Геннадий Эстрайх
Советская карьера Шолом-Алейхема
Ключевые слова: Шолом-Алейхем, советская литература
Каждый раз, когда я впервые встречаюсь со студентами Нью-Йоркского университета, записавшимися на мой курс еврейской литературы в переводах на английский язык, я задаю им один и тот же вопрос: «Кого из поэтов и прозаиков, писавших на идише, вы знаете?» Ответ не меняется из года в год: Исаак Башевис-Зингер и Шолом-Алейхем. Для подавляющего большинства студентов (многие из них — выпускники еврейских школ) это лишь имена — произведений Башевиса и Шолом-Алейхема они, как правило, не читали, а последний ассоциируется у них исключительно с мюзиклом «Скрипач на крыше». Столетие Бел Кауфман, внучки Шолом-Алейхема, отмечавшееся в мае 2011 года, и документальный фильм «Шолом-Алейхем: смех в темноте», вышедший на экраны США месяц спустя, помогли наполнить содержанием имя еврейского писателя и, возможно, немного увеличили число студентов на курсах, аналогичных моему.
Но в русской культуре Шолом-Алейхем все еще занимает довольно заметное место. Я попытаюсь показать, как он занимал это место и почему именно Шолом-Алейхем, а не, скажем, Менделе Мойхер-Сфорим или Ицхок-Лейбуш Перец, стал «небожителем» советского литературного олимпа.
1
Во время Первой мировой войны российская цензура сделала почти невозможной публикацию книг и периодики на идише и иврите. Евреи подозревались в симпатиях к Германии, и — на основании этого предубеждения — считалось, что еврейские издания могут причинить вред государству. Состояние еврейского книгопечатания в России стало плачевным еще и потому, что Варшава и Вильна, главные еврейские издательские центры в Восточной Европе, оказались отрезаны линиями фронта, а после окончания войны — государственными границами.
Несколько частных еврейских издательств, возникших к концу войны, исчезли в первые послереволюционные годы, а новых в период нэпа, когда в стране открылись десятки издательских фирм, не появилось. Частично это было связано с ограниченностью рынка для еврейской литературы, но еще более важную роль сыграли еврейские секции компартии, монополизировавшие всю деятельность, в том числе издательскую, в области агитации и пропаганды — а заодно и культуры — на языке идиш. Даже формально независимое кооперативное еврейское издательство «Культур-Лига», созданное в Киеве в 1918 году и ставшее ведущим советским производителем книг на идише в 1920-е, на самом деле было под контролем еврейских коммунистов[1].
В первые годы после революции детские книги составляли большую часть шолом-алейхемовских изданий, напечатанных на идише в России, Украине и Белоруссии. К жанру рассказа для детей Шолом-Алейхем обратился еще до того, как еврейская детская литература начала активно развиваться в 1910-е годы[2]. Но произведения, отобранные для советских публикаций, требовали адаптации или комментария, так как молодые читатели, прежде всего учащиеся школ, уроки в которых велись на идише, уже обычно не получали религиозного образования и зачастую не знали реалий традиционной еврейской жизни. Эти проблемы были характерны и для студентов еврейских факультетов, созданных в 1920-е годы при нескольких университетах и педагогических вузах[3].
«Инфантилизация» Шолом-Алейхема в значительной степени отражала взгляды тех интеллектуалов, которые задавали тон в культурной политике советских еврейских организаций — школ, научных заведений, театров, редакций издательств, газет и журналов. Ведущую роль в этой среде играл Моисей Литваков (1875—1937), главный редактор московской газеты «Der emes» («Правда»), центрального органа еврейских коммунистов. Как и многие еврейские интеллектуалы, Литваков еще в дореволюционные годы, будучи сионистом-социалистом и литературным критиком газеты «Киевская мысль», считал Шолом-Алейхема недостаточно серьезным автором и отдавал предпочтение другому писателю, Ицхоку-Лейбушу Перецу, в творчестве которого марксистские критики видели начало современной прогрессивной еврейской литературы. По мнению Литвакова, у Шолом-Алейхема вместо «мировоззрения» было «мировосприятие», поэтому его произведения можно было трактовать как угодно, что и делали идеологи различных направлений[4]. Моисей Рафес (1883—1942), лидер Бунда, позже ставший функционером Коминтерна, подчеркивал в 1917 году, что «Шолом-Алейхем — еще не культура рабочего класса»[5]. Вряд ли кто-нибудь из бундовских теоретиков в те годы рассматривал возможность (как писал Юрий Слезкин) «преобразования идиша в сакральный язык с Шолом-Алейхемом в роли Пушкина»[6]. Если они и отводили кому-то роль Пушкина, то — Перецу. Не случайно именно о нем писал бундовский литературовед Шахно Эпштейн (1881—1945), позже редактировавший ряд советских периодических изданий на идише: в Нью- Йорке вышла его книга «И.-Л. Перец как социальный писатель» (1916), второе — екатеринославское — издание которой называлось «Трудовой народ в произведениях И.-Л. Переца» (1918).
В конце 1924 года влиятельный советский литературный критик А. Лежнев (Абрам Горелик, 1893—1938) высмеял «классический еврейский рассказ», для которого, по его мнению, было «характерно: прибаутничество, острословие, поверхностный анекдот, фальшивая идеализация мещанства, безвкусица». Он писал: «Старшей линии еврейской литературы не хватало, прежде всего, достоинства. Продолжите, например, немного основные штрихи шолом-алейхемовского рисунка, скарикатурьте его смех — и перед вами типичный анекдот о "жидах"»[7].
Но обращение к теме еврейской литературы в колонке «Библиография» газеты «Правда» было не более чем эпизодом в бурной литературно-критической деятельности Лежнева. Исаак Нусинов (1889—1950), другой активный участник советских литературно-критических баталий, одновременно являлся видным еврейским критиком. На его взгляд, Лежнев был неправ в своей оценке юмора Шолом-Алейхема. Нусинов видел парадокс в том, что «редко какая другая категория писателей становилась столь интернационально известной, как юмористы... но едва ли какая-нибудь категория писателей была так неправильно и неверно истолкована своим национальным читателем и критиком, и тем более чужим интернациональным читателем и критиком, чем юмористы»[8]. Нусинов не соглашался также с Литваковым и критиковал его в Литературной энциклопедии за то, что тот «отрицает классовую функциональность творчества Шолом-Алейхема, объявляя его писателем "безыдейным"»[9]. При этом Ну- синов в той же энциклопедии признавал, что «Шолом-Алейхем не звал. массы от средневековья к новой буржуазной жизни» и тем самым уступал Менделе Мойхер-Сфориму, так как тот «будил массы, стремился поднять их к своим идеям»[10]. Однако, по мнению Нусинова, в 1880-е годы закончился «тот период творчества Менделе, в течение которого он был руководящей фигурой еврейской литературы и еврейской литературной общественности. центральной и руководящей фигурой становится уже Шолом-Алейхем»[11].
Кроме публикации детских рассказов Шолом-Алейхема, практиковался еще один способ переосмысления его произведений, а именно — их «корректировка» в пьесах и сценариях. Признанным мастером такой «корректировки» стал еврейский критик и писатель Иехезкель Добрушин (1883—1953)[12]. Добрушин и Нусинов, сыгравшие важную роль в канонизации Шолом-Алейхема, вместе работали во 2-м МГУ (с 1930 года — МГПИ), еврейское отделение которого стало в СССР главной кузницей педагогических и литературных кадров для школ, вузов, издательств, газет и журналов на идише. Судя по всему, они, интеллектуалы с западноевропейским образованием (Добрушин окончил Сорбонну, а Нусинов изучал литературу и искусство в Италии и Швейцарии), имели общие взгляды на многие проблемы литературы и театра и даже выступили однажды в качестве соавторов — в 1932 году была поставлена их пьеса «Специалист»[13].
Добрушин утверждал, что «театральное искусство знает, как обращаться с дистанцией, отделяющей нас от Шолом-Алейхема»[14]. В этих словах слышится отголосок идеи Литвакова о возможности по-разному трактовать «мировосприятие» еврейского юмориста. Польский еврейский писатель Герш-Давид Номберг (1876—1927), посетивший СССР в 1926 году, заметил подмену дружеского шолом-алейхемовского смеха над традиционной еврейской жизнью какой-то цирковой клоунадой[15]. В умелых руках Шолом-Алейхем мог стать и борцом. Американский журналист, побывавший в СССР в начале 1930-х, был удивлен, увидев в театре новую для него интерпретацию еврейского писателя: он предстал «пророком не только разрушения существовавшего (т. е. царского. — Г. Э.) строя, но и появления новой жизни»[16].
Неоткорректированные произведения Шолом-Алейхема продолжали считаться «вредными» для широких еврейских масс, так как несли в себе, по выражению Добрушина, «шолом-алейхемовщину», иными словами — семена традиционной еврейской жизни, которая, по замыслу коммунистов, должна была как можно скорей уступить место советскому укладу[17]. Идеологи вроде Добрушина предостерегали, что проза Шолом-Алейхема может усилить традиционную составляющую еврейского самосознания и вредно сказаться на процессе советизации местечкового населения. Беспокойство вызывало и то, что дореволюционные писатели, включая Шолом-Алейхема, оставались, судя по отчетам еврейских библиотек, более популярными, чем советские[18].
В начале 1930-х годов, когда идеологическая нетерпимость еще усилилась во всех сферах жизни страны, произведения Шолом-Алейхема и других несоветских авторов стали исчезать из программ еврейских школ. К тому времени уже был накоплен значительный корпус литературы, написанной советскими писателями, и такого рода тексты — в оригинале или в переводе с русского и других языков — могли быть использованы в учебной литературе. Например, напечатанная в 1933 году хрестоматия Гершона Яброва (1896—1941) для седьмого класса еврейских школ содержала только один текст, написанный несоветским автором, — рассказ И.-М. Вайсенберга «Местечко» о классовой борьбе в польском городке. Для сравнения, аналогичная хрестоматия, составленная Ойзером Голдесом (1900—1966) и Файвлом Шамесом (1901—1971) и изданная в 1928 году, включала рассказы и стихотворения таких писателей, как Шо- лом-Алейхем, И.-Л. Перец, Менделе Мойхер-Сфорим, Шолом Аш и Г.-Д. Номберг. Нью-йоркский еврейский журналист Мендл Ошерович (1888—1965), посетивший СССР в 1932 году, получил от своей сестры, учительницы еврейской школы, следующее объяснение тому, почему программа практически полностью состояла из советской литературы: «Нас не интересует буржуазная литература. Мы считаем, что литература должна служить революционному пролетариату, и другого рода литературу не признаем»[19].
В то же время работники идеологического фронта не видели вреда в том, что аккультурированные евреи или неевреи читали переводы произведений Шолом-Алейхема, так как считалось, что людям со стороны уклад традиционной еврейской жизни уж никак не покажется привлекательным. Более того, галерея шолом-алейхемовских персонажей, особенно — вечных фантазеров и неудачников, была полезна для иллюстрации экономического упадка в черте еврейской оседлости и подтверждала тот факт, что политика царизма, а не советской власти, довела еврейские массы до столь жалкого существования[20].
2
Интерес к русским переводам Шолом-Алейхема усилился в 1926 году, когда во многих городах СССР отмечалось десятилетие со дня смерти писателя. Жившему в то время в Берлине еврейскому журналисту, экономисту и демографу Якову Лещинскому (1876—1966) показалось забавным, что именно йорцайт, годовщина смерти, отмечалась так широко и что речь шла о «том самом мелкобуржуазном реакционном Шолом-Алейхеме», которого уже «забросили на чердак» и почти не вспоминали, ибо «он не подходил коммунистам»[21]. Действительно, некоторые советские еврейские пролетарские писатели были недовольны размахом этих торжеств, тогда как юбилеи идеологически родственных им американских пролетарских поэтов Иосефа Бовшовера (1873—1916) и Давида Эдельштадта (1866—1892) отмечались несравненно скромней[22].
Наряду с обычаем вспоминать близких, а также известных людей в их йор- цайт по еврейскому календарю, у традиции торжественно отмечать годовщины смерти писателей был и другой, совсем нееврейский источник: в России, где отсутствовала свобода собраний, демократические круги часто использовали панихиду в качестве организационной формы для митинга или демонстрации. В ноябре 1886 года около тысячи человек пришли на Волково кладбище в Петербурге, чтобы отметить 25-ю годовщину смерти Николая Добролюбова. В ноябре 1911 года студенты многих учебных заведений отметили забастовками первую годовщину смерти Льва Толстого[23]. Забастовки и митинги проходили и в последующие годы. По некоторым сведениям, Соломон Вовси (1890—1948), позже известный — под именем Михоэлс — как руководитель Государственного еврейского театра в Москве (ГОСЕТа), был в 1911 году исключен из Киевского коммерческого института за участие в таком нелегальном собрании[24]. Дни рождения писателей также широко отмечались в России, особенно после столетнего юбилея Пушкина[25]. Осенью 1908 года почитатели таланта Шолом-Алейхема отметили 25-ю годовщину его первой публикации, а в начале 1909-го — 50-летие писателя. В качестве подарка были собраны средства, которые позволили выкупить у издателей авторские права на его произведения.
В сентябре 1908 года Ленин написал статью «Лев Толстой как зеркало русской революции» к его 80-летнему юбилею. Эта и другие работы Ленина о Толстом стали после революции своеобразной охранной грамотой, защитившей литературное наследие классика от тех горячих голов, которые призывали к отказу от всей буржуазной культуры. В 1920 году в стране отметили десятилетнюю годовщину со дня смерти Толстого (что подготовило почву для празднования его столетия восемь лет спустя), а в 1921-м — столетие со дня рождения Достоевского[26]. В 1925 году, к десятилетию смерти Пере- ца, статьи в еврейской печати дали идеологическую оценку его наследию. К этому времени Перец уже уступал Шолом-Алейхему высокое место в той иерархии еврейской литературы, которую строили идеологи «Киевской группы», объявлявшие себя литературными наследниками своего земляка[27].
В 1926 году решение Наркомата просвещения УССР отметить десятилетнюю годовщину смерти Шолом-Алейхема стало одним из первых шагов к советской канонизации еврейского писателя. В Переяславле, на родине классика, и в Белой Церкви, где он жил в 1880-е годы, его именем были названы библиотеки, школы и улицы[28]. Имя Шолом-Алейхема возникло и впоследствии многократно повторялось в топонимике и названиях организаций. В Москве годовщину отметили торжественным заседанием с Анатолием Луначарским в качестве главного докладчика. Нарком просвещения находил в творчестве Шолом-Алейхема «черты, свойственные еврейскому народу, как народу древней городской культуры». Среди прочего он заявил:
Шолом-Алейхем — выразитель стихии юмора народных масс.
Не имея определенного идеологического пути, не будучи связан ни с социализмом, ни с коммунизмом, Шолом-Алейхем ценен для нас тем, что описал нам многочисленную группу мелкоты, населявшей еврейские местечки. <...> Тяжелая жизнь облегчалась песней и улыбкой.
Вместе со своими героями Шолом-Алейхем разрешал внутренние противоречия жизни в смехе. Это основная черта творчества писателя. В этом победа писателя. <...>
Шолом-Алейхем — гений смеха, смеха всепобеждающего, сверкающего всеми цветами радуги[29].
Вечер проходил на двух языках. Присутствовали Владимир Маяковский, Демьян Бедный, Федор Гладков и другие деятели культуры. На идише выступили Литваков и Добрушин, а на русском — Мария Фрумкина (1880— 1941), легендарный лидер Бунда, «товарищ Эстер», возглавлявшая с 1925 года Коммунистический университет национальных меньшинств[30]. Годовщина отмечалась также в Киеве и Ленинграде. В Минске и других белорусских городах посвященные Шолом-Алейхему собрания, концерты и литературные чтения продолжались в течение целой недели, с 13 по 21 мая, а там, где в эту неделю по каким-либо причинам не смогли уложиться, мероприятия проходили и позже. Председатель республиканского правительства Иосиф Адамович, нарком просвещения Антон Балицкий и народный писатель республики Янка Купала выразили евреям глубокое соболезнование — спустя десять лет после смерти писателя! — в связи с великой утратой. В то же время они с удовлетворением отметили, что в республике не было траурного настроения, так как еврейская культура развивалась беспрецедентными темпами. Даже Литваков, выступая перед московскими студентами, вынужден был признать, что Шолом-Алейхем стал популярным автором. Критик находил этому объяснение в том, что литературные герои классика составили галерею убедительных еврейских типов, характерных для дореволюционного общества[31].
Как и Литваков, еврейский писатель Абрам Вевьорка (1887—1935) не принадлежал к большим почитателям творчества Шолом-Алейхема. Пять лет спустя в своей книге «Revizye» («Ревизия», 1931) он поставит под сомнение значимость творчества Шолом-Алейхема, но в мае 1926 года Вевьорка написал для газеты «Der emes» статью, озаглавленную «Без идеи: Несколько замечаний о Шолом-Алейхеме», в которой попытался проанализировать рост популярности еврейского классика:
Сейчас уже понятно и не вызывает сомнений, что Шолом-Алейхему суждено жить дольше, чем остальным нашим (то есть писавшим на идише. — Г.Э.) писателям-классикам. На нашем литературном и художественном горизонте мы видим воздушные шары, все удаляющиеся и исчезающие, превращаясь во все уменьшающиеся точки. Ветер уносит эти шары — Менделе и Перец — в противоположное направление. С Шолом-Алейхемом дело обстоит иначе. Он становится все более видимым и значимым. <...>
С Шолом-Алейхемом мы вообще наблюдали странное явление, когда в период расцвета творчества многие не признавали его величия. «Официальное» признание его величия получило развитие только в последующие годы[32].
Перефразируя Литвакова, Вевьорка писал, что «идеологическая нищета и нагота» писателя способствовали его популярности в СССР, потому что он оказался идеологически более приемлемым, чем Менделе и Перец. Последний был особенно проблематичной фигурой для работников советского еврейского идеологического фронта. Прежде всего, он был из Польши, то есть иностранцем (хотя и умер в 1915 году, еще до получения Польшей независимости), а Шолом-Алейхем воспринимался как свой, украинский писатель. Кроме того, как объяснял Нусинов, коммунисты были готовы «прислушаться к художнику из прошлого», но это не мешало им «бороться с любым следом идеологии прошлого, если такой след мог хотя бы на один шаг замедлить наступление нашего коммунистического будущего». Поэтому коммунисты не могли считаться ни с каким художественным авторитетом, «включая даже Переца (выделено Нусиновым. — Г.Э.)», если этот авторитет сдерживал стремительное движение вперед. Нусинов полагал, что только какая-то часть литературного наследства Переца могла считаться пригодной для советской культуры. Остальное больше соответствовало идеалам еврейских националистов и социалистов[33].
(Году в 1990-м в редакцию московского еврейского литературного журнала «Советиш геймланд», где я тогда работал ответственным секретарем, пришел член его редколлегии, один из ветеранов советской еврейской литературы Тевье Ген (1912—2003). В 1930-е он учился на еврейском отделении МГПИ. Этот симпатичный мне человек отличался хорошим чувством юмора, но в тот день был настроен очень серьезно, да и путь из Химок, где он жил, дался ему нелегко. Ген принес статью, в которой предлагал переоценить творчество Переца, так как считал, что перестройка призвана была бороться и с такими идеологическими перегибами прошлого.)
Арон Гурштейн (1895—1941), чье имя, как и имя Нусинова, было хорошо известно в еврейских и общесоветских литературных кругах, тоже был удивлен восхождению Шолом-Алейхема на вершину литературного олимпа:
Писательская судьба Шолом-Алейхема. весьма примечательна. Весельчак и шут, автор забавного анекдота, Шолом-Алейхем вырастает, далеко оттесняя других «властителей дум» еврейской среды, в одного из значительнейших еврейских писателей. За очертаниями шолом-алейхемовского анекдота вырисовывается в передовом еврейском сознании широкий социальный охват писателя, давшего исчерпывающее выражение стилю и социальной сущности основной мелкобуржуазной массы современного ему еврейства. Этот рост писателя происходит чуть ли не на наших глазах, потому что революция с особенной силой подчеркнула и заострила ту социальную беспочвенность еврейского мелкобуржуазного уклада, которая преобразилась у Шолом-Алейхема в художественную категорию[34].
Гурштейн написал это в рецензии на новый русский перевод повести Шолом-Алейхема «Мальчик Мотл». Он похвалил переводчика, Б.И. Маршака, за внимательное отношение к деталям, но посетовал на утерю в русском тексте некоторых нюансов, присущих оригиналу, и выразил надежду, что однажды кому-нибудь удастся воссоздать в переводе эти особенности еврейского текста. На самом деле эта цель так и осталась недостигнутой[35].
3
Публикация переводов из Шолом-Алейхема обычно не была связана с теми идеологическими проблемами, с которыми сталкивались издатели его книг на идише. В редакциях русских изданий просто не знали или не хотели знать, что думают о еврейской литературе Литваков, Добрушин или Вевьорка. В 1920-е годы переводы произведений Шолом-Алейхема стали выходить в нескольких советских издательствах — государственных, частных и кооперативных. В отличие от своих еврейских коллег, издатели книг Шолом-Алейхема на русском языке предпочитали рассказам для детей романы.
В числе первых публикаций были переиздания дореволюционных переводов студента-медика Московского университета Юлия Пинуса (1884—?), которые составили собрание сочинений Шолом-Алейхема, выпущенное в 1910—1913 годах издательством «Современные проблемы». В 1925 году это издательство, каким-то образом пережившее революцию, напечатало сборник рассказов в переводах Пинуса. Название сборника, «Сквозь слезы», было аллюзией к часто цитируемым словам Максима Горького о юморе Шолом- Алейхема как «смехе сквозь слезы». Горький в свою очередь использовал слова Пушкина о сатире Гоголя — с тем большим основанием, что на параллели между творчеством Гоголя и Шолом-Алейхема неоднократно указывали еврейские и русские критики.
Редактор сборника «Сквозь слезы» Андрей Соболь (1988—1926), популярный русский писатель того времени (порой характеризуемый как «русско- еврейский»), одно время возглавлял в Москве театральную студию имени Шолом-Алейхема, которая пыталась противопоставить реализм своих спектаклей авангардизму Еврейского камерного театра, преобразованного в 1924 году в ГОСЕТ[36]. В предисловии к сборнику Соболь предположил, что если бы еврейский классик дожил до революции, то попал бы под ее влияние[37]. Предположение, что Шолом-Алейхем мог бы найти привлекательными идеи коммунизма, стало частью советской литературной мифологии. В 1928 году украинский журнал «Юно» утверждал, что писатель был бы счастлив увидеть достижения советской национальной политики[38]. Еще через четыре десятилетия главный редактор журнала «Советиш геймланд» Арон Вергелис (1918— 1999) смело предположил, что если бы Шолом-Алейхем жил в 1960-е годы, то писал бы о колхозах и других явлениях советской действительности[39].
В 1925—1926 годах московско-ленинградское издательство «Земля и Фабрика» («ЗиФ») выпустило двухтомник «Избранных сочинений» Шолом-Алейхема под редакцией Исаака Бабеля. Переводчик двухтомника Семен Гехт (1903—1963) принадлежал к «южнорусской школе» и считался учеником Бабеля. В 1926 году в издательстве «ЗиФ» в переводе Гехта вышли отдельными брошюрами рассказы Шолом-Алейхема «Заколдованный портной» и «Шестьдесят шесть». Как и многие другие переводчики, он порой опускал наиболее сложные части текста[40]. Яков Черняк (1898—1955), работавший редактором в «ЗиФ» в 1929—1931 годах, позже стал одним из ведущих переводчиков на русский язык Шолом-Алейхема, а также Давида Бергельсона, М. Даниэля и других еврейских писателей. Основанное в 1922 году как государственно-акционерное общество при ЦК Профсоюза бумажников, издательство «ЗиФ» в 1930 году было преобразовано в подразделение Государственного издательства художественной литературы, возглавляемое Луначарским, к тому времени уже не входившим в состав правительства.
Больше всего русских переводов Шолом-Алейхема вышло в 1920-е и начале 1930-х годов под маркой частного издательства «Пучина». Среди редакторов и переводчиков, готовивших эти издания, заметную роль играли Давид Гликман (1874—1930), Яков Слоним (1883—1958) и Михаил Шамбадал (1891—1964). Гликман, также известный под псевдонимом Дух Банко, работал еще в дореволюционной прессе, писал стихи и пьесы. В 1920-е годы он редактировал несколько изданий переводов Шолом-Алейхема, вышедших в издательствах «ЗиФ» и «Пучина». Из его собственных работ самой значительной был перевод романа «Кровавая шутка». Этот роман, написанный Шолом-Алейхемом по мотивам печально известного «дела Бейлиса», печатался «Пучиной» дважды, в 1928 и 1929 годах, как раз когда партийный аппарат уделял значительное внимание борьбе с ростом антисемитских настроений в СССР. И все-таки основными переводчиками Шолом-Алейхема стали Слоним и Шамбадал.
Из некролога в варшавской еврейской газете мы знаем, что первые литературные переводы Слонима появились в печати не позже 1910 года[41]. Член партии сионистов-социалистов, он также был активистом еврейской филантропической организации ОРТ (Общество ремесленного труда). Вопросы социального преобразования еврейского населения интересовали его и после революции, о чем свидетельствует написанная им брошюра «Кустарь до и после Октября» (1932). Однако самый заметный след, оставленный им в истории советской культуры, связан именно с переводами Шолом-Алейхема. В 1927—1930 годах в издательстве «Пучина» вышли восемь томов, составленных из выполненных им переводов прозы еврейского писателя. Андрей Соболь был редактором только одного тома, а остальные — после самоубийства Соболя в июне 1926 года — готовил к изданию Гликман.
Один из выпущенных «Пучиной» сборников рассказов Шолом-Алейхема, «Выигрышный билет» (1930), включал переводы Слонима и Шамбадала. Для Шамбадала, как и для Слонима, переводы с идиша стали основным литературным занятием, хотя он работал и в других жанрах. В 1928 году в Госиздате вышла небольшая книжка его детских стихов под названием «Как ребята играли в Красную армию». Шамбадал был также одним из пионеров радиожурналистики.
Переводы с идиша выходили и в одесском кооперативном издательстве «Культура и Труд». Книги Шолом-Алейхема печатались там и как отдельные издания, и как тома пятитомного собрания сочинений, увидевшего свет в 1929—1930 годах. Предисловие к собранию сочинений написал профессор географии Одесского университета Александр Сухов (1881—1938), в прошлом видный меньшевик. Трудно сказать, почему именно на этого русского интеллектуала пал выбор издательства. Вполне возможно, что профессор дружил с русско-еврейским писателем Наумом Осиповичем (1870—1937), тоже ветераном революционного движения. Осипович как раз и руководил изданием переводов с идиша. Вот как Сухов представил еврейского писателя читателям одесских изданий:
Шолом-Алейхем в своих рассказах о Тевье обнаруживает полную политическую беспомощность. И он, и его герои мучаются в тупике старой еврейской черты, старого проклятого национального гнета, но выхода не видят, не могут видеть по своей расплывчатой социальной сущности. Тем не менее... Шолом-Алейхем, несмотря на свою мелкобуржуазную природу, высокоталантливый бытописатель, и его произведения о местечковой жизни до революции 1917 г. сохраняют и художественный, и исторический интерес[42].
В 1931 году издательство «Культура и Труд» напечатало двухтомник Шо- лом-Алейхема с предисловием профессора права и председателя совета директоров харьковского Гипрограда Исая Фалькевича (1883—1937)[43].
Под маркой издательства «Культура и Труд» вышла и книга на украинском языке «Лих пригоди Менахем-Менделя» (1929). Вообще, начиная с 1928 года заметно увеличилось число изданий Шолом-Алейхема по-украински. Так, в 1930-м вышли восемнадцать украинских и только два русских наименования книг переводов Шолом-Алейхема. Основным украинским переводчиком с идиша стал журналист и писатель Эфраим Райцин (1903—1969). Уменьшение числа русских изданий было связано с исчезновением частных и кооперативных издательств, украинские же переводы выпускались издательствами государственными. Увесистые тома русских переводов Шолом-Алейхема выходили обычно тиражами, не превышавшими трех—шести тысяч экземпляров (10 тысяч достиг тираж только одного издания — романа «Кровавая шутка»), и ориентировались на относительно небольшой круг избранных читателей романов о еврейской жизни, а украинские переводы печатались тиражами 20— 30 тысяч экземпляров, зачастую в мягком переплете, и предназначались для более широкой аудитории[44].
Только одна книга Шолом-Алейхема вышла в 1920-е годы в переводе на белорусский язык. Историю злоключений мальчика Мотла, «Хлопчык Мотка» (1926), перевел известный белорусский писатель Змитрок Бядуля (1886—1941). Его перевод публиковался в том же году в газете «Савецкая Беларусь». Бядуля выступил с докладом во время чествования Шолом-Алей- хема в Институте белорусской культуры, где работал над созданием «Идиш- белорусского карманного словаря» (два года спустя на основе этого учреждения была создана Академия наук БССР). В выходных данных словаря, напечатанного в 1932 году, он значится под своим «допсевдонимным» именем — Самуил Плавник.
4
В 1936 году в СССР произошла, по определению Евгения Добренко, «эстетическая контрреволюция». В это время социалистический реализм «осознал себя наследником всей предыдущей культуры»[45]. Передовая статья «Правды», озаглавленная «Привить школьникам любовь к классической литературе», бичевала «вульгарных социологов» за попытки «сводить всю сложность и все значение творчества того или иного писателя к элементарной классовой характеристике». Газета поясняла на своем правдистском языке:
Великие художники прошлого принадлежат трудовому народу, унаследовавшему все культурные ценности предыдущих классов. <...> Великие художники живы для нас. Их труды не прошли даром: лучшие их произведения будили умы и помогали народу двигаться вперед и тем самым найти путь к освобождению. Художественные произведения классиков, живые дыханием жизни и биением горячего человеческого сердца, могут помочь нашей молодежи понять не только прошлое, но и настоящее[46].
Среди еврейских классиков, включенных в число великих художников прошлого, Шолом-Алейхем занял первое место. В марте 1939 года Перец Маркиш, находившийся на вершине иерархии советских еврейских писателей, утверждал в статье «Шолом-Алейхем», напечатанной в № 3 основанного в том же году журнала «Дружба народов»: «Великий советский народ ввел Шолом-Алейхема в пантеон лучших творцов литературы, унаследованной нашей эпохой от прошлого». Характерно, что в 1936 году, когда в Биробиджане приступили к строительству здания для областной библиотеки, ее назвали в честь Менделе Мойхер-Сфорима (отмечалось столетие со дня его рождения), но в 1940-м, когда здание наконец достроили, там разместилась библиотека имени Шолом-Алейхема[47].
В 1930-е годы большинство советских изданий его книг выходило на идише, что говорило о признании значимости классика и в среде советских идеологов еврейской культуры. В 1935—1941 годах московское еврейское издательство «Дер эмес» выпустило 15-томное собрание сочинений Шолом-Алейхема. Однако ситуация резко изменилась в 1938 году, когда правительство приняло решение о закрытии национальных школ за пределами «титульных территорий» этих народов. Такой территорией для евреев была Еврейская автономная область, поэтому — в соответствии с биробиджанской моделью советской еврейской жизни — вся система образования на идише за пределами ЕАО должна была быть свернута. Результатом такой «биробиджанизации» стало исчезновение большинства организаций, закупавших еврейскую литературу, да и студенты, школьники и учителя тоже в ней больше не нуждались. Правда, в 1939—1940 годах новые школы с преподаванием на идише были открыты на территориях, ставших советскими (прибалтийских, украинских, белорусских и молдавских) после начала Второй мировой войны.
Все эти преобразования не изменили статуса Шолом-Алейхема. Более того, юбилеи, отмечавшиеся в 1936 и 1939 годах, укрепили его позиции. 13 мая 1936 года «Правда» сообщила (в статье «Памяти еврейского писателя Шо- лом-Алейхема»), что 12 мая, за день до двенадцатой годовщины его смерти, на доме в Переяславле, где родился писатель, была открыта мемориальная доска. Вдова Шолом-Алейхема, Ольга Лоева-Рабинович, посетившая СССР в 1936 году, получила 10 тысяч долларов в виде гонорара за публикации произведений мужа[48]. Это было актом доброй воли советских властей, не подписавших международную конвенцию по охране литературных и художественных произведений. По этой причине советские издательства при публикации произведений зарубежных писателей обычно не заручались согласием авторов и не платили им.
Шолом-Алейхем попал в советский канон в силу ряда факторов, одним из которых было влияние еврейского литературоведческого «лобби», так называемой «Киевской группы» — прежде всего Иехиезкеля Добрушина и Нохума Ойслендера (1893—1962), а также близкого к ним Исаака Нусинова, который, хотя и не был киевлянином, начинал там советский период своей деятельности и даже сидел в тюрьме вместе в киевским пролетарским поэтом Ициком Фефером во время деникинской оккупации города. С конца XIX века Киев являлся важным центром еврейского литературного творчества. Неудивительно, что «киевляне», среди которых были писатели и критики, представлявшие самые разные течения в литературной жизни первых советских десятилетий, в целом были более привержены культурным традициям, чем, например, их коллеги из Минска, остававшегося до революции провинцией региона с культурной столицей в Вильне. К тому же эти города отличались друг от друга еще и тем, что в Минске доминировал Бунд, проповедовавший пролетарский интернационализм, а Киев оказался центром еврейского национализма и идишизма, с сильным влиянием сионистов-социалистов, мечтавших об «идиш-говорящем» еврейском государстве вне Палестины. В послереволюционные годы именно в Киеве была создана «Культур-Лига» с филиалами в десятках городов бывшей Российской империи. Эта организация, с Добрушиным и Литваковым в числе ее идеологов, ставила перед собой задачу использования многовековой еврейской культуры для строительства современной «идиш-говорящей» нации[49].
Дружеская переписка Шолом-Алейхема с Максимом Горьким стала весьма важным фактором при подборе советскими идеологами кандидатуры на роль самого значительного классика еврейской литературы. В 1937 году портреты Горького и Шолом-Алейхема в советском павильоне на Всемирной выставке искусств и техники в Париже символизировали их принадлежность к одной и той же лиге мастеров литературы[50]. В том же году письмо Горького Шолом-Алейхему открыло том «Избранных сочинений» еврейского писателя (в переводах М. Шамбадала), выпущенный Государственным издательством художественной литературы.
Важную роль играла и та духовная связь, которую удалось установить между Шолом-Алейхемом и Тарасом Шевченко. Известно, что среди дореволюционных еврейских писателей были почитатели творчества украинского поэта[51]. О том, что Шолом-Алейхем принадлежал к их числу, стало известно из воспоминаний его брата, Вольфа (Вевика) Рабиновича, выпущенных в Киеве отдельным изданием на идише в 1939 году. Во многих публикациях цитировались слова о том, как Шолом-Алейхем восторгался «Кобзарем» и ездил в Канев, чтобы возложить цветы на могилу Шевченко[52].
5
С особенно широким размахом отмечалось 80-летие со дня рождения Шо- лом-Алейхема. К концу 1938 года начали работать республиканские и областные комитеты и комиссии, а 11 ноября в Москве заседал всесоюзный комитет во главе с генеральным секретарем Союза писателей Александром Фадеевым[53]. Секретарем комитета был назначен Гурштейн. В протоколе заседания указывались только фамилии участников, без имен или инициалов, но ясно, что упоминавшийся там Лежнев был вовсе не тем Лежневым, который в 1924 году критиковал «классический еврейский рассказ». В ноябрьском заседании принимал участие другой литературный критик, заведующий отделом литературы и искусства «Правды» Исай Альтшуллер (1891—1955), тоже выбравший себе в качестве псевдонима имя героя тургеневского романа «Рудин». Что же касается А. Лежнева, то его расстреляли еще в феврале 1938-го. Многие члены комитета раньше или позже разделили участь этого «троцкиста и террориста». Тогдашний глава Гослитиздата Соломон Лозовский был расстрелян 12 августа 1952 года по сфабрикованному делу об антисоветской деятельности Еврейского антифашистского комитета, работу которого он курировал в качестве руководителя Совинформбюро. В тот же день казнили еще шестерых участников ноябрьского заседания: писателей Давида Бергельсона, Давида Гофштейна, Льва Квитко, Переца Маркиша и Ицика Фефера, а также актера ГОСЕТа Вениамина Зускина.
Через полгода после заседания шолом-алейхемовского комитета, 15 мая 1939 года, был арестован Исаак Бабель. В стенограмме же записано: «С особым удовлетворением Комитет отмечает участие в работе над переводами Шолом-Алейхема т. Бабеля, который взял на себя обязательство закончить перевод "Тевье-молочника" к 1-му февраля 1939 г.». Известно, что Бабеля всегда привлекало творчество еврейского классика. В архиве Бабеля, конфискованном при аресте и, вероятно, уничтоженном, хранились его переводы рассказов Шолом-Алейхема. Бабель написал субтитры к немому фильму «Еврейское счастье» (1925), снятому по мотивам цикла новелл Шолом-Алейхема «Менахем-Мендл», а в 1926 году был напечатан сценарий Бабеля, в основе которого лежал роман «Блуждающие звезды»[54]. Правда, к работе в кино Бабель, видимо, относился не очень серьезно и считал ее скорее источником заработка, чем формой литературного творчества. 5 января 1927 года он писал из Киева: «"Блуждающие звезды" еще не видел, говорят, — гадость ужасная, но сборы — аншлаг за аншлагом»[55]. Ни одной копии фильма не сохранилось, но, судя по сценарию, Бабель переработал роман, превратив его главных героев в революционеров, и, в общем, остался недоволен этим произведением:
Единственно чувство ответственности перед дирекцией Госкинофабрики позволило мне преодолеть неприятные ощущения, непрестанно возникающие во время работы над чужим и неблагодарным материалом. Роман Шолом-Алейхема оказался произведением, насквозь пропитанным мещанскими мотивами и не таящим в себе к тому же никаких намеков на кинематографическое зрелище[56].
В предисловии к двухтомнику «Избранных сочинений» Шолом-Алейхема (1926—1927) Бабель писал, что в отредактированной им прозе он услышал «прощальный лепет» людей, которым не удалось найти место в новом экономическом укладе жизни[57]. К ноябрю 1938 года его видение Шолом-Алейхема изменилось довольно радикально. Стенограмма заседания шолом-алейхемовского комитета сохранила слова Бабеля, утверждавшего, что Шолом-Алейхем, «самый комический писатель мира», вызывал «смех с сильными физическими движениями». Бабель поделился своими наблюдениями за реакцией еврейской аудитории: «.когда они слушают сочинения Шолом-Алейхема в оригинале, — это не смех, а гоготание». Говорил он и о проблемах перевода:
Я считаю, что вообще этот писатель чудовищно извращен и искажен на русском языке и русский читатель не имеет представления о нем. Даже последние переводы проникнуты таким пошлым еврейским акцентом, что о равноценности с оригиналом не может быть и речи. Надо учесть звуковое богатство его речи и т. д. Я сижу над ним и говорю: приходится писать его на русском языке (смех).
Я думаю, что товарищи, которые знают Шолом-Алейхема в оригинале, согласятся с этим. Перед началом своей работы я перечитал переводы, которые существуют, и скажу, что если они даже правильны, то все равно не отображают духа Шолом-Алейхема. У Шолом-Алейхема — какое-то волшебство, а тут чудовищный акцент. Значит это работа не такая простая.
О переводах Шолом-Алейхема говорили и другие участники заседания. Бергельсон предложил решить проблему путем привлечения к переводам творческих тандемов из русского и еврейского писателей. Маркиш похвалил двух переводчиков: Б.И. Маршака и Давида Волкенштейна (1891—1960). Последний в начале века подавал надежды в русской литературе, но впоследствии стал малоизвестным еврейским литератором.
Комитет обсудил также и другие вопросы. Была принята к сведению информация из Украины, где юбилей еврейского классика перерос рамки писательских организаций. Партийные комитеты Одессы, Киева и других городов решили «вокруг Шолом-Алейхема поднять культурно-массовую работу в городах, местечках и т. д.» (хотя такая единица, как «местечко», исчезла из территориально-административного деления СССР, понятием этим продолжали широко пользоваться). Отмечалось также, что «имеющиеся до сих пор введения к книгам Шолом-Алейхема неправильно оценивают его литературную деятельность, в них есть много искривлений».
Одно из «искривлений» заключалось в представлении Шолом-Алейхема не сатириком, а благодушным юмористом. Это не означало, что Шолом-Алейхем должен был превратиться исключительно в сатирика. По словам Михоэлса, советский театр «увлекся гротесковой внешностью местечковых "людей воздуха" и показал длинную галерею отрицательных героев, которые, однако, никак не раскрыли подлинного лица народа»[58]. На это «увлечение» в конце 1936 года указал театру секретарь ЦК Лазарь Каганович, пожелавший увидеть на сцене ГОСЕТа спектакли, которые бы вызывали чувство «гордости за сегодня и завтра»[59].
Одесский писатель и литературовед Ирме Друкер (1906—1982) предложил отказаться от старой оценки произведений еврейского классика, в разной форме отражавшей идеологию двух враждебных коммунизму лагерей — вульгарно-социологического и буржуазно-националистического. Первые критиковали Шолом-Алейхема за благодушие, вторые считали это благодушие достоинством его творчества[60]. Новый подход закрепил Фадеев в своем докладе на вечере памяти еврейского писателя: «Шолом-Алейхем находил бичующие, полные презрения и сарказма слова, направленные против буржуазии и плутократии»[61]. Иными словами, идеологи советской культуры разрешали Шолом-Алейхему быть добродушным по отношению к трудящимся массам, но он должен был быть беспощадным к разного рода угнетателям. Таким образом, в юморе Шолом-Алейхема нашлось место и для сатиры, ранее считавшейся прерогативой Менделе[62].
Вечер памяти прошел в Колонном зале Дома союзов 19 апреля 1939 года, через полтора месяца после дня рождения писателя. Перенести «дату проведения шолом-алейхемовских празднеств» рекомендовало ноябрьское собрание всесоюзного юбилейного комитета «в связи с тем, что юбилей Шолом-Алейхема по времени совпадает с юбилеем Шевченко». Преклонение еврейского классика перед классиком украинской литературы стало важным мотивом юбилейных речей и публикаций.
Кроме 125-летия Тараса Шевченко, отодвинуло чествование Шолом-Алейхема еще одно событие — 10—21 марта состоялся XVIII съезд Коммунистической партии, материалы которого заполнили газетное пространство всего СССР. Но в конце марта и в апреле «Правда» уже могла выделить место для освещения юбилея еврейского писателя. Перец Маркиш, избранный в начале января руководителем бюро еврейской секции Союза писателей и награжденный к концу месяца орденом Ленина[63], в своей статье к 20-летию ГОСЕТа похвалил театр за постановку пьесы «Тевье-молочник», тем более что «первая творческая встреча с Шолом-Алейхемом произошла в период возникновения самого театра» и эта «счастливая встреча предопределила судьбу» московского еврейского театра. По его мнению, в пьесе «Тевье-молочник» ГОСЕТ «сумел художественно изобразить непреклонное стремление простых людей к борьбе за другую жизнь, за свободу, за подлинное братство народов, которое завоевано в Великую Октябрьскую революцию, закреплено победой ленинско-сталин- ской национальной политики»[64]. Газета «Известия» напечатала статью Маркиша «Шолом-Алейхем». В ней вновь подчеркивалось разделение сатиры и юмора в произведениях классика: «Если в отвратительных образах местечковой знати и богатеев выявилась сатира Шолом-Алейхема, то в печали скованного и зажатого в тисках человека из народа родился юмор Шолом-Алей- хема»[65]. Статья Гурштейна в «Правде», тоже озаглавленная «Шолом-Алейхем», подчеркивала общесоюзную значимость литературного наследия юбиляра: «Творчество Шолом-Алейхема звучит горьким осуждением общественному строю, основанному на эксплуатации человека человеком. Вот почему Шолом- Алейхем всегда был и остается самым любимым писателем еврейского народа. Вот почему его любят все братские народы Советского Союза»[66].
6
Шолом-Алейхем не был забыт и в 1940-е годы. Яков Штернберг (1890—1973), румынский, а с 1940 года — советский еврейский поэт и драматург, озаглавил свою статью, напечатанную в газете «Eynikayt» («Единство»), органе Еврейского антифашистского комитета, так: «Они обесчестили землю Шолом-Алейхема». Описывая зверства фашистов в Боярке, упоминаемой в произведениях классика как «Бойберик», дачный поселок зажиточных киевлян, Штернберг цитировал героя шолом-алейхемовского рассказа «Немец», который хотел «удрать куда глаза глядят, ко всем дьяволам, лишь бы избавиться от этого треклятого немца»[67]. Однако война заставила переосмыслить эти слова: от немецкого фашиста не надо было удирать, его надо было уничтожить[68]. В феврале 1944 года Ойслендер и Добрушин познакомили читателей «Эйникайт» с шолом-алейхемовскими образами еврейских солдат, отличившихся в царской армии[69]. «Тевье-молочник» в инсценировке Добрушина и Ойслендера (в переводе Эфраима Райцина) был одним из первых спектаклей, показанных украинским театром имени Т.Г. Шевченко в освобожденном Харькове. Роль Тевье исполнял главный режиссер и художественный руководитель театра Марьян Крушельницкий[70]. В августе 1944 года дипломным спектаклем выпускников театрального училища ГОСЕТа стала постановка пьесы Шолом-Алейхема «Кровавая шутка»[71].
В 1946 году отмечалось 30-летие со дня смерти Шолом-Алейхема. Два вечера памяти, 16 и 22 мая, прошли в Колонном зале столичного Дома союзов. На первом вечере председательствовал Константин Федин, на втором — Давид Бергельсон. Федин подчеркнул интернационализм еврейского классика, а Бергельсон объяснил популярность Шолом-Алейхема в СССР тем, что советская власть не только дала возможность развивать национальные культуры, но и воспитала уважение к культурам других народов. По словам Михоэлса, тоже выступившего с докладом, Шолом-Алейхем уже в своих ранних рассказах показал дикость той жизни, которую несколько десятилетий спустя преобразовала Октябрьская революция. Выступил также приехавший из Америки зять Шолом-Алейхема — журналист Бенцион Гольдберг, председатель Комитета еврейских писателей, ученых и актеров, организовавший в 1943 году поездку Михоэлса и Фефера в США. По мнению Гольдберга, если бы его тесть был жив, то он чувствовал бы себя дома только в одной стране — Советском Союзе[72].
В период «оттепели» очередные юбилеи писателя помогли наполнить жизнью еврейский литературный и культурный ландшафт, окончательно превращенный в пустыню сталинскими репрессиями конца 1940-х — начала 1950-х годов. В 1956-м ознаменовалась многочисленными мероприятиями 40-я годовщина смерти Шолом-Алейхема. Детгиз выпустил тогда 100-тысячным тиражом его «Истории для детей», а еще через год переиздал 50-тысячным тиражом «Мальчика Мотла» в переводе ветерана советской еврейской печати Льва Гольдберга (1892—1955). Первое издание этой главной детской повести Шолом-Алейхема в версии Гольдберга, пробившееся к читателям в декабре 1954 года, стало и первой после смерти Сталина советской книгой в переводе с идиша.
Столетие со дня рождения Шолом-Алейхема помогло восстановить и советское книгоиздание на идише. В декабре 1958 года исполком Всемирного совета мира принял решение отметить юбилей еврейского классика. К тому времени в Советском Союзе уже были намечены приличествующие дате мероприятия, но они не предусматривали издания произведений писателя в оригинале. Под давлением различных зарубежных деятелей, включая лидера французских коммунистов Мориса Тореза, в Москве срочно подготовили сборник рассказов Шолом-Алейхема — первую книгу на идише в послесталинском СССР. Выходные данные сборника свидетельствуют о темпах его подготовки: всего неделя прошла между сдачей в набор (14 февраля 1959 года) и подписанием в печать, к концу февраля 30-тысячный тираж был готов, и сотни экземпляров разошлись уже 2 марта во время посвященного юбилею торжественного заседания в Колонном зале. А в июне Борис Пономарев, заведовавший Международным отделом ЦК КПСС, объяснял в кулуарах съезда французских коммунистов, что выпуск сборника являлся знаком уважения к просьбе Мориса Тореза[73].
В том же году московское Издательство литературы на иностранных языках выпустило рассказ Шолом-Алейхема «Заколдованный портной» в английском переводе Бернарда Айзикса (Bernard Isaacs), в свое время переехавшего в СССР из Англии и отбывшего два срока в ГУЛАГе[74]. К юбилею также были приурочены издание первых книг шеститомного собрания сочинений на русском языке и выпуск почтовой марки с портретом Шолом-Алейхема. У Бориса Сандлера, еврейского прозаика послевоенного поколения, пишущего на идише, остались детские воспоминания о том, как на его родине, в молдавском городе Бельцы, в 1959 году появилась улица имени Шолом- Алейхема[75].
К середине 1960-х общее число изданий Шолом-Алейхема, вышедших за годы советской власти, превысило 500 наименований на двадцати языках с общим тиражом более 6 миллионов экземпляров[76]. Новые шеститомные собрания сочинений Шолом-Алейхема на русском языке были опубликованы в 1971—1974 и 1988—1990 годах. Однако сборник рассказов, наскоро отпечатанный в 1959 году, завершил историю шолом-алейхемовских книг на языке оригинала в СССР. Все остальные — довольно многочисленные — новые публикации его произведений на идише появлялись в журнале «Советиш геймланд», основание которого в 1961 году тоже было связано со 100-летним юбилеем писателя[77].
Шолом-Алейхем стал частью официальной мифологии, в соответствии с которой имперская Россия являлась не только «тюрьмой народов», но и страной дружбы народов[78]. Конечно, дружба, взаимопонимание и взаимопомощь были, согласно той же мифологии, свойственны только прогрессивным слоям населения. Об этом писал украинский поэт Микола Бажан в предисловии к одному из собраний сочинений Шолом-Алейхема на русском языке:
Шолом-Алейхем не был последовательным революционером. Но он был знаком с учением Маркса, он с симпатией и любовью живописал благородные фигуры революционной молодежи тогдашней России — молодежи еврейской, русской, украинской. <...>
Вопреки свирепой угнетательской и разъединительной политике русского царизма, вопреки великодержавному шовинизму помещичье-буржуазных правящих кругов царской России русский народ своим революционным делом, своим правдолюбивым словом, своей передовой культурой, трудом своих передовых деятелей крепил единство народов России в их освободительной борьбе. Этот могучий процесс единения ощущал, отражал в своем творчестве и Шолом-Алейхем[79].
«Шолом-алейхемведение», возникшее в 1920-е годы, развивалось на протяжении всего советского периода. Например, Григорий Ременик (1905— 1981), ведущий литературный критик журнала «Советиш геймланд», защитил обе свои диссертации, и кандидатскую (1937), и докторскую (1972), на базе исследований творчества еврейского классика (половину времени между двумя защитами Ременик был заключенным ГУЛАГа). Биографическая книга Ременика «Шолом-Алейхем» вышла в 1963 году тиражом 10 тысяч экземпляров. Академические и полуакадемические работы о жизни и творчестве Шолом-Алейхема публиковались и другими советскими авторами. Биографический роман «Шолом-Алейхем» киевского писателя Абрама Кагана (1901—1965) на русском (1961) и украинском (1963) языках вышел отдельными книгами, а в оригинале, на идише, он печатался в 1974 году в журнале «Советиш геймланд».
Отдельно стоит отметить вклад Моисея Беленького (1910—1995), руководившего в 1940-е годы, до ареста, московским еврейским издательством «Дер эмес» и театральным училищем при ГОСЕТе. В 1960—1980-е годы, наряду с написанием антирелигиозных книг и брошюр (на эту тему он защитил кандидатскую диссертацию в 1967-м), Беленький играл ключевую роль в подготовке советских книг на идише и в переводах на русский язык, в том числе произведений Шолом-Алейхема. Его книга «Биография смеха: Очерк жизни и творчества Шолом-Алейхема» (1991) фактически завершила советский период «шолом-алейхемведения».
Темой для отдельного исследования могут стать иллюстрации советских художников (Натана Альтмана, Анатолия Каплана, Менделя Горшмана, Григория Ингера и др.) к произведениям Шолом-Алейхема. Формально отказавшись еще в 1930-е годы от применения вульгарно-социологического аршина, советские литературоведы тем не менее продолжали выискивать и по-своему интерпретировать идеологически «полезные» сюжеты в произведениях классиков, что наложило отпечаток и на работы художников-иллюстраторов. Борис Сурис, автор монографии о творчестве Анатолия Каплана, отмечал, что в «прочтении Шолом-Алейхема Капланом явственно чувствуется взгляд и мысль нашего современника». Например, сцена протеста ремесленников в повести «Заколдованный портной», «которую Шолом-Алей- хем... едва начав, сразу же переводит в несколько юмористический план, у Каплана приобретает характер чуть ли не народного бунта»[80].
Как и иллюстрации к произведениям Шолом-Алейхема, темой отдельного исследования могли бы стать постановки «Тевье-молочника» в советских театрах. В 1985 году был показан телевизионный спектакль «Тевье-молочник» с Михаилом Ульяновым в главной роли. В годы перестройки Шолом-Алейхем и его Тевье заняли еще более прочное место в русской культуре. Произошло это в значительной степени благодаря пьесе Григория Горина «Поминальная молитва», написанной по мотивам произведений еврейского писателя. Спектакль, поставленный по ней в 1989 году в «Ленкоме», с Евгением Леоновым в роли Тевье, стал заметным культурным событием того времени. Позже «Поминальная молитва» была доступна широкой зрительской аудитории и в телевизионной версии. В декабре 2001 года памятник Шолом- Алейхему был открыт на Малой Бронной улице в Москве, недалеко от «Ленкома» и совсем рядом с бывшим зданием ГОСЕТа (а ныне — Театра на Малой Бронной).
Русские и, в меньшей степени, украинские переводы произведений Шолом-Алейхема составляли весомую часть культурного багажа советских евреев. Собрания сочинений и отдельные произведения Шолом-Алейхема, напечатанные в последние три советских десятилетия, и сегодня стоят на книжных полках у сотен тысяч евреев России и других стран. Сложно полностью согласится с Юрием Слёзкиным, утверждавшим, что в формировании культурного багажа советских евреев шолом-алейхемовский Тевье был «ни при чем», так как «мало кто из позднесоветских интеллигентов еврейского происхождения увлекался иудаизмом, и уж совсем никто не интересовался культурой местечка и литературой на идише»[81]. Тем не менее этих «совсем никто» было не так уж мало, если массовые издания русских переводов Шолом-Алейхема и других еврейских авторов мгновенно раскупались.
Русские переводы обычно лучше передают стиль, интонацию, юмор еврейского классика, чем переводы на английский и многие другие языки. Новые русские издания Шолом-Алейхема выходят почти каждый год, и в поезде нью-йоркского сабвея я порой вижу пассажиров, читающих эти книги — со штампами нью-йоркской Публичной библиотеки или купленные в одном из книжных магазинов Брайтон-Бич. Летом 2011 года в Москве я подошел к памятнику еврейскому писателю на перекрестке двух Бронных улиц, Большой и Малой, а полчаса спустя купил глазированный сырок «Тевье-молочник» в Елисеевском гастрономе. Переход имени в торговую марку, в китч, обычно служит индикатором известности, в данном случае, впрочем, скорее всего, созданной не столько книгами писателя, сколько театральными, телевизионными и кинематографическими работами по мотивам его произведений.
[1] См.: Meisel Y. Yidishe farlag-arbet in Ukraine // Komunis- tishe fon. Kiev, 1924. 15 мay; Драудин Т. Очерки издательского дела в СССР. М.; Л., 1934. С. 166; Estraikh G. In Harness: Yiddish Writers' Romance with Communism. Syracuse, N.Y., 2005. P. 42, 67.
[2] См.: Olgin M. Af dem keyver fun Sholem-Aleykhem // For- verts. Nyu-York, 1916. 15 мay; Shmeruk Kh. Nokhem Stif, Mark Shagal un di yidishe kinder-literatur in vilner kletskin- farlag, 1916—1917 // Di pen. Oksford, 1996. № 26. Z. 1.
[3] См.: Estraikh G. Soviet Yiddish: Language Planning and Linguistic Development. Oxford, 1999. P. 95—96.
[4] См.: Лиров М. [Литваков М.] Шолом-Алейхем // Киевская мысль. 1916. 9 мая.
[5] Бунд: Документы и материалы, 1894—1921. М., 2010. С. 1068.
[6] Слёзкин Ю. Эра Меркурия: Евреи в современном мире. М., 2005. С. 197.
[7] Правда. 1924. 3 дек.
[8] Отдел рукописей Института мировой литературы. Ф. 297. Оп. 1. № 2. Л. 1, 4.
[9] Нусинов И. Литваков // Литературная энциклопедия. М., 1932. T. 6. С. 401—402.
[10] Нусинов И. Еврейская литература // Литературная энциклопедия. М., 1930. Т. 4. С. 29—30.
[11] Нусинов И. Менделе Мойхер-Сфорим — Ш. Я. Абрамович // Трибуна еврейской советской общественности. М., 1928. № 1/2. С. 23.
[12] Констатацию этого факта см. в: NombergH.-D. Mayn rayze iber Rusland. Varshe, 1928. Z. 122.
[13] См.: VeidlingerJ. The Moscow State Yiddish Theater: Jewish Culture on the Soviet Stage. Bloomington, 2000. P. 130.
[14] Dobrushin Y. Sholem-Aleykhems alie: Tsum tsentn yortsayt // Shtrom. Moskve, 1922. № 2. Z. 61.
[15] См.: NombergH.-D. Op. cit. Z. 120.
[16] Dennen L. Where the Ghetto Ends: Jews in Soviet Russia. N. Y., 1934. P. 137.
[17] См.: Dobrushin Y. Sholem-Aleykhems alie. Z. 57.
[18] См., например: Tsharni D. Far vos leyent men in Sovet-Rus- land yidishe klasiker mer fun di yidish-sovetishe shrayber? // Literarishe bleter. Varshe, 1930. № 41/42. 10 okt. Z. 790.
[19] Osherovitsh M. Vi mentsh lebn in Sovet Rusland: Ayndrukn fun a rayze. Nyu-York, 1933. Z. 97.
[20] См.: Khanin N. Sovyet Rusland: Vi ikh hob ir gezen. Nyu- York, 1929. Z. 173—177.
[21] Leshtshinski Y. Vi lebt zikh itst di yidn in Rusland? // For- verts. Nyu-York, 1926. 26 sept.
[22] См.: Фефер I. 1деолопчна боротьба в еврейськш л^ера- турi // Критика. Харгав, 1930. № 12. С. 59—60.
[23] См.: Якушкин В.Я. О Пушкине. М., 1899. С. 99; BillintonJ.H. Fire in the Minds of Men: Origins of the Revolutionary Faith. London, 1966. P. 412; Morrissey S.K. Heralds of Revolution: Russian Students and the Mythologies of Radicalism. New York, 1998. P. 214.
[24] См.: Гейзер М.М. Михоэлс. М., 2004. С. 40.
[25] См.: Цимбаев К.Н. Феномен юбилеемании в российской общественной жизни конца XIX — начала XX века // Вопросы истории. 2005. № 11. С. 98—108.
[26] См.: Crosley R. The Legacy of Tolstoy: Alexandra Tolstoy and the Soviet Regime in the 1920s. Seattle, 2008. P. 44—57; Fin- kel S. On the Ideological Front: The Russian Intelligentsia and the Making of the Soviet Public Sphere. New Haven; London, 2007. P. 93, 128—132.
[27] См.: Krutikov M. From Kabbalah to Class Struggle: Expressionism, Marxism, and Yiddish Literature in the Life and Work of Meir Wiener. Stanford, Calif., 2010. P. 212—213.
[28] См.: Reznik L. Sholem-Aleykhems yortsayt in zayn geburt- shtot // Der emes. 1926. 3 yuni.
[29] Б.Л. Шолом-Алейхем (10 лет со дня смерти) // Известия. 1926. 20 июня.
[30] См.: Utkes D. Zikhroynes vegn Sholem-Aleykhem // Folks- shtime. Varshe, 1959. 4 april.
[31] См.: Sholem-Aleykhems tsenter yortsayt // Shtern. Minsk, 1926. № 4. Z. 66—67; Der 10-ter yortsayt fun Sholem-Aley- khem in Minsk // Der emes. 1926. 13 may; Sholem-Aleykhem yortsayt in der provints // Ibid. 25 may; Dibin A. A Sholem- Aleykhem ovnt ba di moskver yidishe studentn // Ibid. 27 may.
[32] Vevyorke A. On a[n] idee: Etlekhe bamerkungen vegn Sho- lem-Aleykhemen // Der emes. 1926. 13 may.
[33] Nusinov Y. Peretses publitsistishe yerushe // Di royte velt. Kharkov, 1925. № 7. Z. 28.
[34] Гурштейн А.Ш. Шолом-Алейхем. Мальчик Мотл // Печать и революция. М., 1927. № 2. С. 206.
[35] См. об этом, например: Dubinski M. Sholem-Aleykhems fra- zeologizmen in der rusisher iberzetsung // Sovetish heymland. 1968. № 1. Z. 137—143; Maydanski M. Tsu vayterdiker far- fulkumung // Ibid. 1968. № 11. Z. 147—151; Белов А. Когда герои Шолом-Алейхема объясняются на языке Молдаванки // Мастерство перевода. Сб. 7. М., 1970. C. 453—458. Мне не удалось найти биографические данные о переводчике Б.И. Маршаке или хотя бы расшифровать инициалы его имени и отчества. Судя по всему, это тот же человек, который в 1920-е руководил киевским издательством «Культур-Лига», отредактировал в начале 1930-х киевский детский журнал «Oktyabrl» («Октябренок») и был автором рассказа «Как я спаслась» в сборнике «Heymland» («Родина»; 1943).
[36] См.: Tumarkin Kh. Moskve in di tsvantsiker yorn // Sovetish heymland. 1985. № 8. Z. 126—127, 130—132.
[37] См.: Хазан В. Еврейский мир Андрея Соболя в зеркале русской революции // Мировой кризис 1914—1920 годов и судьба восточноевропейского еврейства. М., 2005. C. 343— 344, 362—363.
[38] См.: Мороз Ю, Деревянко Т. Еврейские кинематографисты в Украине, 1917—1945. Киев, 2004. С. 242—243.
[39] См.: Vergelis A. A Traveller's Encounters. Moscow, 1988. P. 90— 91.
[40] См.: Серебряный И.А. Шолом-Алейхем и народное творчество. М., 1959. С. 133—134.
[41] Folks-shtime. Varshe, 1958. 2 yuli.
[42] Шолом-Алейхем. Тевье и его дочери. Одесса, 1929. С. 12. Одесского историка Саула Борового Сухов «поражал... легкостью в суждениях, сочетавшейся с исключительной самоуверенностью» (Боровой С. Воспоминания. М.; Иерусалим, 1993. С. 81).
[43] Очень скупые сведения об Исае Фалькевиче приводятся в списках жертв сталинских репрессий (см. на сайте lists. memo.ru).
[44] См.: N. R. Sholem-Aleykhem-iberzetsungen in Sovetnfarband zint der oktober-revolyutsye // Tsaytshrift. Minsk, 1931. № 5. Z. 88—91.
[45] Добренко Е. Формовка советского писателя: Социальные и эстетические истоки советской литературной культуры. СПб., 1999. С. 123, 125.
[46] Правда. 1936. 8 авг.
[47] См.: Сарашевская Е. Дедушке еврейской литературы посвящается // Биробиджанер штерн. 2011. 12 янв.
[48] См.: Неправедный суд: Последний сталинский расстрел. М., 1994. С. 197.
[49] См.: Estraikh G. The Yiddish Kultur-Lige // Modernism in Kyiv: Jubilant Experimentation / Ed. by I.R. Makaryk, V. Tkacz. Toronto, 2010. P. 197—217.
[50] См.: Kenig L. Di Sholem-Aleykhem-fayerung bay zey un bay undz // Heymish. Tel-Aviv, 1959. № 34. 3 april. Z. 4.
[51] См.: Estraikh G. The Yiddish Kultur-Lige. Р. 199.
[52] См., например: Ременик Г.А. Шолом-Алейхем. М., 1963. С. 10—11. Из недавних публикаций можно упомянуть: Дига Н.В. Д1алопчний характер дiяльностi учшв у процеа прочитання творiв Шолом-Алейхема // Теоретична i дидактична фшолопя. Переяслав-Хмельницький, 2009. № 6. С. 233—234.
[53] См. протокол, стенограмму и переписку по проведению празднования 80-летия со дня рождения еврейского писателя Шолом-Алейхема (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 15. № 399).
[54] См.: Тарасова В. Бабелевская трансформация романа Шо- лом-Алейхема «Блуждающие звезды» // Первая молодежная конф. СНГ по иудаике. М., 1997. С. 40—46; Черненко М.
Красная звезда, желтая звезда: Кинематогр. история еврейства в России, 1919—1999. М., 2006. С. 28—30; Жолковский А.К. Роман с гонораром (Бабель и Шолом-Алейхем) // Жолковский А.К. Полтора рассказа Бабеля. М., 2006. С. 149—167, 257—263.
[55] Бабель И. Собр. соч.: В 4 т. М., 2006. T. 4. C. 127.
[56] Там же. T. 1. C. 449.
[57] См. также: Friedberg M. Literary Translation in Russia: A Cultural History. University Park, PA, 1995. P. 114.
[58] Михоэлс СМ. «Тевье-молочник»: Об одном герое Шолом- Алейхема // Михоэлс С.М. Статьи, беседы, речи; Воспоминания о Михоэлсе. М., 1981. С. 151.
[59] См.: VeidlingerJ. Op. cit. P. 159—160.
[60] См.: Билов Ш., Друкер И. Шолом-Алейхем, 1959—1939. Киев, 1939. С. 119—141.
[61] Фадеев А.А. Вечер памяти Шолом-Алейхема // Литературная газета. 1939. 26 апр.
[62] Хотя, например, американский еврейский прозаик Иосиф Опатошу не находил ничего общего между сатирой Менделе и юмором Шолом-Алейхема (см.: Opatoshu Y. Yidish un yidishkayt. Rio de Zhaneyro, 1952. Z. 16). В 1928 году, после поезки в СССР, Опатошу отметил, что к Шолом- Алейхему «у России исключительно хорошее отношение» (см.: Opatoshu Y. A shmues mit Y. Opatoshu nokh zayn ku- men fun ratnfarband//Literarishe bleter. 1928. 14 sept.).
[63] См.: Выборы бюро еврейской секции ССП // Литературная газета. 1939. 10 янв.; О награждении советских писателей // Там же. 5 февр.
[64] Маркиш П. Двадцатилетие ГОСЕТа // Правда. 1939. 29 марта.
[65] Маркиш П. Шолом-Алейхем // Известия. 1939. 12 апр.
[66] Гурштейн А.Ш. Шолом-Алейхем // Правда. 1939. 19 апр.
[67] Рус. пер. приведен по: Шолом-Алейхем. Собр. соч.: В 6 т. М., 1960. Т. 4. С. 103.
[68] См.: Shternberg Y. Zey hobn geshendt Sholem-Aleykhems erd // Eynikayt. 1942. 15 sept.
[69] См.: Oyslender N, Dobrushin Y. Der yidisher shlakhtman ba Sholem-Aleykhemen // Eynikayt. 1944. 10 febr.
[70] См.: «Tevye der milkhiker» in bafraytn Kharkov // Eynikayt. 1944. 18 febr.
[71] См.: Notovitsh M. «Der blutiker shpas». Diplom-shtelung fun moskver melukhisher yidisher teater-shul // Eynikayt. 1944. 24 oygust.
[72] См.: Afn moskver alshtotishn Sholem-Aleykhem-ovnt // Eynikayt. 1946. 18 may; Der tsveyter Sholem-Aleykhem-ovnt in kolonen-zal // Ibid. 25 may.
[73] См.: Sloves Kh. A shlikhes keyn Moskve. Nyu-York, 1985. Z. 254—266, 283.
[74] См.: Durham M. Russians Wrong about Briton Who «Died in Stalin Camp» // The Independent. 1992. 6 Sept.
[75] См.: Сандлер Б. Ступени к чуду. М., 1988. С. 3—8.
[76] См.: Ременик Г.А. Указ. соч. С. 3.
[77] См., например: Эстрайх Г. Разрешенная еврейская культура в послесталинскую «оттепель»: формирование модели // Идиш: язык и культура в Советском Союзе. М., 2009. С. 106—126.
[78] См.: Соцреалистический канон / Под ред. Г. Гюнтера, Е. Добренко. СПб., 2000. С. 887.
[79] Бажан М. Слово светлой веры в человека // Шолом- Алейхем. Собр. соч.: В 6 т. М., 1971. Т. 1. С. 8, 13.
[80] Сурис Б. Д. Анатолий Львович Каплан: Очерк творчества. Л., 1972. С. 37—38.
[81] Слёзкин Ю. Указ. соч. С. 446.