн^[4] и Штейн; Жуковский занимает в мемуарах не по­следнее место.

На основании известных нам материалов наследия поэта, его писем, днев­никовых записей, «Летописи жизни и творчества»^[5], воспоминаний немецких друзей можно утверждать, что он побывал в Веймаре как минимум восемь раз: 28—31 октября 1821 года; 3—7 сентября 1827 года; 23—26 августа 1833 го­да; 6—16 сентября 1838 года; 26—27 марта 1840 года; 29—31 октября 1840 го­да; 14 мая 1841 года (по старому стилю), а также 28 августа 1849 года. В этот период (1821—1841) в столице княжества Саксен-Веймар-Эйзенахского про­исходил постепенный переход от «века золотого», периода веймарского клас­сицизма и правления Анны Амалии и ее сына Карла Августа к «веку сереб­ряному», эпохе русского двора, где главную роль играла «новая звезда с Востока» — великая княжна Мария Павловна.

В дневниках русский поэт неоднократно говорит о встречах с веймар­скими друзьями, упоминая около полусотни имен знакомцев, у которых го­стит. Из всех упоминаемых лиц Жуковский поддерживал многолетние тесные контакты с графинями Каролиной и Юлией Эглоффштейн; а так­же с семьей немецкой поэтессы Г. фон Штейн и директора Института изящ­ных искусств в Веймаре И.К.Л. фон Шорна. По-настоящему дружеские отношения сложились у Жуковского с домом Мюллеров. Фридрих фон Мюллер, талантливый политик, веймарский канцлер и литератор; Виль- гельмина, его жена, сын Адальберт (веймарский тайный советник) и его суп­руга всегда охотно принимали поэта. Благодаря посредничеству Ф. фон Мюллера многолетняя дружба связала Жуковского с братьями Францем и Аполлонием фон Мальтицами, дипломатами и переводчиками русской литературы.

В новейшей компаративистике проведены прецедентные исследования связей русских литераторов с Германией, и в частности с Веймаром: так, «по­счастливилось», к примеру, князю В.Ф. Одоевскому (см. работы Е.Е. Дмит­риевой^[6]) или Ал. И. Тургеневу (см. подробную работу Г. Зигеля^[7]). Одна из основных причин «забвения» стоявшего у истоков русского двора в Веймаре Жуковского заключается, очевидно, в затруднениях с систематизацией раз­бросанного по отечественным и зарубежным хранилищам наследия поэта.

Россика веймарских архивов неоднократно становилась предметом вни­мания отечественных литературоведов, но наследие Жуковского монографи­чески не рассматривалось.

Специальная работа по выявлению и описанию рукописей архива Гёте и Шиллера (GSA), связанных с именами русских и немецких культурных и го­сударственных деятелей, была проведена проф. Р.Ю. Данилевским^[8]. Иссле­дователь обнаружил в доступном к началу 1980-х годов собрании архивные материалы, касающиеся России, и впервые опубликовал важнейшие для из­учения русско-немецких контактов документы из личных фондов Ф. Шил­лера, И.В. Гёте, Ф. фон Мюллера, И.Ю. Бертуха. В результате в научный обо­рот были введены эпистолярные материалы В. Вольцогена, З.А. Волконской, Е.Ф. Канкрина, Н.П. Репнина-Волконского, В.В. Ханыкова, Е.Ф. Чевкиной, а также Ф. Боденштедта, П.А. Вяземского, Н.И. Тургенева и многих других. Особое внимание Р.Ю. Данилевского привлекла переписка веймарского канцлера Ф. фон Мюллера с В.А. Жуковским, которая, по его мнению, «без­условно достойна полной публикации» как «ценный документ русско-немец­кого духовного общения в XIX веке, имеющий самое непосредственное от­ношение к творческой жизни нашего замечательного поэта»^[9]. По верному указанию ученого, анализу этих материалов «следовало бы посвятить отдель­ную работу»^[10]. Однако подобного исследования до сих пор проведено не было, тогда как подборка сохранившихся в архиве материалов, связанных с Жуковским, определенно является самой богатой из всех, имеющих отноше­ние к русским корреспондентам.

Россика другого крупнейшего архива Веймара — Государственного архива Тюрингии (ThHStAW) — стала объектом изучения Ю.И. Архипова в начале 1990-х годов. Внимание исследователя привлекло собрание Великокняже­ского государственного архива (GroBherzogliches Staatsarchiv Weimar), в осо­бенности личный фонд «русской корреспонденции» (Hausarchiv AXXV / Rus- sische Korrespondenzen), вместивший в себя переписку русской великой княжны и великой герцогини Саксен-Веймарской Марии Павловны с ее рос­сийскими соотечественниками. В 1996 году в журнале «Москва» вышла обстоятельная работа, посвященная главным образом фигуре великой герцо­гини Веймарской, ее миссионерской деятельности по установлению и поддер­жанию русско-немецких взаимоотношений^[11]. Ю.И. Архиповым опублико­ваны и прокомментированы послания к Марии Павловне Н.М. Карамзина, А.П. Буниной, И.И. Лажечникова, Н.И. Гнедича, А.С. Шишкова, В.Ф. Одо­евского, а также пять писем В.А. Жуковского и частично ответы великой княжны, которые, по мысли автора, послужат «определенным подспорьем как для будущей биографии выдающегося русского поэта, так и для будущей ис­тории русско-немецких литературных отношений в его время»^[12].

Сложившаяся история вопроса обнаруживает, таким образом, три связан­ные линии взаимных контактов русского поэта с городом Гёте, три актуаль­ных сюжета в «веймарском тексте» Жуковского, которые остаются недоста­точно освещенными: во-первых, его творческие отношения и совместные проекты с гётеанцами; во-вторых, связь с герцогской правящей фамилией Саксен-Веймара («русским двором») и, наконец, многолетняя дружба с канцлером города, соратником Гёте и приближенным великой княжны Ма­рии Павловны Ф. фон Мюллером.

 

1. В.А. ЖУКОВСКИЙ И ВЕЙМАРСКИЕ ГЁТЕАНЦЫ

Первые два визита Жуковского, в 1821 и 1827 годах, состоялись до прихода великой княжны Марии Павловны на престол княжества Саксен-Веймар-Эй- зенахского. В 1821 году Жуковский посещает Веймар в составе свиты великой княгини Александры Федоровны. Главной целью визита стало знакомство с культурным наследием Веймара, веймарским двором и представление ве­ликой княгине Марии Павловне, которая дружелюбно приняла поэта и на­стояла на его встрече с Гёте в Йене.

Вернувшись в Россию, он не теряет контактов с веймарским двором. В 1824 году графиня Эглоффштейн пишет к Гёте из Петербурга: «Следуя моему поручению канцлер, вероятно, уже передал Вам стихотворение Жу­ковского, который со священным энтузиазмом почитает Вас и носит Вас в своем сердце»^[13]. Гёте быт тронут посланием и, судя по всему, передал рус­скому поэту через графиню свой положительный отзыв. В следующем письме она рассказывает веймарскому гению: «...Жуковский был невыразимо счаст­лив Вашей похвалой и не нашел иного выражения своей радости, чем пода­рить мне прекрасный медальон с Вашим изображением и подписал под ним свои стихи; Вильямов тут же снабдил их переводом, для того чтобы русские получили свою похвалу и в Германии за то, что они почитают Ваше имя и Ваши произведения»^[14]. Таким образом графиня рассказывает Гёте историю сохранившегося в архиве Гёте и Шиллера автографа стихотворения Жуков­ского «К портрету Гёте»:

Zu Goethes Bild von Schukowski. St. Petresburg, 1825

Свободу смелую приняв себе в закон,
Всезрящей мыслию над миром он носился!
И в мире все постигнул он,
И никому не покорился.

Ubersetzung von Willamow

Allumfassend schwebet, und fesselfrei, sein Gedanke
Uber der Erde, alles begreift er, und nichts kann ihn binden!^[15].

 

 

Это стихотворение можно считать визитной карточкой Жуковского-поэта в кругу приближенных ко двору Веймара и почитателей таланта Гёте. В фонде Ф. фон Мюллера, с которым Жуковский сблизился во время следующего ви­зита в 1827 году, сохранилась сделанная канцлером копия немецкого перевода стихотворения (66)^[16]. Мюллер в ответ на письмо графини адресовал ей в Пе­тербург свое поэтическое послание, датированное 27 декабря 1824 года, где Жуковский приветствуется как автор стихотворения «К портрету Гёте»:

Dem Nord'schen Sanger auch, der goldne Worte
Zu unsers Meisters theurem Bild fand (67).

А также северному певцу, который отыскал золотые слова
К дорогому портрету нашего учителя.

 

После поэтического текста Мюллер под астериском оставляет примечание к этим строкам: «Shukovski, der in russischen Versen eine schone Anschrift zu Gothe's Bild kunstlich gemacht»^[17] («Жуковский, который искусно сделал пре­красную надпись в русских стихах к портрету Гёте»).

Следующая встреча Жуковского с веймарским двором состоялась спустя почти три года. На этот раз он был в компании своего будущего тестя худож­ника Г. фон Рейтерна, обоих радушно принимали у Гёте и Эглоффштейн, многочисленные воспоминания об этих четырех днях известны — они сохра­нились в дневниках и переписке Жуковского, Рейтерна, Гёте, в записях Эккермана и Мюллера.

При встрече Жуковский оставляет немецкому гению свое известное поэти­ческое «Offrande» по-русски и по-французски на обороте картины К.Г. Каруса, сюжет который взят из второй части «Фауста» и связан с гибелью Байрона:

Offrande a celui dont la harpe a cree un monde de prodiges, qui a souleve de voile misterieux de la creation, qui donne la vie au passe et prophetise l'avenir^[18].

 

Дар тому, чья арфа сотворила мир чудес, кто поднял таинственный покров с творения, кто дает жизнь прошлому и предсказывает будущее.

 

Гёте писал об этой картине 30 сентября 1827 года живописцу и историку искусств Иоганну Генриху Мейеру: «Замечательная картина Каруса передает восхищенному взору всю романтику, так же как "Геркулес и Телефус" в со­вершенстве передает классическое»^[19].

Новые свидетельства визита Жуковского 1827 года обнаруживаются в альбомах внуков И.В. Гёте — Вольфганга и Вальтера. Вальтер Вольфганг фон Гёте (Walther Wolfgang von Goethe, 1818—1885) — внук и последний по­томок поэта, был первым ребенком в семье, он не посещал школу из-за сла­бого здоровья. Не достигнув особых успехов на музыкальном поприще, он поселился в мансарде дома Гёте в Веймаре и до конца дней бережно хранил его наследие. Вольфганг Максимилиан фон Гёте (Wolfgang Maximilian von Goethe, 1820—1883) был младшим сыном Оттилии и Августа фон Гёте.

5 и 6 сентября 1827 года Жуковский встречался с детьми, о чем свидетель­ствует следующая заметка в дневнике: «Внук Гётев у Рейтерна Вальтер»^[20], а также оставил следующие записи в их альбомах (публикуются впервые^[21]):

Из альбома Вольфганга Максимилиана фон Гёте

Voller Keim bluh auf,
Des glanzenden Fruhlings
Herzlicher Schmuck,
Und leuchte vor deinen Gesellen!
Und welzt die Bluthenhulle weg,
Dann steg' aus deinem Busen
Die volle Frucht,
Und reife der Sonne entgegen!

Милый, прекрасное имя тебе даровала судьбина!
Будь достоин его! — Весело с дедом теперь
Резвишься ты, как дитя, утешая цветущего старца!..
Скоро дозреешь, тогда будь товарищ ему!

Das zum Andenken von deinem Freunde
Joukoffsky, 5. September 1827^[22].

 

Перевод

Полный росток, распускайся,
Сияющей весны
Сердечное украшение,
И светись пред твоими товарищами!
И сбрось покров с цветков,
Затем выпусти из своих бутонов
Полный плод,
И созревай солнцу навстречу!

Это на память от твоего друга
Жуковского, 5 сентября 1827 года.

 

Из альбома Вальтера фон Гёте

Du gefallst mir so wohl mein liebes Kind,
Und wie wir hier bei einander sind,
So mocht' ich nimmer scheiden.
VergieB nicht, lieber Walter, deinen entfernten Freund
Shukoffsky

6 September 1827^[23]

 

Перевод

Ты мне так нравишься, мое милое дитя,
И то, как мы здесь друг с другом вместе <проводим время>,
Что я не хотел бы никогда прощаться.
Не забывай, милый Вальтер, своего далекого друга
Жуковского

6 сентября 1827 года

 

В тот же день Мюллер записывает в альбоме Жуковского собственные стихи, навеянные гётевским Тассо, которые должны были напоминать рус­скому романтику о Веймаре, где царит дух поэзии Гёте, и о «немногих, но не­забвенных часах светлого, задушевного общения» с канцлером. Спустя два года в журнале «Собиратель» Жуковский публикует свое четверостишие «То место, где был добрый, свято!», представляющее, как нам кажется, лаконич­ный русский перевод этих строк. Ср.:

F. von Mueller

Wohl ist sie heilig, wie der Dichter lehret,
Die Statte, die ein edler Mensch betrat!
Im unsichtbaren Geisterringe kehret
Sein Segen wieder, fruchtet fruh und spat,
Weckt in der Enkel bluhenden Geschlechten
Den zarten Sinn des Schonen und des Rechten^[24].

 

Подстрочный перевод

Священно, как учит поэт,
место, куда ступает благородный человек!
В невидимый круг духов возвращается
его благословение, плодоносит вновь и вновь,
будит во внуках цветущих поколений
нежное чувство прекрасного и справедливого.

 

В.А. Жуковский

То место, где был добрый, свято!
Для самых  поздних внуков там звучит
Его благое слово, и живет
Его благое дело^[25].

 

Так Жуковский и Мюллер вступают в непосредственный поэтический диалог о Веймаре.

Ответом Жуковского на запись канцлера в 1827 году стал перевод очеред­ного стихотворения, посвященного веймарскому гению. Перевод представ­лял собой прозаический текст-пересказ русского послания «К Гёте»^[26]. По свидетельству Мюллера, автоперевод был сделан 7 сентября 1827 года непо­средственно перед отъездом Жуковского из Веймара. Таким образом, Мюл­лер вновь выступил посредником в отношениях двух поэтов^[27]. Немецкий ва­риант был эквилинеарен русскому, однако автор не стремился соблюсти форму (размер, рифму) или найти эквивалентную ей в принимающей поэти­ческой традиции. Переводчик заменил характерную романтическую мета­фору «в далеком полуночном свете» на более конкретное, понятное геогра­фическое «In dem fernen Norden» («на далеком севере») в соответствии со сложившимся образом «северного певца», а также трансформировал заглавие текста согласно правилам этикета. В результате традиционное для русского жанра дружеского стихотворного послания «К Гёте», могущее показаться фа­мильярным в устах иноземца, превращается в однозначно одическое, но столь же нелепое в русском переводе «Доброму великому мужу».

Через шесть лет, 26 августа 1833 года, во время краткого визита, первого после смерти Гёте, Жуковский оставляет в альбоме канцлера суждение о сущ­ности человеческой свободы: «Unsere wahre Freiheit besteht in der Kraft; nein zu sagen» («Наша истинная свобода заключается в умении сказать нет»). Ду­мается, эту строку следует понимать в христианском гуманистическом смысле: быть свободным означает иметь право выбора между добром и злом, бороться с искушением. Очевидным контекстом для такого категоричного заявления послужил «Фауст» Гёте, о котором, судя по дневниковой записи поэта, он с Мюллером беседовал в то утро. Оригинальное размышление о на­стоящей свободе человеческой души отзовется спустя шестнадцать лет в письме Жуковского на смерть Мюллера (см. ниже), в котором он обращается к своей любимой мысли о мимолетности преходящей жизни и божественном освобождении после смерти.

Спустя еще пять лет, в 1838 году, Жуковский вновь посещает Веймар во время путешествия с наследником, по пути из Италии. Необходимые ре­комендации относительно маршрута путешествия дал Мюллер. Во время пребывания в Риме Жуковский не забывал о своих веймарских друзьях: он посылал подробные письма Мюллеру и хлопотал о судьбе графини Эглофф- штейн, порекомендовав ее рисунки наследнику. В дневниках Эглоффштейн сохранились такие воспоминания: «С новой жизненной силой вновь пробу­дилась в ней (Юлии Эглоффштейн. — Н.Н.) жажда творчества, особенно когда в начале февраля она имела честь получить заказ. Среди многих иностранцев из высшего общества, проводивших эту зиму в Риме, был и вел. князь Алек­сандр Николаевич, русский престолонаследник. Его спутником был Василий Жуковский, воспитатель молодого принца, которого Юлия уже встречала в Веймаре. Он попросил ее наброски, чтобы показать их своему воспитаннику, и вскоре сообщил ей радостную весть о том, что вел. князь очень восхищался ими, прежде всего одним, созданным в Дюссельдорфе и представляющим Агарь в пустыне, дающей питье своему изнемогающему от жажды сыну Из­маилу. "Monseigneur, — добавил к этому Жуковский, — desirerait posseder un tableau de vous d'apres cette charmante esquisse, et vous l'obligeriez infiniment en ne vous refusant pas d'entreprendre ce travail"^[28]. В качестве платы за рисунок наследник престола предложил ей сумму в 1000 скудо, которая должна была быть выплачена русским посольством в Риме сразу по окончании работы. "Ка­жется, само небо хочет любым способом скрасить время моих страданий", — восклицала она, сообщая эту счастливую новость матери»^[29].

По приезде Жуковского в город Гёте, 16 сентября 1838 года, многолетний секретарь и соратник Гёте И.П. Эккерман (1792—1854) преподнес ему авто­граф отрывка из второй части «Фауста», сохранившийся в веймарском ар- хиве^[30]. Гётеанский сюжет пребывания Жуковского в Веймаре продолжили два автоперевода, вписанные на этот раз в альбом канцлера Мюллера «Gott schutz' den Kayser!..» (1838), «Von den Geliebten, die fur uns die Welt.» (1838). В данном случае принципиален выбор текстов. «Боже, царя храни!» — дек­ларация общественно-политических взглядов поэта и одновременно пози­ционирование себя как патриота; «Воспоминание» — манифест, завет и внут­ренний закон Жуковского. Патриотизм и «русскость» народной песни не нашли отражения в ее немецком варианте. Адаптивно-объясняющая страте­гия Жуковского, его ориентация на естественность и легкость восприятия адресатом привели к нивелированию национальной специфики гимна Рос­сийской империи. Второй текст в альбоме прочитывался как «цветок на мо­гилу Гёте»^[31] и других ушедших друзей Жуковского и Мюллера.

Во время следующего посещения Жуковским Веймара (в марте 1840 года) значение его личности и заслуги перед двором были официально отмечены Веймарским орденом Белого Сокола, или Родовым орденом бдительности, — одним из самых старых саксонских орденов, учрежденным в 1732 году вели­ким герцогом Саксен-Веймарским Эрнстом Августом.

Последний визит русского поэта состоялся спустя девять лет. 28 августа 1849 года в Веймаре праздновался столетний юбилей Гёте. Об этом неожи­данном для веймарских друзей Жуковского приезде известно благодаря мемуарам А. фон Шорн, которой на тот момент было около восьми лет. Из воспоминаний дочери Генриетты фон Шорн следует, что Жуковский посе­тил дом Шорнов в 1849 году и был с необыкновенной сердечностью встречен матерью. Ср.: «Я едва могу вспомнить этот праздник — лишь один человек, один образ вновь и вновь всплывает в моей памяти. Я сидела у стола, раз­дался звонок, и мы услышали мужской голос, доносящийся снаружи. Услы­шав какое-то имя, моя мать вскочила с радостным возгласом и бросилась к двери. Большой стареющий господин с полным удлиненным лицом, пре­красными глазами и кротким, любезным выражением вошел с мамой в ком­нату. Она встретила его так сердечно, что я никогда не забуду ни имени его, ни облика. Это был Жуковский, воспитатель императора Александра II, один из величайших поэтов, когда-либо рожденных Россией, и замечатель­ный человек. Он раньше часто бывал в Веймаре со своим воспитанником и очень подружился с моими родителями. Человеку редко удается сделать столь много для возвышения и образования своего народа, как это удалось Жуковскому»^[32].

До конца своих дней Жуковский переписывался и был связан общими проектами с братьями Аполлонием и Францем фон Мальтицами, наследни­ками известного баронского рода, восходящего к XIII веку. Их дед Фридрих- Филипп выехал в Россию в должности бригадира и гоф-егермейстера, отец Петр Федорович (1754—1826) был в 1784—1789 годах директором Академии художеств, а затем служил чрезвычайным посланником в Карлсруэ и Штут­гарте. Сыновья продолжили фамильное дело: стали русскими посланниками в Европе и не оставляли занятия искусством и литературой.

Более известным в литературной Европе был старший из братьев, Франц, однако его контакты с русским поэтом практически не освещены. Барон Франц фон Мальтиц (Johann Georg Friedrich Franz Freiherr v. Maltitz, 1794— 1857) состоял на службе в дипломатической миссии российского царско­го двора в Карлсруе, Штутгарте, Берлине, Лондоне и, с 1821 по 1827 год, в Вашингтоне, где принял католичество; при прусском дворе с 1827 года; с 1837 года по 1854 год был российским посланником в Гааге.

В 22 года он написал продолжение к шиллеровской трагедии «Деметриус» («Demetrius», 1817), которая с успехом шла во многих театрах Германии. В это же время вышли его «Стихотворения» («Gedichte», 1817) и стихотвор­ные переводы с французского: «"Аталия", трагедия Расина» (Карлсруэ, 1817) и «"Альзира", трагедия Вольтера» (Карлсруэ, 1816); а также «"Духи Ибурга", рыцарские сказания» (Карлсруэ, 1817). Его «Картины воображения, собран­ные неизвестным на живописном берегу Шпрее» (Phantasiebilder, 1834) со­держат удачные переводы с русского, английского, итальянского и датского, а также его собственные стихотворения^[33].

В ОР РНБ хранится рукопись стихотворения Франца фон Мальтица, по­священного русскому романтику. Послание из экзотического Нового Света наполнено романтическими мотивами двоемирия, тоски о родине и свиде­тельствует о давних и тесных творческих контактах двух поэтов.

Вот его полный текст с переводом:

Franz von Maltitz

An Herrn von Shukowsky
Washington den 29 August / 10 September 1824

Ein Fremdling, der am Ufer der Barbaren,
An der Verbannung hoffnungsodem Strand,
Gerettet aus des Meeres Sturmgefahren,
Die jungste Rose seiner Heimat sand,
Verweilt und feiert mit dem Klang der Musen
Die Tochter einer besseren Natur,
Und schliefst entzuckt an seinen kalten Busen
Das zarte Kind der mutterlichen Flur.

So lebt' auch ich als hier in oder Zone
Den grauen Nuchten leuchtend sich entwand,
Im Palmenschmuck die frische Liederkrone,
Die j ungst dein hoher Genius sich wand
In des vergangnen dammernden Gebieten
Belebten Lieb' und Hoffnung sich auf s neu,
Ein ganzer Fruhling schuttete die Bluthen
Des jungen May's auf meine Wuesteney.

Heil sei dem Barden, der die edle Gabe
Der mir sein schonstes Eigentum gesandt
Ich ruhme freudig mich der theuern Habe
Und nenne stolz sie deiner Freundschaft Pfand?
Verbannt und einsam wahn' ich mich nicht langer,

Da sich dein Genius mir beigestellt,
Und so empfange denn, geweihter Sanger,
Den FreundesgruB aus einer andern Welt!

Baron F. von Maltitz

 

Перевод

Господину Жуковскому
Вашингтон, 29 августа / 10 сентября 1824

Чужеземец, что на земле варваров,
В изгнании на безнадежно пустынном берегу,
Спасенный от опасностей морской бури,
Самую юную розу послал своей родине,
Пребывает и торжественно приветствует звучанием муз
Дочь лучшей природы,
И почивает, восхищенный, на его холодной груди
Нежный ребенок материнского поля.

Так жил и я, когда здесь в безотрадном месте
Светясь, отвернулся от серых ночей,
В украшении пальм свежая крона из песен,
К которой недавно обратился твой высокий гений,
В сумерках прошлого Ожили вновь любовь и надежда,
Настоящая весна осыпала цветами
Молодого мая мою пустыню.

Да здравствует бард, который ценный дар,
Свое прекраснейшее достояние мне послал.
Я радостно хвалюсь этим дорогим имуществом
И назову его гордо залогом твоей дружбы?
Я больше не представляю себя изгнанным и одиноким,

Так как твой гений мне помог,
И так прими же, благословенный певец,
Дружеский привет из другого мира!

Барон Ф. фон Мальтиц

 

Судя по всему, стихотворение является благодарным ответом Жуков­скому, приславшему барону свои стихи. Известно также, что Франц пере­вел на немецкий язык «Бородинскую годовщину». «Das Erinnerungsfest bei Borodino» было напечатано в 1839 году. Немецкий поэтический перевод предельно точен и в то же время художественно полноценен. Ф. фон Маль- тиц допускает некоторые трансформации исходного текста, призванные об­легчить восприятие стихотворения инонациональным читателям: он опус­кает строфы о мало известных им героях Бородинского сражения и вносит ноты торжественной возвышенности, одического восхваления подвига рус­ских воинов.

В личной библиотеке поэта хранятся издания оригинальных и переводных сочинений братьев фон Мальтиц^[34]. Первое представляет собой совместный перевод на немецкий язык сочинения М.В. Круковского о князе Пожарском 1815 года, книга имеет дарственную надпись на русском языке: «Василию Андреевичу Жуковскому от переводчиков»^[35]. Позже Франц презентует Жу­ковскому свою получившую известность в Европе пьесу «Деметриус» с по­хожим автографом: «Василию Андреевичу Жуковскому»^[36]. Судя по почерку, обе надписи сделаны старшим из братьев.

Младший из братьев, барон Фридрих Аполлоний фон Мальтиц (1795— 1870), служил тайным советником, русским поверенным в делах в Бразилии (1831—1835) и Мюнхене, в 1841 году переехал в Веймар, где также исполнял обязанности поверенного в делах в Саксен-Веймаре и оставался в столице княжества до 1868 года, в 1858 году получил степень почетного доктора фи­лософии в Йене. А. фон Мальтиц — знаток современной ему русской литера­туры, автор поэтических произведений, переводчик стихотворений Ф.И. Тют­чева^[37], А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова. По мотивам пушкинской поэзии Мальтицем был создан цикл баллад на сюжеты истории Руси: «Конь Олега» («Olegs Ross»), «Череп Святослава» («Swjatoslaws Schadel»), «Смерть Изя- слава» («Isiaslaws Tod»). В 1839 году он женился на Клотильде Ботмер, став деверем Ф.И. Тютчева.

Мальтиц-младший активно публиковался при жизни; особенно плодотвор­ными стали последние десятилетия его творчества, проведенные в Саксен-

Веймаре. Он проживал в доме Гёте и состоял на службе в должности секретаря у герцогини Саксен-Веймарской (великой княжны Марии Павловны), нахо­дясь, таким образом, в центре русско-немецкого культурного общения своего времени. Собственные стихотворения он посылал на суд Жуковскому. В РНБ сохранилась объемистая тетрадь^[38] его поэзии (всего 28 листов), датирован­ная 1846—1849 годами, с пометой Жуковского на обложке: «Манускрипты Мальтица». Собрание включает в основном недатированные стихотворения в жанре дружеских посланий, баллад и сонетов, особенно любимых Маль- тицем-поэтом. Известен восторженный отзыв Жуковского от 18 февраля 1848 года на одну из присланных Мальтицем рукописей: «Спасибо, дорогой друг, за посылку первоклассной царской жемчужины, которая займет почет­ное место среди небольшого числа сокровищ, которыми я обладаю. <...> Я бы очень рад получить ее в подарок от вас и вашей Музы. Мне кажется, что эта добрейшая богиня похищает для вас очень часто стихи у своей кузины, у той, которая некогда служила покойному хозяину обитаемого вами дома (Гёте) и которая, не успев продиктовать их своему любимцу, не хочет более никому их давать и позволяет преспокойно обворовывать себя своей кузине. А вы этим пользуетесь. Да поможет вам Бог! Я попрошу вас повергнуть прилагае­мое при сем письмо к стопам Ее Императорского Высочества. Ваша баллада очень оригинальна. Благодарю за присылку. Не скупитесь делиться со мной своими сокровищами»^[39].

Это и другие письма Жуковского к А. фон Мальтицу частично опублико­ваны и переведены И.А. Шляпкиным^[40]. Из девяти посланий 1845—1848 го­дов шесть относятся к 1848 году. Известно, что в это время Жуковского и Мальтица связывают общие творческие замыслы. Барон становится крест­ным отцом русской «Одиссеи» и переводит на немецкий язык «Две сце­ны из Фаута»^[41], Жуковский сообщает ему о своих новых стихотворных и прозаических проектах. Все опубликованные послания поэта написаны по-французски. Нам удалось выявить еще одно письмо Жуковского, сохра­нившееся в ОР ИРЛИ. На обложке находящейся в рукописном отделе Пуш­кинского Дома архивной единицы, содержащей автограф и копию этого письма, в качестве адресата указан барон Франц фон Мальтиц (Франц Петрович Мальтиц). Однако, с учетом контекста известных нам на сего­дняшний день материалов о взаимоотношениях Жуковского и братьев фон Мальтиц, думается, что адресатом послания является младший из них, Аполлоний, находившийся на момент получения письма и передачи посла­ния Жуковского Мюллеру в Веймаре и выступавший в качестве постоянного посредника между ними (Франц фон Мальтиц служил в это время в Гааге). К тому же папка содержит касающееся писем-автографов Жуковского об­ращение, написанное по-французски рукой А. фон Мальтица. Приводим письмо полностью:

 

Cher ami,

Mais je veux ecrire en Russe^[42].

Я уже давным-давно должен был отвечать на последнее ваше письмо, но все как-то мешали мне обстоятельства. Теперь пишу, чтобы попросить Вас, мой милый Барон, передать положенное письмецо и печатный листок моему почтенному камергеру Миллеру^[43]. Грустно мне слышать, что он хи­леет — может быть, на это действует не одна болезнь и старость, но и та об­щая эпидемия, которая так душно разлита в политической атмосфере; кого теперь не давит то, что вокруг него происходит. Всякая неправда торже­ствует, никакое добро не удается, всякая власть дрожит от страха и лежит в обмороке. Посреди сивилизированной Германии разбили свой лагерь не­сколько отважных разбойников с намерением все разорить и ограбить, и все это видят, и вся Германия, видя это, принимает за чистые деньги их дек­ламации о свободе и общем благоденствии (под именем которых скрывают они разбой и грабеж). И своею силой помогает им разрушать хранительную силу правительств, которые сами себе помочь не хотят или не смеют. Таким образом маленькая шайка развратных безбожников, торжествуя над мил­лионами народа, над армиями, над общим убеждением, погубит на многие времена Европейское общество. Но я не об этом хотел говорить с вами — я хотел только просить вас передать Миллеру мой печатный отрывок^[44]. Я когда-то рассказал ему анекдот о Государе с тем, чтобы он его написал; но ему не было времени; пускай теперь читает его в переводе. А я еще не ус­пел здесь видеть, по вашему назначению, кафедральной церкви. Могилы князя Козловского^[45] искал, но никто не мог мне ее указать: он был добрей­шая душа и гениальный ум. Но жизнь его осталась фрагментом. Впрочем, что теперь не фрагмент! Благословите, отец Мальтиц, я опять хочу прини­маться за Одиссею, хочу, как говорится в русских сказках, убежать из на­стоящего за три девять веков в тридесятый: теперь только что и жить, что в сказках. Простите

ваш

Жуковский

20 октября

Bade-Bade. Maison Kleinman^[46]

 

Датировать это единственное из известных русское письмо к Аполлонию фон Мальтицу можно в связи с указанием на болезнь канцлера Ф. фон Мюл­лера, публикацию в «Нойе пройсише цайтунг», а также исходя из общего кон­текста описываемых социально-политических волнений в Германии.

Черты веймарского образа Жуковского и интересный фактический мате­риал обнаруживаются в послании А. фон Мальтица к графине Эглоффштейн (печатается впервые):

 

Unser Freund Joukowsky war uns nahe als wir gestern von ihm sprachen, einige Stunden spater erhielt ich beifolgende Zeilen mit Einlage von ihm.

Goethe sagt in Werther «Der groBe Vater wird nicht zurnen, wenn eines seiner Kinder, den er <...> an ausgesendet zu ihn zuruckkehrt und sagt "Vater, ich komme schon jetzt"». Fur immer treu ergeben

24. April                                                               Maltitz

 

Перевод:

Наш друг Жуковский был близок нам, когда мы вчера о нем говорили, спустя несколько часов я получил от него следующие строки в виде приложения. Гёте говорит в Вертере: «Господь не разгневается, если один из его детей, тех, кого он, благословив, послал на землю, вернется к нему и скажет: "Отец, я иду уже сейчас"». Навсегда верно преданный

24 апреля                                                            Мальтиц

 

К этому письму Мальтиц прикладывает копию стихотворения неизвест­ного автора, присланного Жуковским:

 

Der zu fruh kommende

Mehr ein Tropfen Blutes, oder minder,
Einer Namen loser, oder straffer angeschaut
Und dahin der heilige Verstand,
Der mit Engeln uns verband!
Richtet, o Mitsterbliche! gelinder,
<...>
Werft ins Hollenfeuer nicht zu tief,
Den, der fruher kam, als Gott ihn rief!
April, 1850^[47]

 

Слишком рано приходящий

Больше одной каплей крови, или меньше,
Безымянный, или строгий посмотрел,
и туда святой рассудок,
который с ангелами нас связал!
Направляет, о смертные! более мягкий
<...>
Не бросит в адское пламя так глубоко,
Того, кто пришел раньше, чем Бог его призвал!
Апрель, 1850

 

Это письмо можно считать одним из последних сохранившихся свиде­тельств веймарского следа Жуковского, одним из последних фактов его собст­венной гётеаны. Чрезвычайно важно то, что организующим здесь является вертеровский мотив, который перманентно возникает в замыслах русского поэта начиная с 1790-х годов. Как известно, к началу 1800-х годов относится замысел «тройного» перевода «Страданий юного Вертера» на русский язык, осуществленного Ан.И. Тургеневым, А.Ф. Мерзляковым и В.А. Жуковским. В «Вестнике Европы» за ноябрь 1808 года Жуковский-редактор печатает ста­тью под названием «Гёте, изображенный Лафатером». Не останавливаясь спе­циально на содержании этой публикации, отметим только сноску автора от­носительно заглавия, в которой поясняется, кто такой Гёте. Под астериском читаем: «Сочинитель Вертера»^[48]. В бумагах Жуковского хранится недатиро­ванный конспект произведений европейской литературы, предназначенных для перевода, в котором роман Гёте занимает первое место^[49]. В этом ряду сю­жет одного из последних поэтических посланий поэта веймарским друзьям выглядит совсем не случайным.

Итак, с веймарцами Жуковского связала многолетняя дружба и взаимные творческие контакты, получившие воплощение в литературном наследии и живописи. Жуковский, зарекомендовавший себя изначально как автор сти­хотворений, посвященных Гёте, затем как воспитатель наследника престола и придворный, стал со временем просто «другом Жуковским» для графини Эглоффштейн, Шорнов, Мальтицев и многих других.

 

2. В.А. ЖУКОВСКИЙ И РУССКИЙ ДВОР В ВЕЙМАРЕ

Второй вектор веймарского следа Жуковского связан, конечно, с русским двором в Веймаре, главным образом в лице великой княжны и герцогини Ма­рии Павловны. Их переписка началась в ноябре 1828 года, после кончины Марии Федоровны.

В фонде Марии Павловны Государственного архива г. Веймара помимо писем Жуковского сохранились также следующие его русские стихотворе­ния: «Над бедной хижиною сей (по случаю посещения Его императорским высочеством Сардамского домика, в коем плотничал Петр великий)»^[50]; «Стихи сочинения Жуковского, петые воспитанницами Смольного мона­стыря перед выпуском их в присутствии Императора»^[51]; «Бородинская го­довщина» («Русский Царь созвал дружины...»)^[52], «Четыре сына Франции»^[53]. Отпечатанные немецкие переводы также были присланы Марии Павловне^[54]. Жуковский был известен в Веймаре и как автор «Видения». 20 ноября 1828 года он обращается к Мюллеру: «Рекомендую вам, мой дорогой Канц­лер, подателя сего письма, графа Виельгорского. <...> Отправляю вам дослов­ный перевод пьесы, о которой я вам говорил, и которую вы хотели перевести. Этот перевод достаточно точен, но не передает всего эффекта от оригинала: ваши стихи украсят его. Виельгорский переведет для вас другую пьесу, ко­торая выражает мои чувства относительно кончины нашей обожаемой госу­дарыни, доброго ангела России и моей Благодетельницы. Переведите и ее; этим вы соедините колыбель внука с гробом его бабки. Дай Бог, чтобы он был похож своей жизнью на ту, чья память будет благословенна, пока живет Рос­сия» (3). Граф М.Ю. Виельгорский (1788—1856), рекомендованный Жуков­ским, передал канцлеру Мюллеру немецкий перевод «Видения» и печатный вариант сочинения на кончину Марии Федоровны.

Писарская копия пересылаемого через Виельгорского перевода «Die Er- scheinung» (1828), о которой говорит в своем письме Жуковский, хранится в папке Ф. Мюллера, так же как и второе сочинение — напечатанные в Петер­бурге стихи на кончину Марии Федоровны («Чувства перед гробом Госуда­рыни Императрицы Марии Федоровны. В ночь накануне погребения тела Ее Величества. СПб., в типографии Н. Греча, 1828. Ц.р.: СПб., 14 ноября 1828 г. 7 с.»^[55]). Из двух стихотворений, посвященных царственным особам, широкую известность в кругу немецких друзей получило только второе. Канцлер Мюл­лер позаботился о том, чтобы в самый короткий срок сделать поэтический перевод сочинения Жуковского, посвященного памяти Марии Федоровны. «Gefuhle am Sarge Ihrer Kaiserlichen Majestat der Kaiserin Maria Feodorowna. In der Nacht von Ihrer Beerdigung von Shukofski» было напечатано в том же, 1828 году и послужило поводом для начала личной переписки Жуковского с будущей герцогиней Марией Павловной.

До настоящего времени были известны пять писем Жуковского и чер­новики ответов, сохранившиеся в Веймарском государственном архиве^[56]. В первом же письме Мария Павловна поручает доставить ей медальон Жу­ковского, чтобы поместить его в библиотеке Анны Амалии вместе с изоб­ражениями Гёте и Шиллера. Поэт скромно отвечает: «Я дожил до тех лет, в которые сам на себя смотришь глазами потомства и знаю, что там, где власт­вуют величественные образы Гёте и Шиллер, моей бедной фигуре места быть не может»^[57]. Однако он все же отправляет свой бюст и вскоре получает ответ: «Для меня — сохраняющей любовь к отечественной Литературе и ценящей в полной мере труды посвятивших себя оной с такими успехами — вы заслу­живаете места и там, где по словам вашим властвуют образы Гёте и Шиллера (зачеркнуто — как по вашим трудам, так и по скромности)»^[58].

Следующим предметом эпистолярного диалога стало собрание сочинений Жуковского, отпечатанное в Карлсруэ. Поэт сопроводил посылку следую­щим комментарием: «Многие из этих сочинений тесно слиты с тем временем жизни людей, которое прошло под кровлею того благословенного дома, где началась и расцвела прекрасная жизнь ваша; многое, что внушила мне сми­ренная моя поэзия, напомнит вам о том, что было и прежде и теперь так до­рого вашему сердцу»^[59].

Мария Павловна особенно восхищалась «Ленорой»: «Конечно, вам судьба даровала большое преимущество перед большею частью ваших современни­ков; они будучи завлекаемы дневными происшествиями в положение затруд­нительное и скорбное расположение духа, не могут как вы, предавшись по произволу воображения удалиться в ту счастливую страну, где господствуют одни изящные призраки оного, и тишина недостигаемая житейскими бурями; но мы на месте того признательны Поэту; потому что и мы следуя его вдох­новению временно разделяем его наслаждения»^[60].

Еще одно, вероятно последнее, письмо Жуковского к Марии Павловне хранится в архиве Гёте и Шиллера с пометкой «Письмо Жуковского к Не­известному лицу», однако можно с уверенностью утверждать, что адресатом послания является великая герцогиня. Поскольку письмо ранее не публико­валось, приводим его текст полностью по автографу:

 

Приношу вашему Императорскому Высочеству мое сердечное поздрав­ление с нынешним, милым моему сердцу праздником: благослови бог на долгие здешние годы нашего Ангела и сохрани ей достойное прекрасной и чистой души ее счастие^[61]. Я надеялся принести мое поздравление вашему Высочеству лично; но обстоятельства мои тому воспрепятствовали; я окан­чиваю свое лечение. Прежде однако моего отъезда буду иметь счастие уви­деть ваше Высочество, принять от вас благословение на путь мой и вести от вас на нашу родину. Может однако случиться, что я еще на зиму останусь в Бадене; мой отъезд зависит от письма, которое я должен получить от Го­сударя Цесаревича. Как мне ни было тяжело после совершенного приготов­ления к отъезду, решиться снова отложить желанное возвращение под до­машнее спокойное небо, но благоразумие требует от меня этой жертвы.

Жду того, что скажет мне его Высочество.

Приношу вашему Императорскому Высочеству и государю Наследному принцу мою искреннюю благодарность за милостивое обо мне воспомина­ние, за присланные мне портреты. Я не совсем доволен сходством, особенно вашего портрета: оно неполное; но все есть сходство; этого довольно; недо­стающее дополняет память.

Молю бога, чтобы он сохранил вам все блага жизни и благословил ваше семейное счастие всеми дарами, которые усиливают его и утверждают.

С глубочайшим почтением Вашего императорского Высочества Покорный слуга Жуковский

1850 1/13 июля Баден-Баден

Беру смелость поднести Его Высочеству кронпринцу^[62] приложенную здесь книжку^[63], прося Ваше Императорское высочество благоволить пред­ставить ему ее от моего имени^[64].

 

 

3. В.А. ЖУКОВСКИЙ И ВЕЙМАРСКИЙ КАНЦЛЕР Ф. ФОН МЮЛЛЕР

Теодор Адам Генрих Фридрих фон Мюллер (1779—1849) родился в Кун- ройте. Его предки состояли на службе у семьи Эглоффштейн казначеями. Отношение семьи Эглоффштейн к Мюллерам, которые жили вместе с ними в замке, было патриархальным и очень теплым. Особенно трогательные от­ношения завязались между Генриеттой фон Эглоффштейн и матерью Фрид­риха. Позже ее выдали замуж за кузена, от этого брака родились две дочери, Каролина и Юлия фон Эглоффштейн, также входившие в круг близких дру­зей Гёте, с которыми Ф. Мюллер тесно дружил, уже будучи канцлером при дворе Карла Августа и Марии Павловны.

После курса юриспруденции в университете Эрлангена Мюллер в воз­расте двадцати двух лет приехал в Веймар и получил должность в Государст­венной службе города. В 1804 году он был назначен советником правитель­ства в Веймаре. Когда в октябре 1806 года Пруссия капитулировала перед французской армией, Мюллер получил личное поручение от герцога Карла Августа провести переговоры с победителем. От таланта Мюллера-дипло­мата зависела судьба Великого герцогства Веймар-Айзенах-Саксонского. После того как в результате переговоров ему удалось добиться независимо­сти герцогства, Карл Август даровал ему дворянский титул и назначил тай­ным советником. В 1809 году Мюллер при посредничестве своего друга Гёте был принят в масонскую ложу «Амалия» и уже через три года стал государст­венным канцлером Великого герцогства.

Мюллера ценили не только как одаренного политика и юриста. Высоко­образованный и разносторонне одаренный человек, он пользовался благо­расположением герцогини-матери Анны Амалии и правящего Карла Августа. В период веймарского классицизма центральной по значению фигурой при дворе был Гёте, который сыграл определяющую роль и в жизни Ф. Мюллера. Гёте ввел его в круг самых близких друзей и ценил независимые суждения канцлера. Результатом их встреч стала самая известная из книг Мюллера, «Беседы с Гёте» («Unterhaltungen mit Goethe»). В своем завещании Гёте на­значил Мюллера с Эккерманом и Римером хранителями его литературного архива; к тому же он поручил Мюллеру дело издания своих доселе не опуб­ликованных произведений.

Наследие Фридриха Мюллера как оратора и литератора заслуживает спе­циального внимания. По свидетельству графинь фон Эглоффштейн, он с дет­ства писал стихи, и, судя по архивным материалам, поэзия всегда оставалась его искренним увлечением. Сохранившиеся в архиве Гёте и Шиллера стихо­творения выдержаны в основном в духе дружеских посланий, поэтических посвящений и до сих пор не публиковались.

Практически все опубликованные прозаические сочинения веймарского канцлера относятся к жанру исторически достоверных мемуаров, основан­ных на лично пережитых событиях. См., например: «Воспоминания военных времен 1806—1813»^[65]. Современникам он был известен как прекрасный ора­тор, как и подобало его положению. Он был постоянным участником знаме­нитых на всю Европу научных и литературных вечеров, организованных Ма­рией Павловной, на которых йенские профессора и веймарские поэты читали лекции, стихи и прозу. При жизни Мюллера вышли в свет отдельными из­даниями его речи-некрологи о К. Иммермане^[66] («Immermann in Weimar»); Ф.Ю. Бертухе («Grabrede des Kanzlers von Mueller auf Friedrich Justin Ber- tuch. Im Wortlaut des 1822 fur Freunde gedruckten Manuscriptes neu heraus- gegeben und mit einem Nachwort versehen von Fritz Fink»), о веймарском гёте- анце, музыкальном и театральном критике, писателе И.Ш. Шютце («Dr. Jo- hann Stephan Schuetze. Eine Vorlesung im literarischen Abendkreise Ihre Kaiserl. Hoheit der Frau GroBherzogin von Sachsen-Weimar-Eisenach, GroBfurstin von Russland. Von Friedrich v. Mueller»). В архиве веймарского кружка Марии Павловны сохранилась еще одна неизданная речь канцлера в жанре некро­лога, произнесенная в память об известном в веймарском свете, влиятельном советнике и многолетнем помощнике Марии Павловны Антоне фон Циге- заре (1783—1843)^[67].

Конечно, самую широкую известность снискали речи Мюллера о Гёте. В личной библиотеке поэта сохранились две речи канцлера, посвященные ге­нию Гёте: «Муза королю» («Dem Konige die Muse. 28. August 1827»); «Золо­той юбилей Гёте» («Goethe's goldner Jubeltag»). Изданные после смерти канц­лера его собственные мемуары о военных годах, представляющие собой самую значительную книгу автора, также были известны Жуковскому.

Хвалебные речи, речи по поводу знаменательных событий и памятные речи-некрологи действительно удавались Мюллеру. Канцлер, как вниматель­ный и последовательный летописец, бережно собирал, переписывал и хранил у себя все документы, связывавшие его с близкими друзьями и знакомцами. Самый известный проект Мюллера в этом русле — книга воспоминаний о Гёте, над которой автор работал в течение многих лет. Она представила итог общения канцлера с гением и открыла многие стороны поэта, увиден­ные глазами современника после ухода Гёте из жизни, а также его политиче­ские воззрения^[68].

Мюллер стал центральной фигурой среди знакомых Жуковского в городе Гёте и главным посредником в его общении с веймарским двором. На этот факт впервые указывает А. Шорн в книге мемуаров о Веймаре периода пост­классицизма — времени правления Карла Фридриха и Марии Павловны. Она публикует несколько писем Мюллера к Жуковскому, посвященные ему за­писи из дневников канцлера и письмо поэта к А. фон Мальтицу по случаю кончины Мюллера.

Можно с уверенностью утверждать, что первая встреча и личное знаком­ство Жуковского с Мюллером состоялись в 1826 году, когда русский поэт проходил курс лечения на водах в Эмсе. Мюллер подарил ему праздничное издание в честь 50-летия Гёте, на которое хотел попасть Жуковский вместе с Александром Тургеневым. Дарственная надпись автора на брошюре, имею­щейся в собрании книг Жуковского, гласит: «Herrn Hofrath von Joukoffskij zu freundlicher Erinnerung von dem Herausgeber, f. von Mueller. Ems, 1. Aug<ust>. 1826» («Господину Надворному советнику Жуковскому на дружескую па­мять от издателя, Ф. фон Мюллер. Эмс, 1 авг<уста> 1826 года»). Упоми­нание о первой встрече в Веймаре годом позже никак не комментируется Жуковским, вероятно, уже успевшим подружиться с канцлером. На осно­вании дневниковых записей легко составить летопись дальнейших встреч друзей, представить предметно это общение и сопоставить их впечатления. Жуковский использует собственную русскую транслитерацию фамилии канцлера — «Миллер» (немецкий звук, обозначаемый буквой «u», произно­сится как лабиализированное «i»). Жуковский в своих записях последова­тельно лаконичен, в большинстве случаев его заметки ограничиваются пе­речислением места и времени встречи с канцлером и его семьей в Веймаре и Дармштадте. Ср.: «Обедал в трактире. Миллер. Швейцер»^[69] (5 сентября 1827 года), «Остановился в Erbprinz. К канцлеру Миллеру. С ним к Бьельке, к Фицтуму»^[70] (24 августа 1833 года), «У меня Миллер. Визиты Санти и Шре- деру»^[71] (7 сентября 1838 года); «С Миллером к графине Фрич. Потом у ве­ликой княгини. <...> — К Миллеру. Обед в три часа. Я между Миллером и графинею Фрич. После обеда с Кавелиным и Миллером осмотр горниц. Ве­чер у Шорна с Миллером и Унгерном»^[72] (26 марта 1840 года); «Ввечеру у меня сперва Липман, а потом канцлер Миллер»^[73] (8 июля 1840 года, Дарм- штадт); «Вечер у Миллера»^[74] (29 октября 1840 года); наконец, последняя за­пись о встрече с Мюллером в Веймаре гласит: «Дома у меня Миллер, Шульц и Мальтиц. Отъезд в 10 час.»^[75] (26 мая 1841 года). Заметки Жуковского, не­смотря на предельную краткость, дают представление о хронотопе встреч с канцлером.

В дневнике Мюллера находятся более развернутые свидетельства о встре­чах: канцлер фиксирует тематику бесед, высказывания Жуковского и собст­венное мнение по обсуждаемым вопросам. Для примера сравним записи дру­зей, оставленные 8 сентября 1838 года. Из дневника Жуковского: «Первое посещение Гётева дома. Поездка в Османштед с Миллером и его милою не­весткою. <...>». Об этом же дне Мюллер:

 

В 9 часов утра ко мне пришел Жуковский; много говорили о религиоз­ности Гёте. Жуковский высказывался о превосходстве христианства и о его главных законах: смирении и любви.

Поводом послужила запись Виланда в альбоме Гендельшутц, «искус­ство — это всегда нечто божественное, своего рода вдохновение, человек не может творить как Бог, но он должен подражать, творить, подобно ему, и подражать духовно, словом, тоном, цветом или камнем. Именно потому, что искусство есть что-то божественное, оно не смеет судить без оглядки на Бо­жественное никакие неблагородные проявления. Мы, смертные, не спо­собны найти полной истины; если бы мы ее нашли, то мир бы развалился бы в тот же момент (le monde creverait); мы должны только бесконечно при­ближаться к бесконечному».

С ним в доме Гёте. «Посещение домов великих авторов не имеет в себе ничего печального, однако много животворного, так как они воплощают для нас их духовное бытие и представляют его продолжающимся поныне; на­против, посещение памятников и могил князей привлекает, являя прехо- дящесть власти земного».

 

Судя по дневниковым заметкам, Жуковский высказывался всегда до­вольно категорично, опираясь на свою известную внутреннюю религиоз­ность, оставаясь верным высокой нравственной философии «внутреннего че­ловека». Порой Мюллер не может удержаться от иронии этому поводу. Ср.:

 

Вечером неожиданно вошел в мою комнату Жуковский. О Гюнтероде он сказал: «Она потеряла Бога, а так как он является ключом к пути земному, то вместе с Ним для нее будет разрушено и все остальное. К несчастью, ей недостает веры».

Потом, указывая на то, что он теперь жених и тем менее охотно мог бы умереть, он сказал: «Любовь и смерть суть две главные силы жизни. Без любви нет жизни, без смерти нет стремления к Всевышнему». Полагаю, в этот момент должен был зазвучать хор (29 октября 1840 года).

 

В дневнике Жуковского этому дню соответствует следующая лаконичная запись: «В 7 часов в Веймаре. Остановился в Сване. Вечер у Миллера с Шорном, его женою и женою Миллера».

Из дневников друзей становятся очевидными излюбленные темы их бе­сед — это культурное наследие веймарского классицизма и религия. Жуков­ский: «К Миллеру. Бумаги Гердера, Шиллера. Гёте и Якоби. Lettres auto- graphes^[76]»^[77] (6 сентября 1827 года), «Поутру у канцлера Миллера. О Гётевом "Фаусте"»^[78] (26 августа 1833 года).

Мюллер и Жуковский поддерживали дружеское общение и тесный твор­ческий контакт не только во время визитов поэта. После женитьбы Жуков­ского и переселения в Германию их общение приобрело более личный, интим­ный характер, оставаясь, однако, по объективным причинам преимущественно эпистолярным. Известный нам на сегодняшний день корпус переписки Жу­ковского и Мюллера включает в себя 66 посланий разного объема. Друзья при­ветствуют друг друга из Дармштадта, Берлина, Франкфурта, Эмса, Шваль- баха, Рима, Парижа, Венеции, Баден-Бадена, Царского Села, Петергофа и других городов России и Европы. Эпистолярный диалог охватывает период в двадцать лет (с 1828 по 1848 год). Переписка начинается после первой встречи в Веймаре (по возвращении Жуковского в Россию) и завершается с уходом канцлера из жизни. Последнее письмо с известием о смерти друга Жуковский получает от сына и вдовы канцлера 23 октября 1849 года^[79]. Все послания рус­ского поэта (всего их 32) написаны по-французски, ответные письма Мюллер писал в основном по-немецки (четыре из тридцати пяти по-французски).

Письма Жуковского не единожды становились объектом внимания отече­ственных и зарубежных литературоведов. Импульсом послужила выборочная публикация писем канцлера, вышедшая благодаря Адельгейде фон Шорн в 1904 году на страницах выпуска «Дойче рундшау»^[80]. Эта же ценная подборка писем войдет в ее мемуары о Веймаре. Автографы пяти из десятка частично опубликованных в книге посланий Мюллера хранятся в собрании рукописей Жуковского РНБ, в отношении остальных посланий приходится полностью полагаться на свидетельства писательницы. Эта работа привлекла внимание А.С. Веселовского, сообщившего эти сведения русскому читателю^[81].

Впервые к папке с бумагами поэта, бережно собранными Мюллером, обра­тился Е.В. Петухов, указавший на принципиальную важность этих документов и подробно описавший хронологию и содержание этой части эпистолярного наследия русского романтика^[82]. Он полностью опубликовал выдержку про­граммного характера из французского письма Жуковского от 12 мая 1846 года, в котором речь идет об «Арзамасе», а также одно предложение из письма без места и даты, поясняющего организующую функцию буффонады и галиматьи арзамасского братства^[83]. Выборочный русский перевод этих фрагментов вклю­чил в свою монографию об А.С. Пушкине и «Арзамасе» М.И. Гиллельсон^[84]. Однако эти вырванные из общего контекста эпистолярного диалога фраг­менты нисколько не проясняют, а скорее искажают картину общения Мюллера и Жуковского, в которой, как справедливо указывает Р.Ю. Данилевский, «каж­дая, даже малосодержательная записка находит свое место и свой смысл»^[85].

Мы попытаемся последовательно представить целостный сюжет общения друзей. Начинает диалог в письмах канцлер. После пары взаимных посланий 1828 года связь между адресатами прерывается почти на десять лет и воз­обновляется лишь накануне третьего заграничного путешествия Жуковского с наследником. Канцлер рекомендует поэту и воспитателю цесаревича марш­рут поездки по Европе.

 

Благодарю вас за прелестную дорогу, которую вы указали, — пишет Жу­ковский из Венеции 4/16 ноября 1838 года. — Благодаря вашему имени я был у Манцони. А помог мне открыть на земле эту прекрасную звезду ми­лейший астроном Фризиани (спустившийся с Небес ради меня). Он вы­звался пойти к Манцони и сказать, что один русский, друг Мюллера, просит его от имени этого друга иметь честь быть принятым им, и двери его дома распахнулись. Благодарю вас, дорогой друг, за такое покровительство. Вы доставили мне два часа большого счастия, ибо нет большего наслаждения в жизни, нежели чувствовать симпатию к такой душе (8).

 

Перевод «Одиссеи», свое «поэтическое завещание», Жуковский начинает с благословения немецких друзей — Мюллера и Мальтица. Из письма к Мюл­леру от 9/21 января 1845 года:

 

Вот уже более 6 недель, как у меня слабое здоровье: теперь мне уже лучше, и я надеюсь, что скоро все закончится наилучшим образом. Одиссея отложена, но не моя леность тому причина. В последний день 1844 года по новому стилю я закончил перевод XII песни. А накануне первого января 1845 по старому стилю я уже переписал эту песнь со всеми исправлениями. Моя дочь воплотит собой первую часть поэмы, а мой сын явит собой вто­рую, которую я надеюсь закончить до возвращения в Россию. Как только здоровье мое окрепнет, я вновь прилежно примусь за работу. Прошу со­общить все это дорогому Мальтицу: я работаю над переводом с его благо­словения, ибо именно он подарил мне греческий экземпляр Одиссеи, и его дружеские пожелания принесли мне счастье: работа продвигается с легко­стью. И это будет, насколько я могу судить, моим лучшим поэтическим про­изведением, вероятно также и последним (39).

 

Эпистолярный диалог и личное общение Жуковского и Мюллера с начала 1840-х годов пронизаны иным, печальным, настроением, вызванным собы­тиями в личной жизни обоих, а также сложной политической ситуацией в Ев­ропе. Уход из жизни многих друзей и неустойчивое положение рушащейся монархии определяют тон переписки. Мюллер в эти годы становится пре­имущественно автором некрологов и посмертных биографий друзей-совре­менников. В 1840 году не стало К. Иммермана, с которым они познакомились и тесно общались в Веймаре, и 17/29 августа 1840 года Жуковский сообщает Мюллеру: «Начну с грустного: Иммермана нет более. Он умер два дня назад после болезни, длившейся около девяти дней: пагубная нервная лихорадка. И я бросил две пригоршни земли в могилу Иммермана: одну от своего имени, а другую от имени его друга Мюллера» (17 об.).

Канцлер отозвался на смерть друга памятным изданием «К. Иммерман в Веймаре». 14 марта он писал Жуковскому: «Большое спасибо Вам за маску Иммермана. <...> Фрайлиграт и другие друзья усопшего выпустили книгу в память о нем. Я также написал сочинение, которое вы найдете здесь, когда вновь порадуете нас своим появлением»^[86].

В 1842 году ушел из жизни еще один общий друг Жуковского и Мюллера, директор веймарского Института изящных искусств, историк И.К.Л. фон Шорн. Из письма Жуковского:

 

Я не знал, что происходит у вас, но газеты сообщили о неожиданной кон­чине нашего Шорна, и это явилось болезненной неожиданностью и для меня, и для моего Милейшего Тестя. Мы скорбим вместе, и вместе оплаки­ваем путь этого человека, такого притягательного своей благородной лич­ностью, своим мягким характером, своим просвещенным умом. Его нелегко будет заменить в литературном мире, которому он мог быть еще полезен. В Германии много ученых, но ученые вроде Шорна редки; его наука была жива и притягательна (29—29 об.).

 

В этом же году неожиданно умерла невестка канцлера. С семьей Мюллера- младшего Жуковский был очень дружен, невестка канцлера часто сопровож­дала его в поездках по Веймару и окрестностям, наконец, поэт был крестным отцом внука канцлера Мюллера.

«Дорогой, дорогой друг! — отвечает на это известие Жуковский. — Какую новость принесло мне ваше письмо! Она ранила меня в самое сердце и мои слезы добавились к вашим. Этой доброй, милой, ангельской Жеммы нет бо­лее. Великий Боже! Умереть такой молодой! Это горестное событие про­изошло 19 июля. В тот день я покинул Дюссельдорф» (31 об.).

Наконец, последним трагическим поводом для возобновления активной переписки Жуковского с канцлером стала внезапная кончина их общего и близкого русского друга Ал.И. Тургенева. Жуковский и Мюллер взяли на себя хлопоты о том, чтобы добрая память о нем осталась не только в России, но и в ставшей для него второй родиной Европе. Письма Ал. Тургенева к канцлеру Мюллеру также хранятся в Веймарском архиве, пять посланий от 1827—1836 годов написаны по-французски и по-немецки, и в каждом из них Тургенев справляется или сообщает адресату новости о Жуковском. Послед­нее из сохранившихся в Веймаре писем Тургенева (от 29 июня 1836 года, из Дрездена) имеет постскриптум на русском языке в виде знаменитой строки Жуковского: «Для сердца прошедшее вечно!»^[87]

В 1846 году в «Москвитянине» Жуковский публикует свой вариант некро­лога и высылает его канцлеру вместе с французской статьей на кончину Тур­генева, вышедшей в газете «Le Semeur»^[88]. Из письма от 4/17 января 1846 го­да: «Посылаю вам небольшую брошюру, вышедшую в Москве, которая подробно описывает внезапную смерть нашего дорогого Тургенева. Наш свя­щенник из Веймара поможет вам ее прочесть, и вы сможете воспользоваться ею для заметки, которую вы, вероятно, захотите написать <...>» (64).

Жуковский дополняет посылку развернутым комментарием, описывая жизнь и деятельность Тургенева, и завершает письмо следующими словами: «Все это я доверяю вашему дружескому перу: необходимо, чтобы такой голос, как ваш, сообщил Германии о смерти человека, которого ее лучшие предста­вители сумели оценить и принять как друга» (65).

К ответному сообщению Мюллер прикладывает черновую рукопись за- метки^[89]. Жуковский не замедлил с ответом:

 

Благодарю вас от всего сердца за передачу вашей рукописи. Вы отдали та­кую трогательную и подлинную дань уважения памяти нашего друга. Те, кто его потерял, найдут утешение в том, что такое чистое и опытное перо, как ваше, взялось представить его вашему народу таким, какой он был, народу, который он особенно любил и уважал в своем характере и познаниях. Ваш некролог отличается от остальных простотой, не терпящей преувеличений, жаждущей лишь истинной правды, что делает его более осязаемым, более убе­дительным, и он становится от этого трогательнее. Благодарю вас, дорогой друг. Спешу вернуть вам вашу рукопись и прошу не медлить с ее печатью (66).

 

Правка касается прежде всего «Арзамаса»: Мюллер указывает, что серь­езная литературная деятельность Тургенева в обществе была его призванием и он был одним из самых активных его членов^[90]. В ответном письме Жуков­ского находим важный отзыв: «Общество Арзамас, о котором вы говорите серьезно, было лишь шуткой. <...> Думаю, что следует полностью убрать па­раграф об Арзамасе. В остальном достаточно изменить или добавить не­сколько слов» (67—67 об.).

Статья Мюллера вышла в приложении к аугсбургской «Альгемайне цай- тунг» в июне 1846 года^[91] и получила искренние одобрения Жуковского и Ни­колая Тургенева, приславшего канцлеру слова благодарности^[92]. Жуковский, в шутку или всерьез, почти в духе арзамасской буффонады, просит его быть автором своей посмертной биографии:

 

Если же мне вздумается последовать за нашим другом, не ждите, что я попрошу вас составить мой некролог, как вы написали его: я не смогу. Но знайте заранее, что вы доставите мне большое удовольствие, сказав пару слов обо мне вашим соотечественникам, которых, однако, не будет интере­совать моя смерть настолько, как смерть нашего друга, известного стольким прекрасным людям в Германии и в Европе. Заранее прошу вас быть моим посмертным Биографом только лишь потому, что знаю, что это доставит вам удовольствие: видите, я искренне желаю быть вам приятным даже после смерти. Тем не менее я прошу Всевышнего отдалить момент, когда вы будете вынуждены выполнить мою просьбу. Будьте здоровы и сохраните ко мне живому дружбу, которую вы сможете так хорошо выразить в моем некрологе (76).

 

Однако судьба распорядилась иначе. Друзьям предстояло пережить тра­гическое, с точки зрения обоих, постмартовское время. В тяжелый период социально-политических потрясений в Германии Жуковский и Мюллер со­храняют консервативные взгляды, продолжают творческие контакты и под­держивают друг друга воспоминаниями о былых счастливых временах. Так, в последнем из собственноручно написанных посланий канцлер отзывается на переданную ему Мальтицем (см. выше) статью Жуковского, опублико­ванную в немецкой газете: «В такие времена всеобщего недоверия и неува­жения сообщения вроде Вашего в новой прусской газете представляют собой светлые места. Я очень Вам благодарен за присланный мне экземпляр, и он живо напомнил мне о прекрасных часах в Эмсе, где Вы со всей полнотой Вашего глубокого чувства обрисовали мне удивительное событие, единствен­ным свидетелем которого Вы были» (Веймар, 25 ноября 1848 года)^[93]. Сле­дующее письмо Жуковский получил в 1849 году от сына канцлера, сообщив­шего о тяжелой болезни отца, которому «запретили всякое чтение и тем более письмо»^[94]. Вскоре Жуковский прочел подписанное сыном и супругой канц­лера официальное известие о кончине Фридриха фон Мюллера. На это со­бытие он отозвался письмом к их общему другу А. фон Мальтицу — это своего рода некролог, наполненный философскими размышлениями о душе, бессмертии и истинной свободе. Приводим его здесь в переводе на русский:

 

Баден-Баден, 13 / 25 октября 1849 года

Итак, он скончался! Будь благословенна нежная рука смерти, которая положила конец страданиям тела, ему было невозможно помочь, и которая освободила эту прекрасную душу, имеющую теперь совсем иную жизнь.

Ваше сообщение о кончине нашего друга, мой дорогой Мальтиц, меня не поразило, я был убежден, что я вскоре получу эту новость, потому что когда я последний раз видел Мюллера в Веймаре^[95], я был убежден, что не встречу его в другой раз.

Стоит ли сожалеть, что он ушел? Нет! ни нам, ни ему. Он страдал, и мы видели, как он страдает. Теперь все кончено; мы знаем, что смерть есть не что иное, как истинная свобода, та невыразимая свобода, которой обладать в здешнем мире нельзя и не нужно и которая является истинным предна­значением и высшим благом для человеческой души; свобода, которая да­ется только смертью, потому что смерть разрушает все преграды, существо­вавшие между душой и Богом — целью всего ее существования и всего ее томления. Если душа заслужила право обрести это новое общество, то в тот же миг, когда глаза закрываются для земных интересов, она обретает ис­тинную свободу, каким бы противоречивым это ни казалось.

Итак, мы можем без опасений взглянуть на могилу нашего друга — в ней покоится все то, чем он больше не является; его душу не обойдет божествен­ная милость; сейчас ему вслед можно прокричать: «Живи высоко, друг!»

Прощай, мой милый Мальтиц! Мы хотим оставаться на этой земле как можно дольше (пусть не имея возможности достичь здесь высшего блага). Если рассматривать жизнь как дорогу, ведущую к храму божественной сво­боды, то это замечательно, что путь нельзя сократить от нетерпения. Однако нельзя также и бояться стража, который однажды отворит нам врата этого храма. Если только Бог будет так милостив к нам — когда мы приблизимся к этому последнему земному другу, — то глаза наши еще будут отчетливо видеть, а уши наши хорошо его слышать; то мы еще будем обладать доста­точной отвагой сердца, чтобы утешительным, нежным голосом сказать будь­те здоровы — или скорее до свидания — тем, кого мы должны покинуть.

Ваш

Жуковский^[96]

 

Итак, накануне смерти Мюллера Жуковский виделся с ним и предчувство­вал его уход. Фридрих фон Мюллер занял среди немецких друзей поэта особое место, став главным посредником в организации русско-веймарского культур­ного трансфера, поддерживаемого Жуковским-поэтом, художником, воспита­телем царственных особ и космополитом. Заграничные путешествия Жуков­ского служили его собственному образованию, восстановлению здоровья, воспитанию наследника престола. Однако Веймар — святая святых немецкой литературы — сыграл особую роль в заграничном травелоге Жуковского. Оче­видно, что с этим городом, колыбелью немецкой классики, его связывало не только имя Гёте (или скорее миф о Гёте). Веймарский период романтика яв­ляется комплексным, он совмещает в себе его личные, творческие и деловые связи с русскими и немецкими друзьями и царственными особами.

Не менее важными в этом отношении представляются дрезденский, лейп- цигский и баденский сегменты наследия Жуковского. Изучением их фраг­ментов в разное время специально занимались российские и немецкие лите- ратуроведы^[97], и в настоящее время эта тема заслуживает специального пристального внимания.

 

_____

 

* Статья подготовлена при поддержке Гранта Президента РФ для молодых ученых № МК-448.2011.6.