Михаил Еремин: поэтика словаря

 

Поэзию Михаила Еремина принято считать герметичной, но это скорее про­изводное, нежели сущностное ее свойство. Тяготение к формуле, объясняе­мое то принципом «смысловой метонимии»¹, то эффектом «соположения "встык" разных элементов опыта»², оказывается естественным следствием такого понимания «лирического», в котором все определяет «конфликт между временной логикой языка и пространственной логикой стихотворения»³. Текст М. Еремина основывается на растянутой во времени реакции на событие, многослойная рефлексия над которым определяет логику стилевого развертывания. Двойственный характер текста, предстающего и «самостоя­тельным лирическим эпизодом», и «фрагментом, вычлененным из какого-то эпоса»⁴, фактически растворяет семантический сюжет в ситуации выбора слова, в незавершенности ассоциативного поиска. В этом смысле поэтика М. Еремина — это, прежде всего, поэтика словаря.

Стремление к соединению в пределах одного текста слов из разных сти­левых и ассоциативных контекстов имеет много прецедентов в «историче­ском авангарде». Как отмечал Е. Фарыно, «весь авангард "все-язычен"»; «авангардистские тексты "всеязычны" или "общеязычны" семантически, на уровне экспликаций», поскольку изначально ориентированы на порождение смысла «внутри и по ходу данного текста»⁵. В чистом виде, однако, переход с одного языка на другой в поэтической культуре русского авангарда был сравнительной редкостью, поскольку тяга к «особым, козлоногим, сатиров- ским словам»⁶ в контексте эпохи порицалась как декадентское увлечение. Ха­рактерно, что М. Волошин, положительно оценивая опыты Вяч. Иванова по «инкрустированию» стихотворений редкими словами, соотносил практику «чтения словарей» не со стремлением к экзотике, а с «воссозданием склада и ритма» народной речи⁷. В лирике В. Хлебникова, активно «заимствовавшей термины из физики, геометрии, математики, ботаники, геологии, физиоло­гии»⁸, любовь к редкому слову опосредовалась представлением о том, что «словарь — собрание игрушек», «тряпочек звука»⁹, уступающих в значимости слову сотворенному, «заумному».

Акцентирование в языке «энергийного», а не «субстанциального» начала даже авангардным текстам-«глоссариям» придавало вид игровых «словоиз­менительных парадигм»¹⁰. В этом смысле тяготение «авангарда» к созданию «иератического» языка поэзии, призванного стать «иностранным» для непосвященных¹¹, наталкивалось на ряд внутренних ограничений, важнейшим из которых была неприязнь к «служилому» слову. Разумеется, в наибольшей сте­пени она была направлена на тот тип слова, в котором функциональность и однозначность выступали на первый план, — на слово-термин. «Слово-тер­мин — прекрасный и мертвый кристалл, образованный благодаря разложению живого слова», — писал А. Белый¹² и в этом потебнианском суждении ока­зывался близок и к имажинистам с их «занозой образа» (А. Мариенгоф), и к акмеистам с их представлением о «логосе» как части поэтической формы (О. Мандельштам). С этой точки зрения поэтика М. Еремина, продолжая авангардный поиск «иератического» языка, отделена от него принципиаль­ным отсутствием предубеждения по отношению к слову-«орудию», слову-тер­мину, которое, по формуле П. Флоренского, есть «граница, которою мышле­ние самоопределяется»¹³. Существенно и другое: термин в позднеавангардных представлениях о языке сопоставим с эффектом бесконечности, многослойности реальности. «Лилия, — писал В. Набоков, — более реальна для натура­листа, чем для обычного человека. Но еще более она реальна для ботаника. А еще одного уровня реальности достигает тот ботаник, который специали­зируется по лилиям»¹⁴. В поэзии М. Еремина погружение в эту «слоистую» реальность — важнейший эстетический принцип.

«Словарную» составляющую поэтики М. Еремина можно исследовать с различных позиций: с рецептивной (выявляя затруднения читателя и прин­ципы семантизации незнакомых слов)¹⁵, лексикографической (определяя круг релевантных словарей и степень их востребованности), с логико-семан­тической (определяя формы и функции трансформации лексических значе­ний в контексте). Последний вариант наиболее предпочтителен, поскольку позволяет прояснить мотивировку ереминской «словарности», выявить ее связь с принципами организации текста. Рассмотрим условия использования редких слов в трех аспектах: семантическом (отношение слова к реальности), синтагматическом (отношение слова к слову) и прагматическом (отношение слова к реципиенту).

С точки зрения поэтической семантики одним из самых показательных является стихотворение «Поселок (В сумерках туман подобен...»):

Поселок (В сумерках туман подобен
Прасубстантиву: наблюдатель — «.пред
Святым Его Евангелием и животворящим
Крестом.» становится свидетелем аблактировки
Инфинитива и супина.) сходство
С полузатопленным челном и средним членом
Сравненья мускулов стрижа с пружиною зажима,
Забытого на бельевой веревке, обретает¹⁶.

 

Слово «аблактировка», как указывает справочник, обозначает «способ при­вивки: сращивание побегов произрастающих рядом растений»¹⁷. В тексте стихотворения это слово встроено в специфическую метафорическую кон­струкцию, указывая, с одной стороны, на «органику» взаимоперехода vs. «сращение» непредикативных форм глагола, а с другой, выступая частью формулы, характеризующей обездвиженное, «безглагольное» состояние мира. Тем самым это слово реализует принцип двойной референции, указы­вает на несоотносимые объектные области, объединенные общим признаком сравнения. Одна и та же структура отношений, одна и та же метафора на­кладывается на разные реальности, используется как универсальный се­мантический код.

Этот принцип, помимо отмеченного случая, реализуется в тексте еще один раз — в метафорической формуле «поселок <...> сходство / С полу­затопленным челном и средним членом / Сравненья мускулов стрижа с пружиною зажима <...> обретает». В этом случае признаком сравнения, встроенным сразу в два образных контекста, оказывается «поселок», соот­носящий принципиально разнопорядковые «челн» (конкретная реалия) и «средний член сравнения» (отвлеченный признак). Конструкция такого рода, с одной стороны, позволяет увязать несколько «далековатых» реалий: «челн», «мускулы стрижа», «пружину зажима», а с другой, свести на нет ка­чественную разницу между статусами одного и того же объекта («поселок» — объект сравнения, «поселок» — признак сравнения). Принцип двойной ре­ференции, таким образом, позволяет одновременно подчеркивать изоморф- ность реалий разного порядка и утверждать относительность их иерархиче­ских различий.

В поэтике М. Еремина этот принцип имеет целый ряд следствий, объеди­ненных представлением об условности и качественного определения пред­мета, и любого сопоставления его с чем бы то ни было.

Первое следствие — создаваемое актуализацией разных значений слова двоение реалии, которая за ним стоит. В этом случае двойная референция — это возможность, потенция текста, допускающая возникновение конкури­рующих трактовок тех или иных его фрагментов. Приведем в качестве при­мера начало стихотворения «Не иссякают пурпурные мышцы.»:

Не иссякают пурпурные мышцы.
Из пепла — феникс, из мочи — φωσφόρος¹⁸.

 

При нерефлективном прочтении смысл второй строки естественно свести к идее возрождения из ничего, из тлена, к преодолению смерти через новое рождение («феникс») или переход в иное качество («φωσφόρος»). Однако «танцевальный» контекст стихотворения, связанный с театрально-балет­ными реалиями, допускает еще один, надстраивающийся над очевидным, смысл. В частности, слово «феникс» означает не только сказочную птицу, но и — в устаревшем значении — кого-либо «единственного в своем роде», человека-уникума¹⁹. Этот смысл, как представляется, вполне может корреспон­дировать с вторичной интерпретацией слова «φωσφόρος», которое — осо­бенно в греческом написании — может означать не столько вещество, сколько Венеру-денницу или любую из «носящих факелы и приносящих свет богинь»²⁰, и, следовательно, входить в круг балетных ассоциаций (небесная звезда — балетная etoile).

Второе следствие двойной референции — релятивизация признака сопо­ставления в тропах любого рода. Наглядный пример — следующие строки из только что процитированного стихотворения:

Герой личиною подобен эре
Придворных карлиц и калек, злодей —
Как трогательно круазе пастушки! — шепоту в фойе:
Не падчер'ца ль она г'енерала Эн?» —
Не понуждающему оглянуться и поймать,
Кивком ли был ответ.

 

Констатация «подобия» в приведенном фрагменте проблематична по целому набору оснований. Прежде всего, сопоставляемые реалии взяты из качест­венно разных категориальных рядов. «Личина» конкретна, «эра» абстрактна, «личина» связана со зримым, «шепот» — со слышимым. Кроме того, в сопо­ставлении заключается противоречие: «героическое» связывается с носталь­гически переживаемым («прекрасным») прошлым, но знаком этого прошлого оказывается разрушенная, «негероическая» телесность («карлики», «калеки»). Можно указать и на то, что констатация «подобия» содержит в себе рудимент метонимического хода, так как фраза «герой личиною подобен» эквивалентна по сути констатации «герой напоминает о» (отношения часть/целое).

Еще одно следствие двойной референции — построение текста как пара­дигмы сопоставлений, в которой перебираются не только признаки, способ­ные акцентировать главное в объекте, но и разные представления о его бы­тийном статусе:

Повилика, прильнувшая к стеблю,
Бледный витень, чье тело длиной с его жизнь —
Дериват ли от vita? Гаплогия
Композиты из vita и тень?
Или плеть? Аксельбант родовитого льна
Или ядопровод? Или тирса лоза? Или —
«.The laws impressed on matter by the Creator.» —
Селекционерская гордость мойр?²¹

 

В приведенном стихотворении «повилика» включена в систему оппозиций значимое/незначимое («тирс»/«плеть»), опасное/безопасное («ядопровод»/ «витень»), предметное/языковое («витень»/«дериват»). Примечательно, что и в этом случае проводником многозначности оказывается редкое слово: ак­туализация лингвистического и химического значений слова «дериват» («производное»²²) задает два направления ассоциаций, которые один раз «то­чечно» совпадают («гаплогия композиты»²³).

Присутствие в стихотворении двух и более семантических ключей к вне­текстовой реальности, отношения между которыми не определены ни как до­полнительные, ни как иерархические, на уровне синтактики создает возмож­ность обмена семантическими признаками, отражения одного ассоциативного ряда в другом. Такая интерференция предметных значений, в частности, ока­зывается конструктивным принципом стихотворения «Мокнуть в луже — полиэтиленовый ягдташ.»:

Мокнуть в луже — полиэтиленовый ягдташ
Ягодница обронила — золотистой
Чешуе когтистых лип
И багряной — хрящевых осин.
Птичий клёв — над снулою корягой
Всплытие рябиновой икры.
Вновь грозе, чей челн причудливее сновидений,
Острожить увертливую явь²⁴.

 

Очевидно, что в тексте имеет место наложение ассоциативных полей, с одной стороны, охоты и рыбалки: «чешуя лип и осин», «птичий клёв», «снулая ко­ряга», «рябиновая икра», и, с другой, охоты и собирательства: «полиэтиле­новый ягдташ». При этом поиск совокупного обозначения смежных видов деятельности в стихотворении оказывается лишь основанием для акценти­рования ее субъектного и объектного полюсов. В тексте два субъекта охоты — «ягодница» и «гроза», и два ее объекта — «ягоды» и «явь». Попытка «про­играть» сюжет на разных уровнях обобщенности неслучайна: охота в тексте получает неоднозначную трактовку благодаря слову «острожить(ся)». «Ост­рожить», по Далю, означает «бить острогою», а «острожиться» — «насторо­жить уши, чутко прислушаться»²⁵. Первая метафорическая проекция послед­ней строки очевидна: «острога» грозы — это молния, на которую оказывается нанизана «увертливая явь». Но допустимо и иное прочтение: «увертливость» яви — не только указание на то, что в потемневшем мире ненастья сложно ориентироваться, но и указание на неочевидность, ускользание всякой ре­альности от осознания. Иными словами, «гроза, острожащая явь», может быть прочитана и как самоценный образ, и как метафора поэтического, «охот­ничьего» всматривания в реальность. Интерференция предметных значений позволяет тем самым порождать новый смысл, не заданный напрямую ни од­ним из образных рядов, ни одним из субъектно-объектных полюсов.

Этот принцип в поэтике М. Еремина тоже имеет ряд следствий, так или иначе ориентированных на растождествление значения слова в контексте. В частности, существенное значение в лирике поэта имеет такое построение стихотворения, в котором акцентирована разнонаправленность движения от выделенной семантической точки, а вместе с тем — ступенчатость ассоциа­тивного хода. Приведем в качестве примера следующий текст:

Сувойные ужимки заметь кроет.
Увенчанный заводом холм (Забор под изволок регланом.)
Окутан праздничным боа — исчадье изабелловое мехом.
Но лицедейством тешит лыжницу мороз:
То в роще траппером, то во поле тропит.
И под шагреневою маской беломраморные плюсны.
Сугроб ли дерзок негою альковной? Или
Лебяжий пух в паросского спрессован ловеласа?²⁶

 

Слово «сувойный» («Сувой м. сувониа ж. что-либо свитое: вост. свиток, свер­ток, скаток бумаги, ткани и пр. смол. толстый шов, либо складки, толсто сви­тые боры; влад. запутанный узел веревки, колыжка, сукрутина; спутанные нитки; ниж. узел вещей, что-либо в узле, в связке: вост. снежный сугроб с задулинами и застругами, нанос, который, по дороге, обращается в кочки, в ухабы»²⁷) здесь выступает точкой, разветвляющей ассоциативные ряды: «снежный» (сувой — сугроб) и «портняжный» (сувой — складка, узел). От­сюда, с одной стороны, «заметь»²⁸, «мороз» и «сугроб», а с другой — «реглан»²⁹ забора и «праздничное боа» снежного холма, «изабелловое мехом»³⁰. Слово «мех» также разветвляет ассоциации, позволяя интерпретировать мороз и в охотничьих терминах («траппер», «тропить»³¹), и в словарном наборе флирта («лицедейство», «шагреневая маска», «альковная нега»). Своеобразной «точ­кой бифуркации» оказывается и эпитет «беломраморный», позволяющий пе­рейти от цветовой интерпретации объекта к определению его субстанциональ­ной природы («лебяжий пух»/«паросский ловелас»). При этом в последнем случае метафорическая формула оказывается компрессивной по своей при­роде, сворачивает протяженную ассоциативную цепь (паросский мрамор > статуя из мрамора > статуя героя-любовника > паросский ловелас).

Помимо разнонаправленности ассоциаций, интерференция предметных значений предполагает возможность резкого семантического слома при пе­реходе от одной интерпретации к другой. Текст может не просто программи­ровать разные прочтения слова, он может обнажать их контекстуальную не­совместимость, принадлежность разным уровням реальности, как, в частности, в стихотворении «Едва ль не самый достославный.»:

Едва ль не самый достославный
Подобен медной орхидее
С чешуйчатым воздушным корнем,
Изгибистым и ядовитым.
Как между префиксом и суффиксом,
Змея меж πετρος и Петром. Вечнозеленый —
Не хлорофилл, а Cu₂(OH)₂CO₃ —
Вознесся лавровый привой³².

 

В этом стихотворении роль слова, «переключающего» регистры восприятия, принадлежит лексеме «корень», в одном случае соотносимой с ботанической («чешуйчатый воздушный корень»), в другом — с лингвистической («между префиксом и суффиксом») реальностью. Образ «корень»-«змея» в каждом из контекстов получает свою смысловую мотивировку. В соотнесенности с «медной орхидеей» он маркирует безосновность, неприкрепленность к поч­ве («воздушный корень»); в соотнесенности с оппозицией Петр/ πετρος — на­против, обозначает то, что нельзя изъять («между префиксом и суффиксом»). Контраст лингвистического и природного, органического и неорганического (хлорофилл/Си₂(0Н)₂С0₃) фиксирует дробность образа, невозможность це­ликом уместить его в ту или иную интерпретацию.

Поскольку образно-смысловой план ереминского текста ориентирован на расслоение и динамику значений, для него вполне органичен взаимопереход разных реальностей в рамках единого метафорического контекста. Предмет сопоставления в метафорической конструкции может оставаться одним и тем же, а вот объекты, стоящие за словом, могут калейдоскопически сменять друг друга. Реципиент тем самым оказывается зрителем смены референтных до­минант. Этот принцип отчетливо прагматически ориентирован, нацелен на учет закономерностей читательских ожиданий. Один из самых показатель­ных текстов, иллюстрирующих его в действии, — стихотворение «Придер­живая на груди тепло.»:

Придерживая на груди тепло, стекающее с плеч,
Не изловить оцепенелый крокус,
Но вершницей (Наследница? Прокат?)
Из пены спальни — в сад, в который
Игреняя со звездочкой, крылата, розов навис,
Лазурны ганаши, спускается вниз по холяве
Ствола, отвековавшего до дыр на латках,
Рысцой трутовиков, копыто за копытом³³.

 

Синтаксическая согласованность фразы «вершницей. спускается. вниз» ориентирует на то, что субъект действия в ней тождествен себе. Между тем, это далеко не так, более того, действие оказывается разорванным и по фазам протекания, и по содержанию. Первая из очевидных референтных проекций текста — барышня в шали («придерживая на груди тепло, стекающее с плеч»), аристократическая наездница («вершница»³⁴, «наследница»). Стремительный порыв «из пены спальни в сад» через окно смещает референтную доминанту, и в тексте появляется ряд слов, характеризующих «крылатую» лошадь: «игре­няя со звездочкой», «розов навис», лазурны ганаши»³⁵. Еще одно изменение реальности, стоящей за текстом, маркирует слово «холява», в контексте свя­занное с древесным стволом и обозначающее, по-видимому, как его форму³⁶, так и цвет³⁷. На этот раз за текстом возникает образ полусгнившего, трухля­вого дерева («отвековавшего до дыр на латках»), усеянного трутовыми грибами («копыто за копытом»)³⁸. Предметная изобразительность конкретной лексики вступает в конфликт с логикой фразы, растождествляет развиваю­щийся образ, обнаруживает в нем исключающие друг друга компоненты.

Подобное нарушение читательских ожиданий обнаруживается и на микроуровне стихотворений М. Еремина, где автор так выстраивает контекст во­круг редкого слова, что читатель, не знающий его значения, оказывается на пути неверной семантизации. Здесь возможен целый ряд вариантов. Один из них — программирование ложных родовидовых отношений, когда слово, по­падая в чужой для него перечислительный ряд, начинает прочитываться в его семантическом ореоле:

Своя ли неловкость,
Взмах ветра, иной ли какой-то лихой комбатант, —
Но красный колпак с голубою подкладкою
Ушел в элодейные кущи³⁹.

 

В приведенном фрагменте слово «комбатант» контекстуально прочитывается как родовое именование «лихих» форс-мажорных обстоятельств, приводя­щих к трагическим последствиям. «Неловкость» и «взмах ветра» — это ви­довые конкретизации случайности, объясняющие гибель солдата на болоте. Между тем, словарь указывает совсем на иное прочтение: «КОМБАТАНТЫ (от франц. combattant — воин, боец), в международном праве лица, входящие в состав вооруженных сил и непосредственно участвующие в военных дейст­виях. Комбатантами считается весь личный состав регулярных вооруженных сил (кроме медицинских работников и некоторых др.), а также ополчений, партизанских отрядов и др.»⁴⁰. Слово, употребленное в тексте в метафориче­ском смысле, маркирует не случай, а врага.

Еще один пример программирования ложной семантизации — вводящая в заблуждение организация причинно-следственных связей в тексте:

Неудивителен <...>
Корабль, оснасткой допотопней боевых арсин,
И невозможен⁴¹.

 

Сравнительный оборот, предполагаемый словом «допотопней», ориентирует читателя на то, что слово «арсины», включенное в него, во-первых, обозна­чает какой-то из видов корабля (такой ход прямо задан лексемой «оснастка»), а во-вторых, указывает на его архаическую, доисторическую форму («допо­топней арсин»). Словарь же указывает на то, что арсины — весьма современ­ный вид вооружений, никак не связанный с флотом: «АРСИНЫ БОЕВЫЕ, органические соединения мышьяка, применяемые в качестве боевых отрав­ляющих веществ. Содержат 3-валентный мышьяк, органические радикалы и галоид либо группу циана»⁴².

Особый случай читательских затруднений связан с появлением в тексте малоупотребительных слов, значение которых явно «сдвинуто» в контексте, или неологизмов, образованных на основе слов такого рода. В этом случае семантизация часто оказывается гипотетической, исходящей из презумпции тайны как конститутивного принципа текста⁴³. Одним из образчиков подоб­ного стихотворения может служить «И ныне и.»:

И ныне и
Ортодорсален (Двуреверсен:
Под обручем копеечного — прописью
И цифрой — гурта
Наличность или, может статься, лики Януса,
Компактнее зародышевых лепестков.) и
Взаимозаменяемы шарниры: тазобедренный,
Голеностопный, локтевой и прочие⁴⁴.

 

В этом тексте поставлены в отношения эквивалентности два слова: «орто- дорсальный» и «двуреверсный». Слово «двуреверсный» включено в нумиз­матический ряд стихотворения («под обручем копеечного гурта») и воспри­нимается как производное от слова «реверс», обозначающего оборотную сторону монеты («дважды повторяющий реверс»). Слово «ортодорсальный», по-видимому, является неологизмом, образованным присоединением к опре­делению «дорсальный» элемента «орто», обозначающего «правильный, пря­мой» (греч. орбОд), при этом очевидной моделью для сложения двух слов оказывается широкоупотребительное «ортодоксальный» (греч. 6р8О5о|од, последовательный, строго придерживающийся своего учения⁴⁵).

Определение «дорсальный» включено в два смысловых ряда: лингвисти­ческий («дорсальные звуки образуются с помощью поднятия той или иной части спинки (лат. dorsum) языка к твердому или мягкому небу и альвео­лам»⁴⁶) и биолого-медицинский («дорсальный — спинной, обращенный к спине, относящийся к спине, расположенный на спине»⁴⁷). Контекст, в кото­ром упоминаются «голеностопный, локтевой и прочие» шарниры, заставляет сделать выбор в пользу второго значения, однако и в этом случае смысл слова может быть обозначен лишь приблизительно как «прямоспинный» (первич­ное значение, соответствующее греческой и латинской составляющим слова) vs. «не уклоняющийся от оси симметрии» (вторичное значение, соотнесенное со словом «двуреверсный»). Соответственно, стихотворение в целом можно интерпретировать как текст об отсутствии «изнанки» у бытия, о тотальной эквивалентности vs. «взаимозаменяемости» даже самых несхожих, казалось бы, его слагаемых.

Поэтика словаря, таким образом, нацелена у М. Еремина на повышение смысловой мерности слова в контексте и усложнение связей в нем. Редкое слово — специальное, устаревшее, диалектное — переводит смыслы в разные регистры, задает новые направления ассоциаций, акцентирует многовариант­ность семантического членения реальности. Вместе с тем, «эзотеричность» высказывания у М. Еремина не абсолютна, поскольку призвана вовлечь чи­тателя в процесс вторичного осмысления лирического повода, в поиск нуж­ного акцента, оттенка, нюанса.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Айзенберг М. Литература за одним столом // Литературное обозрение. 1997. № 5. С. 67.
2. Кукулин И. [Чем замечателен] (http://www.litkarta.ru/studio/orientir/eremin/).
3. Лосев Л. Жизнь как метафора // Филологическая школа: Тексты. Воспоминания. Библиография. М.: Летний сад, 2006. С. 475.
4. Найман А. О Михаиле Еремине // Литературное обозрение. 1997. № 5. С. 81.
5. Faryno J. Вопросы лингвистической поэтики Цветаевой // Wiener Slawistischer Al- manach. 1988. Bd. 22. S. 29, 46.
6. Анненский И.Ф. О современном лиризме // Анненский И.Ф. Книги отражений. М.: Наука, 1979. С. 377.
7. Волошин М.А. Поэты русского склада // Волошин М.А. Собр. соч.: В 10 т. Т. 6, кн. 1. Проза 1906—1916. Очерки, статьи, рецензии. М.: Эллис Лак, 2007. С. 399—400.
8. Грыгар М. Знакотворчество. Семиотика русского авангарда. СПб.: Академический проект; Изд-во ДНК, 2007. С. 192.
9. Хлебников В. Наша основа // Хлебников В. Творения. М.: Советский писатель, 1987. С. 627.
10. Ханзен-Лёве О.А. Русский формализм: методологическая реконструкция на основе принципа остранения. М.: Языки русской культуры, 2001. С. 118—119.
11. Шкловский В. Воскрешение слова // Шкловский В. Гамбургский счет: Статьи — воспоминания — эссе (1914—1933). М.: Советский писатель, 1990. С. 41.
12. Белый А. Магия слов // Белый А. Символизм как миропонимание. М.: Республика, 1993. С. 135.
13. Флоренский П. У водоразделов мысли // Флоренский П. Имена. М.: Эскмо, 2006. С. 204.
14. Набоков В. Два интервью из сборника «Strong Opinions» // В.В. Набоков: pro et contra. СПб.: РХГИ, 1997. С. 139.
15. В какой-то мере этот подход был реализован в работе: Войтехович Р., Лейбов Р. О стихотворении М. Еремина «Считать ли происками заастральных сил.» // НЛО. 2003. № 62. С. 154—158.
16. Еремин М. Стихотворения. СПб.: Пушкинский фонд, 1998. С. 8.
17. Большой энциклопедический словарь. М.: Советская энциклопедия, 1991. Т. 1. С.7.
18. Еремин М. Стихотворения. С. 20.
19. Словарь русского языка: В 4 т. / РАН, Ин-т лингвистич. исследований; Под ред. А.П. Евгеньевой. 4-е изд., стер. М.: Изд-во «Русский язык», 1999 (http://feb-web.ru/feb/mas/mas-abc/).
20. Любкер Ф. Реальный словарь классических древностей. М.: Директ-Медиа Пабли- шинг, 2007 (CD-ROM).
21. Еремин М. Стихотворения. С. 9.
22. «ДЕРИВА'Т, -а, м. Спец. Производное от чего-л. первичного, продукт чего-л. Нит­робензол — дериват бензола. Дериваты крахмала. Дериваты разрушения почв. [От лат. derivatus — отведенный]» (Словарь русского языка (http://feb-web.ru/feb/mas/mas-abc/)).
23. «Композит» — слово из химического словаря: «КОМПОЗИЦИОННЫЕ МАТЕ­РИАЛЫ (КОМПОЗИТЫ) — материалы, образованные объемным сочетанием хи­мически разнородных компонентов с четкой границей раздела между ними. Ха­рактеризуются свойствами, которыми не обладает ни один из компонентов, взятый в отдельности» (Новый энциклопедический словарь. М.: Рипол Классик, Большая российская энциклопедия, 2005. С. 543). «ГАПЛОЛОГИЯ» — слово из словаря лингвистических терминов, обозначающее «выпадение в слове одного из двух стоящих рядом одинаковых или близких по звучанию слогов» (Новый энцикло­педический словарь. С. 295). В тексте М. Еремин применяет принцип, обозначае­мый этим термином, к нему самому («гаплология» > «гаплогия»).
24. Еремин М. Стихотворения. С. 16.
25. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: СПб.; М.: Товарище­ство М.О. Вольфа, 1903. Том II. Стлб. 1832.
26. Еремин М. Стихотворения. С. 21.
27. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. Том IV. Стлб. 613.
28. «ЗА'МЕТЬ, заметуха, -тушка, заметель ж. метель снизу, когда выпавший прежде сухой снег мететь ветром понизу» (Даль В.И. Толковый словарь живого велико­русского языка. Том I. Стлб. 1502).
29. «РЕГЛА'Н [рэ] [фр. reglant — прямой] (порт.). 1. в знач. неизмен. прил. Скроенный так, что рукава составляют с плечом одно целое. Пальто р. Платье р. 2. в знач. сущ. реглан, а, м. Пальто, куртка такого покроя. Я был одет в летний кожаный р.» (Тол­ковый словарь русского языка: В 4 т. / Под ред. Б.М. Волгина и Д.Н. Ушакова. М.: Государственное издательство иностранных и национальных словарей, 1940. Т. 3. Стлб. 1314). «И'ЗВОЛОК, -а, м. Обл. Возвышенность, пригорок с некрутым длин­ным подъемом и таким же спуском» (Словарь русского языка (http://feb-web.ru/feb/mas/mas-abc/)).
30. «ИЗАБЕ'ЛЛОВЫЙ цвет, бледно-соломенный; конская масть, светло-соловая, из- желта-белесоватая, при белом хвосте и гриве» (Даль В.И. Толковый словарь жи­вого великорусского языка. Том II. Стлб. 14).
31. «ТРА'ППЕР (англ. trap — ловушка) — охотник на пушных зверей в Северной Аме­рике» (http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A2%D1%80%D0%B0%D0%BF%D0% BF%D0%B5%D1%80). «ТРОПИТЬ — пешком по пороше добывать зверя, разыс­кивая его по следу» (Словарь охотника-природолюба / Сост. И. Касаткин. М., 1995. С. 145).
32. Еремин М. Стихотворения: Кн. 2. СПб.: Пушкинский фонд, 2002. С. 8.
33. Еремин М. Стихотворения. С. 23.
34. «ВЕ'РШНИК2, вершника, муж. (обл. и устар.). Верховой (наездник) (см. верхо­вой¹ во 2 знач.)» (Толковый словарь русского языка. Т. 1. Стлб. 259).
35. «ИГРЕ'НИЙ, конская масть: рыжий, с гривой и хвостом белесоватыми, светлее стана. Игрека об. игренчик м. игреняя лошадь. Под ним был конь игрень, песня» (Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. Том II. Стлб. 9). «НА ВИС, -а, м. Спец. Хвост и грива у лошади. [Шубников] вывез из степи, с Бу­харской стороны, конька-иноходца игреней масти, по виду — замухрышку, шер­шавого, со светлым нависом. Федин, Первые радости» (Словарь русского языка (http://feb-web.ru/feb/mas/mas-abc/)). «ГАНАШИ ж. мн. франц. нижняя челюсть коня. Вырабатывать ганаши мундштуком» (Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. Том I. Стлб. 845).
36. «ХОЛЯ'ВА, ы, ж. 1. В стекольном производстве — выдуваемый трубкой стеклян­ный цилиндр, расправляемый затем в листы для оконного стекла (тех.). 2. Сапож­ное голенище (обл., сапож.). 3. Широкий и короткий рукав, шланг (обл., спец.)» (Толковый словарь русского языка. Т. 4. Стлб. 1175).
37. Ср. в одном из возможных значений: «холявый "грязный"; халявить "пачкать", арханг.» (Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: В 4 т. М.: Прогресс, 1987. С. 220).
38. «ТРУТОВЫЕ ГРИБЫ — группа грибов порядка афиллофоровых. <...> Обитают почти исключительно на деревьях» (Большой энциклопедический словарь. Био­логия. М.: Большая российская энциклопедия, 1998. С. 651).
39. Еремин М. Стихотворения. С. 45.
40. Новый энциклопедический словарь. С. 531.
41. Еремин М. Стихотворения. С. 25.
42. Тонина О. Боевые отравляющие вещества (http://zhurnal.lib.ra/t/tonina_o_i/ow_manshtein.shtml).
43. Известно, что в некоторых традициях текст «с ключом» мог выстраиваться таким образом, что отдельные пласты его смысла в принципе не должны были стать до­стоянием читателя. Ср.: «Все "художественное" демонстрирует или может демон­стрировать нам тайну как тайну, мы же можем не подозревать об этом» (Михай­лов А.В. Поэтика барокко: завершение риторической эпохи // Михайлов А.В. Языки культуры. М.: Языки русской культуры, 1997. С. 120).
44. Еремин М. Стихотворения. С. 46.
45. Новый энциклопедический словарь. С. 855.
46. Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона. СПб.: Типо-Литогра- фия И.А. Ефрона, 1893. Т. XI. С. 61.
47. Большой энциклопедический словарь. Биология. С. 183.