купить

Из книги «Моя жизнь»

 

 

Трудно увернуться от движущейся воды

Движущаяся точка — это линия. Я бы не стала выискивать. Каждый ребенок хотел быть дежурным по классу, чтобы в конце учебного дня энергично тряпкой пройтись по классной доске. Но белка спу­стилась по дымоходу и оказалась в гостиной, где в па­нике заметалась по стеллажам, сбрасывая на пол всякую мелочь. Рабочие, укладывающие декоративный кирпич, устраивались на перерыв именно там, где меня бы стошнило. Невозможно завершить мысль, минуя идею бесконеч­ности, выявляющую сексуальную сторону мысли, своего рода желание. Ди­кие лошади не могли удержаться. Одна китаянка в мини-прачечной что-то бормотала, ускоряя темп речи, но ее мелкие па не совпадали с ее хриплым го­лосом. Подобно русалке, трубящей в тубу тумана. Художественные открытия в социальном плане отличаются от научных, и это различие политическое. Я начала уборку письменного стола, сбрасывая все на кровать, протирая ящики маленьким кухонным полотенцем. Третья фраза «Земного Ангела» сбивала с толку. Сколько раз мы брали в домашний плен коконы, но я никогда не ви­дела появления хотя бы одной бабочки или мотылька. Он говорил так громко, словно пытался перекричать безмолвие библиотеки. Каждому члену семьи полагалась зубная щетка определенного цвета. Американцы чаще го­ворят «сторож», чем «охранник». Это имя украшено разноцветными лентами. Разгладь оловянную фольгу медной монеткой — получишь серебро. Имей он возможность сказать, чем занимался, он исказил бы сказанное так, словно пе­реводил стрелки на ложный путь, например, описывая пассажира в самолете, забывал сказать, куда летит самолет, или начинал пересказывать сон, прежде чем его спросят, чего он в последнее время добился. Голос в темноте дверного проема застил образ. Тем временем я возмужала как ковбойша, детский врач и великий читатель. Столь суровый опыт приобщения к жизни со временем должен был претерпеть существенные изменения. Когда я говорю о «прелю­диях», я имею в виду, что до 1964 года я воспринимала мир как способ узна­вания и готовилась к тому, чтобы он узнал меня. Никто не видит в зеркале то, что видит она. Припухшие гланды, ангина, головная боль, легкий жар — сплошные недоразумения. Приведение большого количества материала к од­ному знаменателю. Это было самым интересным из того, что я увидела в зоо­парке. Фуксия скуксилась от сильного ветра. Тетя, вертя в руках мое пись­мецо, настаивала на том, что любое письмо удостоверяет личность, а потому написанное мной навсегда останется доказательством моих взглядов. Она тоже была неуклюжей спортсменкой. Для тех из нас, кому «нравится удив­ляться», все Сирсы одинаково пахнут. Я перестала есть лобстеров с отварной кукурузой не потому, что мне разонравился вкус, — мне разонравилось сме­шивать. Беспорядок в комнате служит беспорядку ума. Мы поймали в бу­мажный стаканчик дюжину головастиков и выпустили их в раковину, я стала набирать воду в маленький аквариум, но он не умещался под краном, пытаясь это исправить, я случайно сбила затычку в раковине, и на моих глазах вода вытекла в сливное отверстие вместе с головастиками. Всегда ли память «схва­тывает» мысль. Склад ума. Летом нам разрешалось покупать комиксы, но не чаще, чем раз в неделю, и на свои кровные. Тошнотворные внутренности. Ви­димо, существует связь между человеком, которым ты был, и обезьяной, в ко­торую превращаешься. Если не быть мне ковбоем — быть моряком. Что озна­чает зависнуть в зависимости. Сегодня облака выглядят так, будто вошли в этот мир сквозь единственное в небе пятно. Если идеи похожи на воздух, их не украсть. Практика сдерживания проникновений. Сегодня утром я очаро­вана их изяществом.

 

Я расписалась в каждой из его книг

Потом я поняла, что разлучает звезды, создавая созвездия. Они пришли в ресторан, принадлежавший датчанам. Оказавшись «достаточно взрослой для того, чтобы принимать самостоятельные решения», я оделась как все. Людям приходится приукрашивать достоинства своей жал­кой жизни. Все, что я говорила, логически следовало из того, что я сказала раньше, хотя и не имело отношения к моим мыслям и чувствам. Жил од­нажды человек, скрюченные ножки, колесил он день и ночь по скрюченной дорожке... впоследствии он так и писал свои научные труды, изобилующие общими фразами, в скрюченном стиле, напоминающем прозу XIX века. Идеа­лом была американская собственность, которая досталась ей от фермера. Включая покупку триллеров и гангстерских плащей. Агенты ФБР пугали меня сильнее, чем некий гражданин, оставшийся неизвестным, который по­хитил, убил и закопал на холме позади школы девочку из параллельного пя­того класса. Пауза, роза, кое-что на бумаге. Примерно в это же время отец пичкал меня всевозможными нужными фразами о красоте и достоинстве книг. Пестрое стадо паслось на калифорнийском холме, и желтого цвета было так много, что с этого расстояния и в этот час градации света и тени были неразличимы. Индивидуальность одухотворена сознанием собственной бес­конечности. Я играю в сентиментальность. Полемист «обозначает свою по­зицию», а в игре позиция определяет победителя. Эти кто-то внезапно про­являют ребячливость и стеснительность, но пока еще без занудства. Мощь пашни, ярость красного с желтым. Наши мысли бредут туда, куда их под­талкивают. Для тех из нас, кому «нравится удивляться», она притворяется кузнецом. В горячем местечке, не обращая внимания на торговца автопо­крышками, компания из двух человек расположилась обедать. Ты можешь заниматься чем угодно, пока тебе не наскучит, а потом скука сама будет по­рождать нехватку, предъявлять собственные требования. Сверхъестествен­ное выдавливает слезу. Теперь она — скрипачка. Чего уж точно надо избегать, так это небрежности в работе. Привожу слова матери матери моей праматери: «Я должна каждый день совершенствовать дар свой и свое поведение и пом­нить, как мало времени у меня на это осталось». Можно сказать и так: она создала свою реальность, поскольку «не могла обрести ее никаким другим способом». Трудно увернуться от движущейся воды. По ее совету мы решили «чуток вздремнуть». Став слишком взрослой для того, чтобы кататься на пони, я не разлюбила этих маленьких существ, я наблюдала за тем, как моя младшая сестра цепляется за рожок седла в тот момент, когда пони замедляет ход, и чувствовала свое превосходство над ней, потому что по субботам брала уроки верховой езды на настоящей лошади, и все же я завидовала ей, потому что еще не суббота и катаюсь не я. Вы очень великодушны, говорят мне, и всему находите свое место, но все-таки мы хотели бы услышать историю. Жизнь ревет, грохочет и полнится толпами людей, упоенно занятых воспи­танием. Что за дела. Исчерпав обстоятельства, тему или тональность, начи­найте с новой строки. Холодильник издает звук, который невозможно вос­произвести по буквам. Зяблики, наконец, слетелись к кормушке. Приехал фокусник, чтобы развлечь детей на вечеринке по случаю дня рождения. Зав­трак назвали кукурузной кашей, и мы его съели в той же манере, что пудинг. Мы были как раскормленные птицы на побережье. Тайна зеленых ночных деревьев исчерпана полностью. Всегда ли память «схватывает» мысль. Но, все-таки, это веселые трели. И занят весь день. Он украл из магазина банку орехов и мне преподнес их, пришлось воровато возвращать «подарок» на полку, что я и сделала. История исчезновения. Я начинала учиться любви из опыта необузданной щедрости.

 

Религия — это глухое мычание

Учиться слушать означает уметь не говорить. Можно ли взять в плен городской гул. «Саймон говорит...» —доносится со школьного двора. Коли я нахожусь здесь, то должна быть конкретной. Нам достается от ближайшего дождя, который влажно и плотно прижимается к моей талии. Повинуйтесь лучшему. Тогда, неуклюже прогуливаясь по песчаному берегу, мы были похожи на раскормленных птиц. В мой раскрытый блокнот упал ко­лосок лисохвоста, и персик свой сок обронил. Секрет песни заключался в том, что напевать ее было невозможно, мелодия была неуловима, да и была ли она вообще. Женщинам, слышала я, говорить подобает спокойно и внятно. Ана­логия с музыкой очевидна. Возможно, отчужденность была привилегией. Мне надоели игры с мячом, мяча стало страшно. И тогда я соорудила из меш­ковины переметные сумы. Собранные в кучу листья мы побросали в старую простынь и связали ее углами, узелок отнесли к костру и положили в огонь. Имя возлюбленного можно узнать, ощипывая лепестки маргаритки, прыгая через скакалку или по белым пятнышкам, чудесным образом возникающим на ногтях. Я чувствовала свою самодостаточность во всем, за исключением собственных чувств, здесь я была всегда уязвима и с кем-то связана. Нас вол­нует другое. Теперь, когда она доросла до прогулок в садах ботанических и заказниках птичьих, погода улучшилась, зима стала снежной, но более теп­лой. Музыка — это бездна мелодий, часть из которых возрождается заново. Естественно, взгляд незнакомца будет перемещаться. Мир, видимый на ино­странном английском, удивителен и неловок, поскольку обращен к справоч­нику, а не к словарю. Возможно, я стартовала неточно, ведь зренье мое курам на смех, и всякий раз я начинала сначала, с другого абзаца. Стеклянный пла­фон на кухне покрылся снаружи жиром, в который намертво влипли мелкие черные мушки. Удовольствие от летнего вечера заканчивается, когда по­являются преследуемые летучими мышами москиты. Для тех из нас, кому «нравится удивляться», в мотыльке плоти больше, чем может вынести ба­бочка. Из автобуса я видела слепую женщину — собака-поводырь спит на ее свитере, пока хозяйка продает на Гири-стрит сделанные из папиросной бу­маги гвоздики. Свою добычу получают ящерицы. В синеватых сумерках они напоминают подсветку близ дома. Я наблюдала из окна и фейерверк на 4 июля, и зимний дождь, падающий прямо в залив. В этом не было какой-то особенной монотонности, скорее некоторая навязчивость мыслей. Закоулки беззаботного прошлого — там я делала паузу, а меня заставляли идти. Ле­бедь — самка. Она была такой непринужденной, что даже грубость ее была изящна. Кто оттепели проложил дорогу, понятно и ребенку. Ему пришлось склонять нас к «крайне правым», а не «безгранично левым». Тогда между этими выражениями нельзя было поставить знак равенства. Математика на­поминает мне шутку, которую я просто не улавливаю, ее итого меня не за­бавляет. Приятней ждать, по мере возможности. Но на границе не «чище». Однообразие юности в том, что любое ее мгновение стартует из середины. Я расписалась синими чернилами на первых страницах всех его книг. У ста­рой лошади по имени Герцог нежный и быстрый бег, что весьма трогательно. Бедные утки на таком холоде.

 

Любой фотограф скажет тебе то же самое

Где-то на полпути от детскости к женственности у девочек появляется интерес к религии. Правильно будет назвать это не интуицией, а предзнанием или паранойей. Мать просили повлиять на мои взгляды либо дер­жать меня дома. Слепые продают метлы. Память и фразы из ипохондрии родом. В Калифорнии летом тени темны и прохладны, а солнечный свет горяч и ярок. Но, поскольку у нас только семь дней, свет ка­жется упорядоченным и предсказуемым. Пауза, роза, кое-что на бумаге при­сущи фрагментарному тексту. В календаре майя дней куда больше. Раскорм­ленная, но неуверенная в себе девочка росла в благочестивой любви к бурому горизонту. Трудно увернуться от движущейся воды. Часто ревущей и грубой, всегда женской, но не всегда женственной. Я попыталась представить себе предотсутствие, которое возникает еще до рождения, и нашла в нем нечто боже­ственное. Приуготовление. Поездка была очень долгой, но я не спала до тех пор, пока мы не проехали городок Альвизо, где жили рабочие-мигранты, — там я увидела вереницы бараков, вызубривающих край полей. Белка свалила дрез­денскую статуэтку, памятную тем, что в этом городе родилась моя бабушка. Мы можем «спланировать уик-энд». Для тех из нас, кому «нравится удивляться», можно сказать — это свои призраки. В Новой Англии погода формирует харак­тер. Я обнаружила, что не могу вспомнить точно, как исчезали мои любимые песни. Раздражена мотоциклами. Дойдя до определенной точки, человек пере­стает воспринимать новые идеи и вынужден довольствоваться новыми фак­тами. Танец лучше смотреть с верхнего балкона. Займите «свое место» (одно), а не «ваши места». Он тщательно формулировал предложения. В окнах никнет восход. Дома задумчиво вглядываюсь в свою ладонь, разделенную линией ре­альной жизни. Новые вряд ли появятся. Стояние, прощание, открытие. Звезды и созвездия не поглощаются местом. Художники философствуют с тем же эф­фектом. Экран не стоит держать у огня, если кто-то находится в комнате. Влаж­ная трава сбивает лошадь с шага. Что тут еще скорректируешь, кроме раскаянья и осознанности моего восприятия (для того и держу свой блокнот), если ответ­ственный человек при новых часах поглощает опоздание друга. Но мне не нра­вятся скачки, потому что на них не разглядеть лошадей. Выжившая лиса счаст­лива. Теплая зимняя ночь в Новой Англии, можно прогуливаться, скрипя снегом. Отбеливатель уничтожил плесень. Что ты делаешь с высказыванием (язык) или высказанным (объект, идея), когда имеешь это в виду. Бутылка вина отличается от винной бутылки. И молоко, доставленное молочником, в подта­явшем снеге. Она боялась, что колесо оторвется на сотне. Листьев всегда больше, чем цветов. При легком ветерке они притягивают взгляд непрестанным трепетом, круговым, но порывистым. Сопряженье распалось, но я ждала, соби­раясь опробовать еще многие, многие вещи.

 

Это было простое совпадение

Ряды деревьев в садах способны создавать орнамент. С кем бился Цезарь своими записками. Имя украшено разноцветными лентами. Мы «прихватили» с собой путешествие, словно часть багажа. Другими словами, нам «хватило времени». Опыт большой и страстной любви отдалит и возвысит меня, позволит стать необычной и даже грубой к тем, кто меня окружает, избавив от необходимости о чем-то просить их и самой отзываться. Стать, таким образом, практически бесполезной, но остаться в покое. Там были цветы в вазах, композиции из искусственных цветов, керамические бу­кеты, но комнатных растений они тогда не держали. Прекрасные, интригую­щие фрагменты текстов древних папирусов, египетских и персидских или, скажем, Сапфо сохраняют мистическую приверженность утраченным стро­кам. Во времена любви хранила тайну вечная латынь. Ему не суждено было стать таким знаменитым, как Сеговия. Тем не менее я расписалась во всех его книгах. Язык — это история, сформировавшая меня и мою ипохондрию. Даты не изменяя, одноименную книгу взяла и для начала обустроила смыслы, добавив прочтений. И память стен. Бабушка была большой краса­вицей и всегда выигрывала в карты. Для тех из нас, кому «нравится удив­ляться», глаз активнее уха. Артишок поступил наилучшим образом, воору­жившись колючей кольчугой, которая скрывает в своем интерьере мягчайший ворс, называемый сердцевиной. Мне казалось, что благодаря силе воли и усилиям практического свойства я смогу стать другой, изменить свою личность и даже внешность, в сущности, создам себя, но вместо этого я ока­залась в плену у характера, который сделал подобные желания и мысли моими. Любая работа, имеющая дело с возможностями, приводит к новой ра­боте. Между разными частями они шаркали ногами. Белесые стволы груше­вых деревьев защищены от солнца. Представь себе, болезненная близору­кость. Щенка озадачила ящерица — движется, но не пахнет. Мы были как раскормленные птицы на побережье, и невозможно было уйти от воды. На болоте могли быть и лебеди. Конечно, ты продолжаешь писать, а значит, «быть автором», ведь «окончательный» труд еще не написан. Упражнения подвигнут. Я вставляю описание утренней свежести агонизирующей весны, где сквозь открытое окно проникает острый запах пыльцы и ростков свежескошенной травы, учебников и гниющих яблок, звук самолета осторожный и глухой, вороний грай. Я думала, что здоровье и комфорт приходят к жен­щине после любви. Любой фотограф скажет тебе то же самое. Поэтому я не носила в снег ботинки, а в холод — теплые носки. Сдающие карты сдаются. Чувство ответственности лишь обрамляло поиск любимого или, скорее, любви. Так позвольте же кому-то с другой улицы войти. Все лодки, разво­рачиваясь, слегка наклонялись в нашу сторону, и мы, с умным видом, опре­деляли, к какому виду принадлежит каждая, по мере того, как их уносило прочь. Чем старше человек, тем методы его разносторонней. Я изучала кон­кретные очертания сугубо декоративных орнаментов. Образчик формы можно создать на основе кристалла и легочных альвеол. Она предъявила свой левый, правильный профиль. Теперь она почувствовала то, что слышала еще девочкой. Позиции этих туманных горнов скрыты от взгляда, их надо услы­шать. Скорей по роению, чем по памяти, что делает исчисление толп при­мечательным. Был май 1958 года, и чтение было антианонимным. Музыкаль­ный фон не вызвал у нее одобрения.

 

Я смеюсь, будто горшки мои были чисты

Даже дети запомнили этот год в трущобах, предназначенных к сносу, где автомобильные динамики призывали к воровству. Нечистые на руку облизываются на цыпленка. Клише и причитания. Мы запус­кали логику в стремящуюся среду. Я хочу быть сво­бодной от тебя, чтобы сделать важные вещи, которые произведут на тебя впечатление, привлекут тебя, и ты станешь мной, и я буду твоей навсегда. Часы уже найдены, делу время. И пробелы начали наслаиваться. Аналогия с музыкой очевидна. Если ты не платил за это, украдено ли оно. А обежать квар­тал смогли бы по кругу десять раз подряд. Время от времени, в ожидании без­условного пиетета к рассеянности, что было здесь весьма грубой заменой, я увлекалась массивными руинами заброшенного пивоваренного завода, и это стало целью моих прогулок с собакой, которая самостоятельно, пренебрегая нашим полуобжитым складом, частенько исчезала в городском пруду. Бедная собака, город блох. Всё не растет в джунглях. Роза с ее завитками цветными — как взмахи пловца в океане. Зная множество слов, часть из них я должна по­знать многократно, от двух до шести букв кряду. Для тех из нас, кому «нра­вится удивляться», это были скорее душные, чем деревянные здания. Я опять повторяюсь, говоря это себе, ради того, кому преждевременно приписываю потерянное десятилетие. Есть различные пары, но прожиточный минимум раздражает. Давайте посмотрим, как там любовь происходит в толпе, ночью в четверг. Пусть это случится буквально. Уи. Мой французский язык бесполе­зен. Она назвала голубя крылатой крысой. Недавний родственник, скорее мертвый, чем живой, побывав телохранителем у Джорджа Вашингтона, стал предком. Такие новости похожи на слухи и относятся к атмосфере. Они об­наружили, что у них был один и тот же день рождения. Симметрия букв ал­фавита. Ребенок — реальный человек, живчик. Сейчас они как раскормленные птицы на береговой полосе, наблюдающие трепетание тамошних флагов. Мор­ская соль в нашей крови. Сущая капля в чашке. Зеркало позволяет перево­рачивать. Общий план склонен естественным образом разрастаться под рукой пишущего, но когда вещь закончена — необходимо объясниться. Словарь представляет картину мира, двуязычный словарь представляет картину мира, но двуязычный словарь удваивает их, представляя пару. Сообщество — кре­пость, мы стали предвидеть. Человек пожимает плечами, но кого это волнует. Дети сделали из воздушных шаров своего рода таксу, и эта «дутая живность» лопнула в моей голове. Он смотрел мне в глаза, пододвигая бокал. На Луне нет атмосферы для разговоров. Скрипично ли насилие. В стенах у нас есть от­верстия для общественных форм связи по дому. В городе только четыре пути для прогулки. Казалось, мы едва начали — и мы уже там, наблюдая за людьми, на мгновение появившимися в окнах, не понимая, что происходит с ними и чего они жаждут. Воздушные шары мысли мягче шаров словесных. Воздух, которым мы дышим: воздух, которым мы дышим, выстроен по размеру, со­держит хлопья звука, темноту, тишину и свет.

 

«Альтруизм в поэзии»

Днем до пяти я сидела в комнате и изучала теорию, поедая приготовленную морковь. Двойная подпитка. И теперь, перевозбужденная всесторонне, но без привлечения искусственных средств (не «перебрав»), я разложила бумаги, обеспечив себя на целый вечер и вознамерившись преодо­леть непосредственность, которая сейчас кажется предвидением (меня так и аспирает от замыслов). Собаки в тумане. Кто-то, уходя в мир иной, прихо­дит к абстракции: «Мы больше не можем игнорировать идеологию, она стала важным лирическим языком». Эту музыкальную пьесу я слышала в несколь­ких городах (это был «Shoot Pop»), и теперь, слушая ее снова на лестничном марше, где узкий дверной проем пропускал влажный боковой свет проспекта Мечникова с его великолепной прозрачной пылью, я вновь испытала сме­шанное счастье собственного удовлетворенного высокомерия и смущенной женственности, как тогда, когда его пробудил во мне по-другому бесконеч­ный собор в Амьене (мать моей матери вышла замуж за своего кузена, сохра­нив таким образом девичью фамилию, и она утверждала, что фамилия Ruskin была искажением ее Erskine, а стало быть, он был одним из родственников), но, хотя я могла бы сказать, что музыка «одомашнила» для меня эти места, сама композиция становилась все более странной и все менее узнаваемой в темноте, как если бы кто-то много раз повторял слово или фразу, чтобы раз­рушить ее связность и остранить, и человек, исполнявший пьесу, поразил меня своей убедительностью. Дни умирают. Вы отгибаете черную обложку, и переплет открывается подобно львиному зеву. Прелюдии состоят из веч­ного переписывания в меняющемся тексте. Голос саксофона, как они говорят, подобен человеческому, и все же он вызывает зависть. Скучно испытывать недостаток в вопросах, когда они говорят. И вот еще что: я замкнута и покла­диста, но с милой аналитической скрупулезностью и веселостью (я говорила не раз и готова повторить, что хочу быть «понятой», однако, при всей откры­тости своего восприятия, ненавижу «разжевывать»). Действительность уста­навливает (колеблет) новые стандарты наклонностей. Мою уборку органи­зует узор на плитках линолеума, и когда я должна пройти по чистому полу, чтобы ополоснуть швабру, я раскладываю полотенце и иду по нему, хотя это и прибавляет стирки. Упрощение выражения опытным путем. Что означает зависнуть в зависимости — нетерпимость к сделанному. Язык R параллелен языку E, возможно, они не смогут прикоснуться, и таким образом мы впадаем в переводческий (описательный) транс. Человек — кусочек данного на мгно­венье пространства. Теперь с соседями слева, чей разговор нам слышен через открытые летом окна поверх звука приготовления пищи, мы делим забор и газонокосилку. Пчелы штурмуют цветочную завязь. Лето, над головой ма­ленький самолет, тянущий транспарант, двигатели ревут и подвывают — в течение многих лет со мной случались кошмары, в которых именно такой самолет падает, теряя контроль, штопором пробивая крышу классной ком­наты, сверкая кобальтом, красным, зеленым и желтым из «Атласа мира» Хам­монда. Я возвращаюсь вместе со своими хроническими идеями. Портреты Сталина на лобовом стекле, на всех грузовиках, по всей стране — зачем это им. Язык исследования, педагогика поэзии. Не обольщайся этим явным чу­дом, посредством которого все преобразовано красотой. Есть выдающееся озеро, и солнечный свет выступает из него как скала, насмехаясь над теми, кто им занимается. По небу полуночи к большому лесу на отдаленном горном хребте плыл бобер Халли, с подмоченным хвостом, опустошенный, ослаблен­ный, очень старый, седой как лед. Немыслимый полет мысли! Слово в защиту материков фруктов и органов — гул в небе соответствий. Горловое пение эскимосов, катайяк переворачивает. Велик страх растратить единственную возможность. Во имя этого слова ты должен сесть в машину стоящую уже два дня перед домом с запылившейся кровельной крышей на соломенной привязи и в то же самое время перед резким но сентиментально затхлым жел­тым тенистым склоном что в миле оттуда во имя двух других не разделенных никакой дистанцией между. Овладевай симметрией. Красная мать, красный отец, много красных и розовых детей, и большинство женщин стабильны. То самое слово. Оно не столь совершенно, для того, чтоб пропасть, это всегда во­прос запоминания правильной вещи в нужный момент. Настоящее — это эле­мент конструкции. Населенные людьми камни вылезают из-под земли под целующее солнце. Неиссякаемая страсть. Я весь день была скрытой камерой, готовясь к этому сну. Своенравный пролог из колыбели (чтобы засвидетель­ствовать, что услышанное мной было интересно) нескольких революций. Сколь долог этот шар звука. Искренне признаюсь, что была довольно счаст­лива, пока меня не спросили, счастлива ли я... нас гложут угрызения по по­воду индивидуализма и... волнение при наплыве — счастье ничего не стоит, уверял меня мой дед, когда был совсем старым, он никогда не искал счастья ни для себя, ни для моего отца, счастье не имело отношения к тому, хороша ли жизнь или нет. Страх смерти — равноценный абсолюту остаток, который всегда в избытке. И отвращение таково, что его не избыть.

 

Перевод с англ. Руслана Миронова

 

________________

 Перевод выполнен по изданию: Hejinian L. My life. Los An­geles: Sun & Moon Press, 1987.