Русский писатель Шолом-Алейхем

 

Существование «русскоязычного раздела» в обширном и многообразном ли­тературном наследии Шолом-Алейхема никогда не было секретом ни для ис­следователей, ни для читательской аудитории. Более того, в Советском Союзе этот биографический факт, вполне рядовой для еврейского литератора конца XIX — начала XX веков, сделался основанием для выспренней про­пагандистской риторики. Вот образцовый пример — фрагмент из брошю­ры к восьмидесятилетию еврейского классика, юбилею, отпразднованному в СССР с большой помпезностью и ставшему своеобразной «верхней точ­кой» в процессе его официозной канонизации:

Чуждый национальной ограниченности, великий еврейский народный пи­сатель мечтал о том, «чтобы его творчество влилось в могучий океан русской литературы». Ряд крупных произведений написан Шолом-Алейхемом на русском языке. Многие свои рассказы он сам переводил с еврейского языка на русский. В нем жило настойчивое и страстное стремление ознакомить русского читателя с миром идей и чувств обитателей черты оседлости...^[1]

 

Расхожая цитата про «океан» здесь откровенно искажена^[2], а реальные об­стоятельства сильно преувеличены («крупных», «многие»), но в целом — дей­ствительно писал, переводил, настойчиво стремился ознакомить.

Подобные реляции многократно повторялись в бесчисленных статьях, биографиях, послесловиях и предисловиях, но сами повести и рассказы, на­писанные Шолом-Алейхемом по-русски, что характерно, практически не пе­реиздавались (за редкими исключениями, о которых будет сказано ниже). Остались невостребованными и его автопереводы с идиша — соответствую­щие произведения приходили к русскому читателю в версиях, вышедших из- под пера уже других переводчиков. Или не приходили вовсе.

Скромные художественные достоинства русских текстов Шолом-Алейхема были важной, но, похоже, далеко не главной тому причиной (это под­тверждает отбор тех из них, которые все-таки вошли в «канонический» советский шеститомник). Скрывавшийся за знаменитым псевдонимом ре­альный человек — русифицированный «буржуазный интеллигент» Соломон Рабинович, получивший образование в русской школе, по-русски говорив­ший со своими детьми, да к тому же близкий к сионистскому движению, — плохо монтировался в идеализированный портрет, создаваемый творцами советской еврейской культуры. Шолом-Алейхему, «назначенному на долж­ность» главного дореволюционного предтечи этой культуры, полагалось быть бескомпромиссным борцом за права идиша, языка еврейских трудя­щихся масс. Творчество на языках национальной буржуазии — русском и иврите — усложняло картину и размывало образ. Пропагандистское при­менение «русскоязычным опытам» классика нашлось, но излишне концент­рировать на них внимание не полагалось. Этой странице его наследия над­лежало оставаться «забытой».

Собственно говоря, вся русско-еврейская литература, к которой «русско­язычный Шолом-Алейхем» принадлежал и по формальным признакам, и по существу, оказалась табуированной темой в советском литературоведении. Согласно модели, сложившейся в сталинскую эпоху и продержавшейся вплоть до горбачевской перестройки, братским национальным культурам коммунистической империи следовало развиваться на «языках народов СССР», в номенклатуру которых был зачислен и идиш. Мультилингвизм еврейской культуры, как, впрочем, и любой другой, в такую модель катего­рически не вписывался.

В рамках постперестроечной трансформации отечественной гуманитар­ной науки возродилось и изучение русско-еврейской литературы, «хроноло­гически первой нерусской ветви российской словесности»^[3]. Тем не менее рус­ские произведения Шолом-Алейхема как органичная составляющая этой ветви не анализировались и даже не упоминались исследователями, на­сколько мы можем судить, ни разу^[4]. Вероятно, имеет место инерция много­летнего идеологического «освоения» и пропагандистского «использования» еврейского классика, возносивших его на недосягаемый пьедестал и выры­вавших из реального исторического контекста. Пришло время вернуть писа­теля в этот контекст — для чего, среди прочего, требуется пристальнее вгля­деться в те страницы его литературной биографии, которые по разным причинам долгое время оставались в зоне умолчания.

 

«ЗАБЫТОЕ» НАСЛЕДИЕ

 

Историки русско-еврейской литературы уже указывали, хотя и осторожно, на то влияние, которое оказал ее основоположник Осип Рабинович (1817— 1869) на классиков еврейской прозы (на идише и иврите), прежде всего — Менделе Мойхер-Сфорима и Шолом-Алейхема. Речь шла как об унаследо­ванных ими у Рабиновича сюжетах, типажах, иронической интонации, так и более широко — о его произведениях как первых образцах еврейского лите­ратурного творчества, стремящегося соответствовать высоким стандартам русской литературы^[5].

Однофамилец Осипа Рабиновича, Шолом Нохумович (Соломон Наумо­вич) Рабинович, ставший еврейским классиком под псевдонимом Шолом-Алейхем, никогда не называл среди своих предшественников этого полу­забытого прозаика и публициста, поборника еврейского просвещения (Гаскалы) и противника «жаргона», основателя первого еврейского журнала на русском языке — «Рассвет». В рамках собственной «литературной политики» Шолом-Алейхем предпочитал вести свою творческую генеалогию от фи­гур более значительных — Менделе Мойхер-Сфорима (для чего даже при­думал тому знаменитое прозвище — Der zeyde, Дедушка) и некоторых рус­ских писателей (в частности — Гоголя). Но его произведения, написанные по-русски, с их тематикой, формальными приемами, стилем, оказываются тем «пропущенным звеном», которое неопровержимо выдает в нем прямого продолжателя основанной Осипом Рабиновичем традиции. Карьера русско-еврейского писателя, который на имперском языке творит для европейски образованной еврейской элиты, явно всерьез рассматривалась начинающим литератором Соломоном Рабиновичем на рубеже 1870—1880-х годов, а возможно, и позже.

Судя по автобиографическим заметкам Шолом-Алейхема, сочинять сти­хи, поэмы, романы, драмы по-русски он начал еще в 17-летнем возрасте — су­щественно раньше, чем на идише. Мечтавший о литературной стезе юноша много читал и много писал. «Свои "произведения" я посылал во все еврей­ские и нееврейские [goyishe] редакции (я писал на древнееврейском и рус­ском языках), и редакциям, благодарение Богу, было чем топить печи...» — вспоминал он четверть века спустя^[6].

В конце концов один его текст в русско-еврейской прессе все-таки по­явился. В 1884 году в петербургском «Еврейском обозрении», выходившем под редакцией убежденного маскила (сторонника Гаскалы), публициста Лео­на Кантора, был напечатан рассказ «Мечтатели», подписанный подлин­ным именем автора: С. Рабинович. Рассказ, посвященный традиционной для маскилим теме религиозного фанатизма еврейских народных масс, был не ли­шен схематизма и прямолинейной дидактики, но в то же время в нем уже от­четливо звучала характерная для всего творчества писателя ироническая интонация и теплое, сочувственное отношение к героям. Явно гордившийся публикацией в столичном литературном журнале, автор-дебютант восполь­зовался случаем и в своем первом письме к Менделе Мойхер-Сфориму не только представил себя последователем этого признанного мастера «жар­гонно-литературной нивы», но и указал на рассказ «Мечтатели» как на «блед­ный отблеск. прекрасных "Путешествий Веньямина III"»^[7].

Но к моменту публикации в «Еврейском обозрении» уже почти год на страницах петербургского еженедельника «Yudishes folksblat» («Еврейский народный листок») печатались рассказы, очерки и стихотворения на идише, подписанные псевдонимом Шолом-Алейхем. Произведения нового автора привлекли внимание еврейских читателей. Карьера «народного писателя» (folksshrayber), творящего на «жаргоне», становилась для Соломона Рабино­вича все привлекательнее.

По стилистическим особенностям к раннему «русско-еврейскому периоду» Шолом-Алейхема можно отнести и две небольшие повести — «Роман моей бабушки» и «Горе реб Эльюкима», опубликованные позже, в начале 1890-х годов, в журнале «Восход», но подписанные, как и рассказ «Мечта­тели», не псевдонимом, уже хорошо знакомым еврейскому читателю, а настоя­щим именем автора. Обе повести затрагивают тему, по понятным личным обстоятельствам особо волновавшую молодого беллетриста, — тему браков, заключенных против воли родителей. Отдельные их герои и сюжетные ходы (сват-неудачник — в «Горе реб Эльюкима»; «вещий сон», в котором покойная сестра «подсказывает» матери «правильного» суженого для дочери, — в «Ро­мане моей бабушки») напоминают позднейшие произведения писателя.

Пожалуй, «Роман моей бабушки» и «Горе реб Эльюкима» — наиболее зре­лые сочинения из всех, написанных Шолом-Алейхемом по-русски. В то же время их автор явно испытывал трудности с тем, что являлось для него важ­нейшим изобразительным средством в произведениях на идише, — речевой характеристикой героев. Большую часть обеих повестей занимают монологи. Традиционную для русско-еврейской прозы проблему — передачу еврейской речи средствами русского языка — писатель решает традиционными же прие­мами. В монологах то и дело мелькают еврейские слова, транслитерирован­ные кириллицей (мегила, зивуг, шидухим, хаци-Элул и др.) и разъясняемые в сносках или скобках; изредка в них звучат еврейские пословицы и идиомы в буквальном русском переводе (тарелочка с неба, твердый еврей, между че­тырьмя глазами — вместо «с глазу на глаз»). Автор — так же как Осип Раби­нович и многие другие русско-еврейские прозаики — явно предполагал, что его читатель знает идиш и способен распознать эти «скрытые знаки» еврей­ской речи^[8]. И тем не менее все эти вставки оставались лишь «декоративными элементами» и не решали проблему. Кажется, Шолом-Алейхем сам ощущал, что очень грамотный, правильный, «интеллигентский» русский язык, кото­рым написаны его повести, неорганичен в устах их героев — традиционных евреев из местечек черты оседлости. Несколько раз, употребив тот или иной русский оборот, он даже приводил в скобках его аналог на идише, передан­ный латиницей: «на здравие» (lechaim), «небом благословенная парочка» (Si- wug min haschomaim). Писатель словно подсказывал своему двуязычному чи­тателю, что монологи героев — «на самом деле» лишь перевод.

Обе повести были написаны уже после разорения киевского коммерсанта Соломона Рабиновича и его вынужденного переселения в Одессу. Некоторые подробности появления на свет первой из них сообщает историк и публицист С.М. Дубнов (1860—1941):

В это же лето (1891 года. — А. Ф.) Ш.-А. написал по-русски свою повесть «Роман моей бабушки», которую я редактировал со стороны языка без особенного труда, так как автор довольно хорошо владел русским языком. «Роман» был напечатан при моем посредстве в большом сборнике «Восхода», изданном осенью 1891 г. вместо книжек журнала, приостановленного пра­вительством на полгода^[9].

 

В набросках воспоминаний Шолом-Алейхем так характеризовал этот жиз­ненный этап, указывая на себя в третьем лице: «1890—1891 (дела пошатну­лись, писатель перебрался в Одессу) — маленький перерыв для жаргона, пи­сал больше по-древнееврейски. и по-русски.»^[10] Некритически восприняв эти заметки, едва ли не все биографы пытались представить его жизнь в Одессе как период активного сотрудничества с местными русскими газе­тами — «Одесским листком» и «Одесскими новостями», где в 1891—1892 го­дах он якобы регулярно публиковал свои фельетоны, очерки и рассказы^[11].

Это неточно — ни по хронологии, ни по сути дела. Сотрудничество с рус­скими газетами продолжалось лишь три месяца и вовсе не носило актив­ного и многостороннего характера. К тому же началось оно лишь под самый конец проживания Шолом-Алейхема в Одессе — поздней осенью 1892 года, уже после значимого эпизода в его творческой биографии — неудачной по­пытки возродить ежегодник «Yudishe folks-bibliotek» («Еврейская народная библиотека»). Как известно, вместо полновесного тома писателю удалось из­дать лишь тоненький сборничек «Kol mevaser tsu der yudisher folks-bibliotek» («Предвестник Еврейской народной библиотеки»), целиком составленный из его собственных произведений, среди которых была и подлинная жемчу­жина — первая серия писем Менахем-Мендла.

Сотрудничество писателя с «Одесским листком» получилось разовым. В са­мом конце декабря 1892 года в газете появился небольшой очерк «Сто тысяч», подписанный «прозрачным» псевдонимом Сэр (то есть Соломон Рабинович). Очерк был заявлен как начало цикла «Типы малой биржи». Видимо, предпо­лагалось представить читателям целую галерею героев, «подсмотренных», как и Менахем-Мендл, на одесской фондовой бирже. Но план этот остался нереа­лизованным — других текстов Сэра в «Одесском листке» не последовало.

Несколько более продолжительным оказалось сотрудничество с «Одесскими новостями». С ноября 1892 года по январь 1893-го раз в неделю там печатались «маленькие фельетоны» под общим заголовком «Стихотворения в прозе», при­чем их публикация открывалась сообщением от редакции, что представляемые эскизы принадлежат перу «популярного среди евреев народного писателя, из­вестного под псевдонимом "Шолом-Алейхем"», и что они «были, в числе многих других, изданы на еврейском разговорном наречии и переведены для нас самим автором»^[12]. Итак, впервые к русскому читателю обращался не русско-еврейский беллетрист Соломон Рабинович, а именно Шолом-Алейхем, «народный писа­тель», то есть писатель, творящий на языке еврейских народных масс. Этот пер­вый в его творчестве опыт автоперевода ниже мы рассмотрим подробнее.

В конце января 1893 года на смену «Стихотворениям в прозе» в «Одесских новостях» пришли «Бабушкины сказки» — еще один цикл «маленьких фельетонов», также подписанных псевдонимом Шолом-Алейхем. Писатель пробовал свои силы в новом жанре — жанре рассказов, стилизованных под еврейские легенды о стародавних временах, польских панах, страшных раз­бойниках и бедных, но благочестивых евреях. Однако после двух «сказок» публикация цикла, явно предполагавшего дальнейшее развитие, оборвалась. Вскоре Шолом-Алейхем с семьей покинул Одессу.

Последний период русскоязычного творчества Шолом-Алейхема относится к концу 1890-х годов. Периодика на идише в Российской империи отсутствует, живущему в Киеве писателю практически негде публиковаться, и он возобнов­ляет сотрудничество с петербургским «Восходом». Речь идет не столько о но­вых произведениях, сколько о новой редакции написанных ранее текстов. Под названием «Сказки гетто» в «Восходе» появляются избранные миниатюры из цикла «Стихотворения в прозе», а в «Хронике Восхода», еженедельном при­ложении к журналу, — две главы значительно переработанных «Бабушкиных сказок». Шолом-Алейхем отослал в столицу и еще один — третий — рассказ из этого цикла. На обложке рукописи имелось некое «неясное указание на определенные условия», выдвигавшиеся автором^[13]. Видимо, условия эти ока­зались для редакции «Восхода» неприемлемы, рассказ остался неопублико­ванным, а работа над циклом вновь прервалась, теперь уже окончательно.

По существу, это была последняя попытка Шолом-Алейхема «примерить» на себя «костюм» русско-еврейского писателя. С появлением в 1899 году варшавско-краковского журнала «Deryud» («Еврей») в истории еврейской ли­тературы начался новый этап, «жаргонист» Шолом-Алейхем получил нако­нец постоянную трибуну, для экспериментов с русским языком у него уже не было ни времени, ни, судя по всему, интереса.

В первые годы XX века писатель, пользовавшийся все большей и большей популярностью среди еврейских читателей, по-прежнему мечтал о завоевании и русской аудитории, на сей раз — через посредство различных переводчиков. К этому периоду относятся и его собственные переводческие опыты — в рус­ско-еврейских журналах появляются рассказы Шолом-Алейхема «Наши дети» (из цикла «Тевье-молочник») и «По этапу», переведенные самим авто­ром (эти тексты мы также проанализируем ниже).

Разумеется, перечисленными публикациями далеко не исчерпываются все обращения Шолом-Алейхема к русскому языку^[14]. Известно, например, что одно время, в 1901 году, он работал над переводом на русский произведений Менделе Мойхер-Сфорима для инициированной Максимом Горьким антологии^[15]; много позже, в 1913—1915 годах, писал по-русски сценарии немых филь­мов по мотивам своих книг^[16]. Но эти начинания остались нереализованными, а рукописи — неопубликованными. Кроме того, по-русски написана значитель­ная часть писем Шолом-Алейхема, несколько его автобиографических очерков и мелких журнальных заметок, но эти тексты выходят за рамки нашей работы.

 

ПЕРЕВОДЧИК САМОГО СЕБЯ: «БУКЕТ»

 

Хорошо известно, какое значение Шолом-Алейхем придавал переводам своих произведений на русский язык, как темпераментно и настойчиво он инструктировал многочисленных переводчиков^[17], в том числе и своего сына

Мишу^[18]. Было бы странно, если бы писатель, имевший столь ясное представ­ление о том, как должны выглядеть русские версии его книг, и к тому же бле­стяще владевший русским языком, не попытался переводить свои сочинения самостоятельно.

Первая в литературной карьере Шолом-Алейхема попытка автоперевода на русский язык оказалась связана с жанром стихотворений в прозе, или, как писатель обозначил его на идише,poezye ongramen (поэзия без рифм). Такое жанровое определение значилось на титульном листе небольшого, изящно отпечатанного сборника «A bintl blumen» («Букет»), вышедшего в Бердичеве в 1888 году и посвященного Шолом-Алейхемом памяти недавно скончавше­гося отца. В сборник вошли миниатюры на темы старости, смерти, бедности, судьбы, дружбы, любви, детства. В письме к своему другу, еврейскому пуб­лицисту и издателю И.-Х. Равницкому, автор сообщал:

 

В память о моем праведном отце, во время шивы (то есть недели после похо­рон. — А. Ф.), когда моя бедная муза оделась в траур, я выбрал из своих раз­думий лучшие, самые дорогие жемчужины и составил из них букет, «A bintl blumen», чтобы возложить на свежую могилу отца, да благословенна его па­мять. Этот букетик содержит в себе стихотворения в прозе на манер Турге­нева и Ги де Мопассана, оригинальная вещь, каковой жаргон еще не слыхал и не видал. Всего восемнадцать маленьких очерков, поэмок, новеллок.^[19]

 

Поздней осенью 1892 года тексты именно из этого сборника в собственном переводе на русский язык Шолом-Алейхем и начал печатать на страницах га­зеты «Одесские новости» — в ее постоянной рубрике «Маленькие фельетоны».

Шолом-алейхемовские стихотворения в прозе не привлекли особого вни­мания исследователей творчества писателя. Кажется, единственным, кто всерьез заинтересовался этим циклом (причем как версией на идише, так и версией на русском), был советский еврейский литературовед Арон Воробейчик^[20]. В статье под примечательным названием «В забытом уголке», на­писанной в конце 1930-х годов, он утверждал:

 

Здесь ослепительно блеснул чрезвычайный талант Шолом-Алейхема, но почти полностью отсутствовала изюминка шолом-алейхемовской само­бытности — юмор. Этот недостаток, однако, в известной степени компен­сировался тем, что в этих эскизах и этюдах Шолом-Алейхем непосредствен­но проявил некоторые штрихи своего характера, некоторые свои взгляды и некоторые моменты своего мировосприятия, которые порой не так ясно видны в его позднейших классических произведениях, где заразительный звонкий смех едва ли не заглушает душераздирающий стон, где рафини­рованно-ироничная усмешка заслоняет порой сострадание и глубочайшее сочувствие, где внешне комическое присоединяется так часто к трагичней­шим жизнеописаниям. <...> .Шолом-Алейхем скрывал за смехом свое­образный протест против существовавшего порядка в целом и против само­державно-полицейской государственной системы в частности. <.> В шолом- алейхемовских «Стихотворениях в прозе». элемент юмора весьма слаб. Зато раскрывается здесь перед нами полностью Шолом-Алейхем-демократ, гуманист.^[21]

 

Воробейчик явно лукавил. Он подробно, не без наблюдательности разби­рал новеллы, в которых присутствовала тема социального неравенства, лишь мельком упоминая или полностью игнорируя другие темы и сюжеты цик­ла. Однако в книге памяти отца отчетливо звучали и палестинофильские мотивы, и даже традиционалистские (последние, используя терминологию русской литературной критики второй половины XIX века, можно было бы назвать «антинигилистическими»). Общественно-политическим взглядам молодого Шолом-Алейхема, нашедшим отражение в восемнадцати новеллах сборника «A bintl blumen» (а позже и в русских «Стихотворениях в прозе»), была свойственна куда большая эклектичность, чем допускал создававшийся советской критикой образ «прогрессивного» писателя — «демократа и гума­ниста». Это было вполне очевидно и идеологам советской еврейской куль­туры. Не случайно в полное собрание сочинений Шолом-Алейхема на идише, к выпуску которого приступило в 1948 году московское издательство «Дер эмес», из восемнадцати стихотворений сборника вошли лишь шестнадцать. За пределами собрания остались новеллы «Yoslpatriot» («Йосл-патриот») и «Di naye velt-firer» («Новые властители мира»), в которых слишком явст­венно слышались националистические и традиционалистские ноты^[22].

Но нас интересует не столько идейное содержание сборника, сколько те художественные задачи, которые ставил перед собой писатель.

В письме к С.М. Дубнову сам автор так характеризовал свое начинание:

 

Мое сочинение «Дас бинтл блумен», или «Букет», стихотворения в прозе. первый опыт на еврейском жаргоне писать подобные стихи, доводя язык до совершенства, не прибегая ни к немецким, ни к русским оборотам речи и словам^[23].

 

Сегодня, более столетия спустя, еврейский читатель, ознакомившись с этим сборником, сказал бы, что на самом деле в нем все-таки встречаются и немецкие слова, и русские (batsoybert, druzhno, rasporazhenie, zhadnost, dibom и др.). К тому же автор, похоже, опасался, что, «доводя язык до совершен­ства», он делает его малопонятным для современников, а потому порой при­водил в скобках русский эквивалент того или иного еврейского слова: svive (akruzhnost), fortsimer (prikhozhe), а в двух случаях к названиям главок в скоб­ках прилагал их русский перевод, причем набранный кириллицей (вспомним, что обратные подсказки в скобках он давал и читателям своих повестей в рус­ско-еврейских журналах).

Тем не менее в языковом и литературном «строительстве», предпринятом Шолом-Алейхемом, сборник «A bintl blumen» носил этапный характер, ра­дикально расширяя жанровый диапазон «жаргонной» литературы и демон­стрируя широчайшие изобразительные возможности идиша. Сам писатель высоко ценил этот цикл и даже утверждал в одном из писем: «...только там я начинаю писать»^[24]. С одобрением встретил необычную «жаргонную» кни­гу и самый влиятельный еврейский литературный критик того времени — С.М. Дубнов^[25].

Тем более удивительно, что именно новеллы из сборника «A bintl blumen», являвшиеся, прежде всего, языковым экспериментом на идише, были из­браны Шолом-Алейхемом для первой попытки перевода своих текстов на русский язык. Возможно, он видел в этом продолжение эксперимента — пер­вое прямое обращение не к еврейскому и даже не к русско-еврейскому, а к «общерусскому» читателю.

При сопоставлении миниатюр из «Одесских новостей» с их оригиналами в сборнике «A bintl blumen» сразу бросается в глаза, что перед нами не столько перевод, сколько вариации на тему, в лучшем случае — вольный перевод. Почти все они существенно короче соответствующих текстов на идише, автор словно считал русского читателя более подготовленным для восприятия сути той или иной истории; он как будто был уверен, что, в отличие от еврейского читателя, читателю русскому не нужно ничего «разжевывать», а достаточно лишь «намекнуть». К тому же из русских текстов полностью исчезла свое­образная «избыточность речи» — многочисленные повторы, столь характер­ные для многих шолом-алейхемовских персонажей, в том числе, до известной степени, и для лирического героя его «поэзии без рифм». Наконец, из русских текстов оказались «вычищены» все еврейские реалии, исчезли все приметы еврейского быта, персонажи лишились своих еврейских имен и стали безы­мянными.

Наиболее характерна в этом отношении трансформация, произошедшая с рассказом «Hintern himl» («Под небесами»). В русской версии, названной «С высоты небес», shtetl превратился в «городишко», и не просто в «горо­дишко», а в «жалкий городишко»^[26], besmedresh — в «Школу», kheyder — также в «школу»^[27], более того — в «суровую школу», kheyder-yinglekh — в «малюток», причем — «хилых и несчастных», reb Azriel der shames стал по-русски «учи­телем, нашим деспотом жестоким». Переживания ребенка, впервые в жизни взобравшегося на расположенный вблизи местечка холм, которые в ориги­нальном рассказе занимали большую часть повествования, в переводе ока­зались сведены к двум-трем предложениям. Трогательное, ностальгическое воспоминание о местечковом детстве превратилось в русской версии в абст­рактную схему, прямолинейную и утрированно мрачную, лишенную психо­логизма и иронии. В той или иной степени те же претензии можно было предъявить и остальным новеллам, переведенным автором с идиша.

Возможно, Шолом-Алейхем сам осознал творческую неудачу, постигшую его как переводчика (интерпретатора) своей «поэзии без рифм». Возможно, к такому осознанию его подтолкнула читательская реакция. Вероятнее же, он попросту счел дальнейшую переводческую работу малоинтересной. Так или иначе, после семи «переводных» миниатюр он принялся печатать в «Одес­ских новостях» — под прежним заголовком «Стихотворения в прозе» — но­вые «маленькие фельетоны», в сборнике «A bintl blumen» отсутствовавшие. Всего русская газета опубликовала еще восемнадцать новелл, из которых лишь две представляли собой версии «стихотворений» из еврейского сбор­ника, переработанные к тому же почти до неузнаваемости^[28].

Подавляющее большинство этих текстов никогда в авторской версии на идише не публиковалось — ни ранее, ни впоследствии. Это позволило уже упомянутому советскому исследователю Арону Воробейчику предположить, что они изначально писались по-русски. Для такой гипотезы есть и другие основания. Сама динамика работы писателя над газетным циклом «Стихотворения в прозе», когда переведенными (или переработанными) оказались лишь первые девять главок из «A bintl blumen», заставляет предположить, что первоначальный план — последовательно перевести весь сборник — был в определенный момент отменен, а на смену ему пришла идея сочинения ми­ниатюр сразу на русском языке.

Но есть основания и для того, чтобы усомниться в этой гипотезе.

Как и в текстах, переведенных с идиша, в новых «Стихотворениях в прозе» полностью отсутствуют еврейские термины и имена, внешне повествование лишено какой бы то ни было этнической и религиозной специфики. Это ка­жется тем более странным, что под фельетонами в одесской газете стоит под­пись «Шолом-Алейхем», а их автор был представлен аудитории как попу­лярный еврейский «народный писатель». Более того, в значительной части новелл описываются реалии местечковой жизни, традиционный еврейский быт, затрагивается проблема взаимоотношений евреев с христианским насе­лением, но об этом читатель в большинстве случаев может только догады­ваться по косвенным приметам. Так, в миниатюре «Видение», трогательном рассказе ребенка о встрече Субботы в родительском доме, фаршированная щука на столе оказывается единственным прямым указанием на то, что речь идет о еврейской религиозной церемонии. Невольно закрадывается подозре­ние, что первоначально новелла была написана по-еврейски, а при переводе подверглась искусственной «деиудеизации».

В своей статье Воробейчик также высказал предположение, что на тексты Шолом-Алейхема в «Одесских новостях» определенное влияние оказала цензура^[29]. Возможно, цензурное давление действительно имело место, ска­завшись, например, в некоторой приглушенности темы антисемитизма, от­кровенно заявленной всего в одной новелле («Первая любовь»)^[30]. Но это ни­как не объясняет своеобразной иносказательности «Стихотворений в прозе», того «эзопова языка», который использовал их автор для описания еврей­ского быта. Самоограничения, наложенные на себя Шолом-Алейхемом, опре­деленно носили добровольный характер и отражали его представления о том, как следует обращаться к русскому читателю. Годы спустя в переписке пи­сателя с переводчиками одним из постоянных мотивов станет именно очи­щение русского текста от незнакомых читателям еврейских слов и реалий. Однако радикализма, проявленного Шолом-Алейхемом на страницах «Одес­ских новостей», там уже не будет^[31].

Лишь в последней новелле из цикла «Стихотворения в прозе» автор де­лает исключение и указывает еврейское имя своего героя. Воспроизведем эту любопытную миниатюру — русскую версию главки «A hoze a bisl!» из сбор­ника памяти отца — полностью:

 

И ОН ЧЕЛОВЕК

У порога старой полуразвалившейся Школы сидел старый рабби Янко, еле-еле пробивавшийся подачками бедных, но добрых людей. Как прекрасно светит солнышко! Как ласкательно мягко греют лучи его! Когда пробужда­ется природа, то и рабби Янко хочется приветствовать ее. Когда после дол­гой суровой зимы просыпается весна, то почему и рабби Янко не сказать ей доброго утра?

Вдруг по мягкой пыльной дороге промчалась карета с графским гербом. В ней сидел сам пан комиссар. Карета быстро исчезла, но после нее остался высокий столб густой пыли, на минуту заслонивший пред очами бедного старца столь восхищавшие его лучи солнца, а с ними чудную панораму чуд­ного весеннего утра.

— Какая дерзость со стороны ясновельможного пана! — проворчал рабби Янко себе в бороду и тут же прибавил: — А впрочем, и он человек.^[32]

 

Исходная версия новеллы значительно отличается от русской, она лако­ничнее, ироничнее и тоньше. Реплика нищего, остающегося безымянным, сведена в ней лишь к двум словам: «A hoze a bisl!» («Экая дерзость!»). Писа­тель явно опасался, что метафора самодостаточности еврейского мира, зало­женная в образе нищего, останется непонятной русскому читателю, а потому в переводе и раскрывается еврейское имя героя, и расширяется его реплика^[33].

Этой необычной, наиболее «еврейской» из всего цикла новеллой публи­кация «Стихотворений в прозе» на страницах «Одесских новостей», как уже было сказано, завершилась. Но через несколько лет писатель вновь возвра­тился к ним. В двух последних книжках журнала «Восход» за 1898 год по­является двенадцать избранных фрагментов из «Стихотворений».

На сей раз общее название новелл иное — «Сказки гетто»^[34]. Отметим: лишь три миниатюры в «Сказках» являются переводами из сборника «A bintl blumen», все остальные взяты из той части газетного цикла, которая, по мне­нию Воробейчика, с самого начала писалась по-русски. Однако в подзаго­ловке публикации обозначено: «С еврейского». Это еще один повод, чтобы поставить гипотезу советского литературоведа под сомнение.

Отобранные для «Восхода» новеллы были подвергнуты автором суще­ственному редактированию и частично переименованы. На сей раз слова «синагога», «хедер», «Талмуд» оказываются дозволенными, а персонажи об­ретают еврейские имена. Безымянный шут из одноименного рассказа стано­вится «реб Файвелем-Бадхеном из Мазеповки» (рассказ теперь называется «Последняя шутка»). Получают имена два соседских мальчика из рассказа «По соседству» — еврейского зовут Мойше-Мендель-Меер-Иосиф, а русского Ваней (и рассказ теперь называется «Ваня»). Рассказ «Видение» пере­именован в «Ангелы мира», а отец героя поет субботнее песнопение не только по-русски, но и по-еврейски: «Schalem Aleichem, malache haschalom — мир вам, ангелы мира.» Полной переработке подвергается рассказ «Ангел смер­ти». Как его версия на идише в сборнике «A bintl blumen», так и русская в «Одесских новостях» представляют собой размышления старика, готовяще­гося к близкому концу. Соответствующий рассказ в «Восходе» — воспоми­нания взрослого о пережитой в детстве болезни, полные тепла и ностальгии по родительскому дому.

По сравнению со «Стихотворениями в прозе» в «Сказках гетто» приглу­шена тема социального неравенства, на первый план выведено столкновение еврейского мира с христианским (в миниатюрах «И он человек», «Ваня», «Первая любовь»). На страницах русско-еврейского журнала Шолом-Алейхем обращается в первую очередь к просвещенной еврейской элите, взгляды и интересы которой требовали особой адаптации цикла. Увы, даже в перера­ботанном виде новеллы, напечатанные «Восходом», остались не лишены стилистических изъянов, сентиментальности и назидательности. Больше автор к ним уже не возвращался.

В отличие от русских «Стихотворений в прозе», столь высоко ценимая Шолом-Алейхемом «жаргонная» «поэзия без рифм» по-прежнему привлекала его внимание. В 1901 году он строит планы: опубликовать десять перерабо­танных фрагментов цикла отдельным изданием, причем «основные моменты каждого рассказа будут иллюстрированы молодыми, весьма одаренными ху­дожниками». В очередной раз он хочет «выпустить такую книгу, какой еще не бывало в нашей еврейской народной литературе»^[35]. Проект этот не состо­ялся (скорее всего, по финансовым причинам), но в 1903 году Шолом-Алейхем включил в свое первое собрание сочинений, выпущенное в четырех томах одним из варшавских еврейских издательств, и цикл из десяти миниатюр, оза­главленный на сей раз просто «Blumen» («Цветы»).

В этой окончательной версии цикла жанрового определения «poezye on gramen» уже нет. В подзаголовке значится: «Tsen kleyne mayselekh» («Десять маленьких сказочек»). Тексты теряют, таким образом, свой первоначальный статус языкового эксперимента. Писатель окончательно очищает их от «не­мецких и русских оборотов речи и слов». Еще более важное изменение — бе­зымянное ранее местечко, где протекало детство лирического героя, теперь получило название. В зачине первой новеллы рассказчик сообщает: «Bay undz in Kasrilevke...» («У нас в Касриловке.»). Цикл «официально» включается в круг многочисленных произведений писателя, рисующих образ этого знаме­нитого «литературного местечка».

Из десяти новелл на идише, отобранных Шолом-Алейхемом для серии «Blumen», лишь половина присутствует (причем в сильно отличающихся ва­риантах) среди двенадцати избранных «Сказок гетто» в «Восходе». Практи­чески исчезает из окончательной версии цикла тема столкновения еврейского мира с христианским. Собственно говоря, христианский мир мелькает лишь в новелле «An azes» («Нахальство»), ранее именовавшейся «A hoze a bisl!» («Экая дерзость!»), в образе проехавшей мимо нищего еврея графской ка­реты. Но, как мы уже знаем, эта новелла манифестирует не столько столкно­вение двух миров, сколько духовную самодостаточность еврейского мира. Центральной темой цикла становится воссоздание образа утраченного тра­диционного местечка, которое, при всех его недостатках и проблемах, оста­ется для автора предметом ностальгических детских воспоминаний. Ради этого в цикл не только возвращаются три новеллы («Koysl maarovi», «Ek velt» и «Avreml») из сборника «A bintl blumen», которые отсутствовали в обеих рус­ских версиях, но и производится обратная комбинация — включаются две новеллы («Der oytser» и «Ayngeteylt zikh»), которые отсутствовали в еврейском сборнике и ранее публиковались только по-русски.

Показательна трансформация при переводе с русского на идиш новеллы «Der oytser» («Клад»). Рефрен «Так говорили мне товарищи-дети» заменяется на другой: «Azoy hot men geshmuest bay undz in shtetl» («Так говорили у нас в местечке»)^[36]. Изменение рефрена знаменовало окончательное осоз­нание писателем местечка (штетла) как центрального образа своего творче­ства. Архетипический же мотив «поисков клада», представленный в этой новелле столь лаконично и емко, стал одной из многочисленных «частных метафор», вместе составляющих, как писал Дан Мирон, «ту общую мета­фору, которая определяет основные черты классического литературного об­раза штетла»^[37].

Такими же предельно компактными «кирпичиками», из которых Шолом-Алейхем строил свою воображаемую «еврейскую страну», Касриловку, стали и все десять новелл из серии «Blumen». После смерти писателя наследники включили их в 8-й том его полного собрания сочинений, озаглавленный ими «Mayses faryidishe kinder» («Истории для еврейских детей»)^[38]. Под этой (не вполне точной) «детской» рубрикой новеллы, первоначально бывшие объ­ектом формальных экспериментов начинающего литератора, в том числе и на русском языке, многократно переиздавались, сделавшись неотъемлемой частью «золотого фонда» литературного наследия Шолом-Алейхема. При этом — если гипотеза Арона Воробейчика все-таки верна — перед нами уни­кальный случай: в «золотой фонд» вошли и два текста, первоначально напи­санные по-русски и лишь затем переведенные автором на идиш^[39].

 

ПЕРЕВОДЧИК САМОГО СЕБЯ: «ПО ЭТАПУ»

 

Последнее, насколько нам известно, обращение Шолом-Алейхема к пере­воду собственных произведений на русский язык состоялось в 1903 году, когда писатель, в самом расцвете своего таланта, активно сотрудничал с «Derfraynd», первой в России ежедневной газетой на идише, только что ос­нованной в Петербурге^[40]. С начала июня и до середины июля он отдельными главами печатает в этой газете большой рассказ (по сути — повесть) «Mitn etap» («По этапу»). Почти одновременно, в июльском выпуске журнала «Книжки Восхода», этот рассказ публикуется и по-русски с пометкой: «Пе­ревел автор».

Нам неизвестны обстоятельства появления на свет этого перевода, но, по­хоже, именно одновременность публикаций была основой договоренности писателя с русско-еврейским журналом^[41]. Ради этого «Книжки Восхода» даже прервали печатание его же повести «Мошка-конокрад», начатое в июнь­ском номере и продолженное лишь в августовском^[42]. Не исключено, что ради выполнения этого условия Шолом-Алейхему и пришлось самому взяться за русскую версию рассказа. Несомненно, сыграли свою роль и фи­нансовые обстоятельства — автор нуждался в деньгах и рассчитывал на го­норары «Восхода»^[43].

Сопоставление рассказа «По этапу» в «Книжках Восхода» с оригиналом на идише показывает, что вновь перед нами — вольный перевод, точнее — свободная авторская версия. Шолом-Алейхем снова пытается адаптировать текст в соответствии с собственными представлениями — очевидно упрощен­ными — о запросах русского читателя, снова прилагает особые усилия, чтобы вызвать у читателя-иноплеменника сочувствие к своим героям — евреям из маленького местечка «черты». Кажется, именно в этой особенности писатель­ского темперамента и состояла главная слабость Шолом-Алейхема-переводчика — оказавшись перед чистым листом бумаги, он начинал обращаться к уже новой аудитории, существенно трансформируя и зачастую разрушая исходный текст^[44].

Русская версия рассказа несколько короче еврейской. Из перевода пол­ностью выпущена глава о семье одного из героев — Геноха Блюдолиза (в ори­гинале — Henekh Telerleker). Возможно, текст необходимо было вместить в определенный объем. В то же время автор существенно расширяет пейзаж­ные описания — с одной стороны, великолепия природы, которое наблюдают герои, выйдя из родного местечка; с другой — подчеркнутой убогости ме­стечка, в которое они приходят и которое «как две капли воды» похоже на первое. Описание сельского пейзажа включает и «серебристый купол церкви, предвещавшей близость местечка», — необычный, чтобы не сказать невоз­можный, для классической еврейской литературы образ, в оригинальном рас­сказе на идише, разумеется, отсутствующий^[45].

Автор помечает текст перевода и другими «маркерами», которые, как ему кажется, должны найти отклик у русской аудитории, но на деле в повество­вании о жизни евреев «черты» выглядят неорганично. Так, жившего в мес­течке полицейского рассказчик, обитатель того же местечка, именует «наш Лекок», а при описании местного богача цитирует Юлия Цезаря: «Лучше быть первым в деревне.»

Значительные трудности испытывает Шолом-Алейхем-переводчик с рече­вой характеристикой героев, столь мастерски реализованной Шолом-Алейхемом-писателем в рассказе «Mitn etap». Переводчик пытается придумать какой-то ход для передачи речи каждого из персонажей, но его усилия пря­молинейны и не всегда удачны. Косноязычный Генох, в оригинале говоря­щий смешными, путаными фразами, по-русски начинает заикаться. Веселый бедняк Берко, на идише сыплющий остротами и поговорками, в переводе порой переходит на язык древнерусских летописей: «.лопочешь языком, Дурень ты Болванович! Пусть уста твои отверзутся, язык твой да развя­жется и да услышат наши уши речь твою медоточивую», или: «Исполать тебе, друг Генох!»

Обесцвеченной оказывается речь пристава Гамана Ивановича. Этот давно живущий в местечке полицейский изъясняется в рассказе Шолом-Алейхема на смеси русского с искаженным идишем. Но, верный концепции не исполь­зовать в переводах еврейские слова, писатель не решается воспроизвести в русской версии смешные реплики своего героя. Первая реплика пристава: «Ti dumaesh, Yoska, podshmirovat menya tvoimi moesami, znatshit ti groyser mashenik! A nem im a kheyder!» (то есть: «Ты думаешь, Иоська, подмазать меня твоими деньгами, значит, ты большой мошенник! Взять его в кутузку!») по-русски заменяется лаконичным и скучным: «Взятки, канальи?!..» Вторая ре­плика в переводе вообще исчезает. Лишь для третьей реплики переводчик пытается найти адекватный аналог, передающий «полуеврейский жаргон» пристава. В оригинале Гаман Иванович говорит арестованному им богачу: «Ti poydyosh u menya mit di raglaim!» («Ты у меня пойдешь ногами!»). Та же реплика в переводе: «Ты у меня, а гройсе файне берье, прогуляешься пешоч­ком!» — неловкая попытка языковой игры, основанной на еврейско-немецкой этимологии русского слова «фанаберия».

Шолом-алейхемовский перевод рассказа «По этапу» нельзя назвать пол­ным провалом. В нем сохранены живость изложения, богатство деталей; несмотря на отдельные стилистические изъяны, он написан сочным рус­ским языком. Тем не менее в творчестве Шолом-Алейхема и эта, и прочие попытки автоперевода остались лишь случайными эпизодами. Задачу под­линного прорыва к русскому читателю писатель возлагал — и вполне обос­нованно — на свое первое собрание сочинений на русском языке, кото­рое вышло в московском издательстве «Современные проблемы» в 1910— 1913 годах. Оказалась включена в это восьмитомное собрание и новая рус­ская версия рассказа «По этапу», аккуратно и полно воспроизводящая ори­гинальную версию на идише. Среди прочего переводчик Юлий Пинус^[46] пол­ностью привел в ней и все русско-еврейские реплики пристава Гамана Ивановича, дав к ним пояснения в сносках. Лишь место действия — реально существующее местечко Теплик — он, по требованию автора, переименовал в Голодаевку (в нее же, как известно, превратилась у Пинуса и знаменитая Касриловка)^[47]. Следуя традициям русской прозы XIX века, Шолом-Алейхем настоял на том, чтобы в переводах и у героев, и у городов были «говорящие» имена, понятные читателям.

Спустя много лет рассказ «По этапу» пришел к советской аудитории в оче­редной, уже третьей, русской версии — в переводе Михаила Шамбадала^[48].

 

ПЕРЕВОДЧИК САМОГО СЕБЯ: ТЕВЬЕ ПРОТИВ ТЕВЕЛЯ

 

В оригинале монологи молочника Тевье, переданные Шолом-Алейхемом, если верить подзаголовкам к ним, «слово в слово», построены на непрерывном цитировании (реальном или фиктивном) библейских и талмудических текс­тов на иврите с их последующим «толкованием» на идише — при обильном использовании еврейских (изредка русских или украинских) пословиц и фра­зеологизмов. Эта изощренная литературная игра, ориентированная на муль­тилингвизм читательской аудитории, в принципе невоспроизводима на дру­гих языках, включая, разумеется, и «задействованные» в ней иврит и русский. Казалось бы, любой «иноязычный» Тевье настолько банализируется, до такой степени теряет глубину и своеобразие, что переводческие усилия изначально обречены на неудачу. В реальности, однако, парадоксальным образом про­исходит обратное. На постсоветском пространстве «Тевье-молочник» в рус­ском, украинском и прочих переводах — наиболее известное и часто переизда­ваемое произведение еврейской литературы. Число переводов книги на языки народов мира исключительно велико и продолжает расти. Множатся кино- и театральные версии «Тевье-молочника», в которых сюжетная канва и образ героя приспосабливаются под решение разнообразнейших (порой диамет­рально противоположных) художественных и общественно-политических за­дач, — бродвейский мюзикл «Скрипач на крыше» представляется при этом далеко не самой радикальной трансформацией шолом-алейхемовского «Тевье»^[49]. Возникает даже крамольная мысль, что беспрецедентная популяр­ность героя и его уникальная «пластичность», открытость для все новых ин­терпретаций и адаптаций обеспечены именно колоссальным масштабом «по­терь в переводе».

Обсуждение проблем, связанных с передачей монологов Тевье на других языках, ведется уже более столетия^[50]. Начало дискуссии положил в свое время сам автор — в спорах, устных или письменных, с переводчиками книги на иврит (своим зятем И.-Д. Берковичем) и русский (Ю.И. Пинусом). В пе­реписке с Пинусом он высказался и по ключевому вопросу — о цитатах. Рас­сматривая три предложенных переводчиком подхода, Шолом-Алейхем кате­горически отверг первый (транслитерация ивритских вставок латиницей с последующим русским переводом в сносках), второй посчитал возможным (прямой перевод на современный русский язык) и горячо поддержал третий (стилизация с использованием православной Библии, архаичной русской и церковнославянской лексики). В одном из писем, например, он убеждал своего корреспондента:

 

Неужели Вы серьезно думаете преподнесть русской публике какие-то древ- неевр. изречения, хотя бы и латинским шрифтом? Нет, Вы этого не сделаете. Ни одного древнеевр. слова не может быть в рус. переводе. Уж лучше просто по-русски, если не по-древнерусски. Но почему Вы забраковали «Аще»... «Понеже». «Мне отомщение и аз воздам»? <...> Возьмитесь, сколько воз­можно, за славянский, да не очень древний, а просто, вроде: ежели, понеже, аще. <...> Еще раз: «древнеевр.» не надо ни под каким видом^[51].

 

О том же шла речь и в другом послании к переводчику:

 

...с идеей древнеславянских изречений я ношусь уже Бог видит сколько. Но никто меня не понимает. Как прекрасно выйдет у Тевеля: .как сказано в Писании: «аще. и т. д.». Разумеется, Тевель врет на каждом шагу. И у Вас он должен врать. Вам придется лишь запастись несколькими богослов­скими сочинениями. В Москве Вы их найдете. В крайнем случае достаньте Псалтырь. Но церковнослав. издания русским шрифтом. Понимаете? Спа­сибо, что Вы натолкнулись на эту мысль. Не слушайте никого. Идиоты те, которые ставят латинским шрифтом талмудические сказания^[52].

 

Рекомендации автора с неизбежностью оказали значительное влияние и на Пинуса, и на многочисленных советских переводчиков Шолом-Алейхема, в своей работе так или иначе отталкивавшихся от авторизованного восьми­томного собрания сочинений 1910—1913 годов. Тем не менее «Тевье-молоч- ник» — наглядный пример условности «авторской воли» в переводческой практике. Несмотря на страстные призывы Шолом-Алейхема, версия Пи- нуса, вошедшая в восьмитомник под заглавием «Молочник Тевель и его дочери», использовала все три перечисленных выше подхода^[53]. Сочетали раз­личные стратегии и переводы книги, изданные позднее в СССР^[54]. Сопостав­ление и критический анализ многочисленных русских «Тевье» представляет собой интересную исследовательскую задачу^[55]. Но в рамках нашей темы мы рассмотрим лишь ранний русский вариант одного из его монологов, предло­женный самим автором.

Впервые история Цейтл, старшей из дочерей молочника, под названием «Hayntike kinder» («Нынешние дети») увидела свет в мае—июне 1899 года в не­скольких выпусках еженедельника «Der yud». Два года спустя Шолом-Алей- хем представил ее — в собственном переводе, озаглавленном «Наши дети», — и читателям петербургского русско-еврейского издания «Будущность».

Первое, что бросается в глаза: с воспроизведением библейско-талмудических изречений Шолом-Алейхем-переводчик откровенно не справился. Как правило, Тевель (так зовут героя в авторском переводе) или вообще обхо­дится без цитаты, или же только обозначает готовность к цитированию, но под тем или иным предлогом избегает его, бросая что-нибудь вроде: «Есть на этот счет у нас в Талмуде одно место, прекрасное место! Да жаль, недосуг мне рассказывать». В редких случаях, когда цитата в речи героя все-таки сохра­няется, Шолом-Алейхем приводит ее в переводе на современный русский язык, подчас довольно неуклюжем: «Как и в Писании сказано: "Рахиль, она же над детьми убивается".»^[56] Еще реже, два-три раза за весь рассказ, Тевель, на манер своего прототипа Тевье, «толкует» цитируемый фрагмент. Наиболее удачный пример: «Даже в Писании сказано: без хлеба нет и науки, иначе го­воря: голодное брюхо к учению глухо.»^[57]

Стремясь компенсировать выхолощенность речи своего героя и как-то «зацепить» русскую аудиторию, переводчик пытается использовать другие средства. С самого начала повествования Тевель обрушивает на читателя подлинный фейерверк русских пословиц и поговорок: без Бога ни до порога; чтоб ему ни дна, ни покрышки; живем, хлеб жуем; бабушка всегда надвое га­дает; назвался груздем, пусть лезет в кузов, и т. д. Изредка в его монологе встречаются еврейские реалии: мазелтов, меламед, хануко, и в то же время — слова, свойственные скорее лексикону русского помещика, а то и городского интеллигента, чем деревенского еврея черты оседлости: молочные скопы, начетчик, папенька, маменька (забавно, что слово «папенька» использует в шолом-алейхемовском переводе и такой персонаж, как мясник Лейзер- Вольф — невежа и грубиян).

Несомненно, автор не мог не понимать, до какой степени Тевель из рас­сказа «Наши дети», балагур и знаток русского фольклора, несоразмерен ори­гинальному Тевье, еврейскому «народному герою», над загадкой которого де­сятилетиями спорят критики, литературоведы и переводчики. Возможно, именно эта очевидная переводческая неудача и привела Шолом-Алейхема к мысли об «архаично-славянской» стилизации цитат — идее, несколько лет спустя изложенной им в эмоциональной переписке с Пинусом. Наиболее последовательной и удачной реализацией этой идеи следует признать пере­вод «Тевье-молочника», выполненный в 1930-е годы Михаилом Шамбадалом и регулярно переиздающийся до сих пор.

 

СУДЬБА «ЗАБЫТОГО» НАСЛЕДИЯ

 

Среди многочисленных юбилейных изданий, увидевших свет в Советском Союзе в связи с пышным празднованием восьмидесятилетия со дня рожде­ния еврейского классика, был и скромный малотиражный сборник, выпущен­ный киевским Государственным издательством национальных меньшинств УССР под непримечательным названием «Повести и рассказы». И по сей день это — единственная попытка собрать воедино все русскоязычное насле­дие писателя. Составители книги — А. Воробейчик, И. Друкер и З. Шнеер (Окунь)^[58] — включили в нее все русские тексты Шолом-Алейхема, за исклю­чением повести «Горе реб Эльюкима» и пяти новелл из цикла «Стихотворе­ния в прозе»/«Сказки гетто»^[59].

Стилистику безмерной апологетики, в которой написано предисловие к этому сборнику, исчерпывающе характеризует следующий фрагмент:

 

Безукоризненно владея русским художественным словом и имея все воз­можности занять почетное место в русской литературе, Шолом-Алейхем все же посвятил себя еврейской литературе для того, чтобы лучше и шире послужить своим пером трудящимся массам своего народа^[60].

 

Даже про автопереводы, явно далекие от совершенства и больше ни разу не переиздававшиеся, в предисловии говорилось: «Они могут служить при­мером того, как надо переводить Шолом-Алейхема»^[61].

Подчеркнем, что цитировавшаяся нами статья «В забытом уголке», напи­санная одним из составителей этого сборника, Ароном Воробейчиком, и опуб­ликованная в том же, 1939 году в минском литературном журнале «Shtern», была куда сдержаннее. В ней, анализируя шолом-алейхемовские «Стихотворе­ния в прозе», исследователь даже позволял себе критиковать классика, указы­вать на стилистические шероховатости его русских текстов и прочие недочеты. При этом главная мысль и статьи, и предисловия, разумеется, была общей:

В этих произведениях писатель предстает перед нами как подлинный де­мократ, гуманист. Он полон безграничного сочувствия к бедняку, труже­нику и страстно негодует против социального строя, в котором царят нера­венство, бессердечие и нечестность правящих классов^[62].

 

Тем не менее купюры, с которыми цикл оказался представлен в сборнике «Повести и рассказы», определенно мотивировались идеологическими при­чинами, а отнюдь не претензиями к форме^[63].

За исключением этого сборника, большая часть русских рассказов и пове­стей еврейского классика никогда не перепечатывалась. Оставив за скобками вопрос о том, насколько заслуженно или незаслуженно это забвение, отметим, что «технически» барьером на пути русских произведений Шолом-Алейхема к массовому читателю явилось — как это ни странно — его шеститомное со­брание сочинений на русском языке, в послевоенные годы трижды выходив­шее в Советском Союзе. Сыграв выдающуюся роль в транслировании творче­ства Шолом-Алейхема, а заодно и еврейской культуры в целом, новому, русскоязычному поколению советских евреев, это собрание стало и непреодо­лимым препятствием для более глубокого и полного освоения его наследия русской аудиторией. Вошедшие в шесть томов и ставшие классическими пере­воды, со всеми их достоинствами и недостатками, вкупе с весьма скупыми и тенденциозными комментариями, составили своеобразный канон «русского Шолом-Алейхема», обеспечивший широкую популярность писателя в СССР, в том числе и у нееврейского читателя. Почти все произведения, не вошедшие в этот канон, остались и доныне закрытыми для читающих по-русски, так же как произведения, в канон вошедшие, оказались для них доступными исключи­тельно в пределах, заданных переводами и комментариями шеститомников^[64].

Формирование шолом-алейхемовского канона коснулось и такого марги­нального сегмента его наследия, как сочинения на русском языке. Заключи­тельный том первого издания шеститомника (М., 1959—1961) включал спе­циальный раздел «Рассказы, написанные Шолом-Алейхемом по-русски», который состоял из двух текстов — «Мечтатели» и «Сто тысяч». Примечание к разделу сообщало, что писатель «хорошо знал русскую культуру и был вдохновлен ее демократическими идеалами» и что «первые его произведения были написаны по-русски», но не давало никакого объяснения тому, почему из них оказались отобраны именно эти два.

Очевидно, что отбор этот носил идеологический характер. Рассказ «Меч­татели» явно привлек составителей своим антиклерикальным пафосом. Не случайно вскоре он вышел в свет и отдельной брошюрой в пропагандистской серии «Художественная атеистическая библиотека»^[65]. Очерк «Сто тысяч» об одесской бирже был призван засвидетельствовать критическое отношение «писателя-демократа» к миру капитала^[66].

Как и все шеститомное собрание сочинений Шолом-Алейхема, сейчас два эти рассказа легко доступны в Интернете. Очередной курьез истории лите­ратуры — по причинам, далеким от оценки художественных достоинств текс­тов, достоянием массового русского читателя стали далеко не самые совер­шенные и интересные произведения, написанные писателем по-русски: наиболее ранний из опубликованных им на этом языке рассказов и газетный очерк из несостоявшегося цикла.

 

ПОСЛЕСЛОВИЕ

 

По большому счету, в качестве русско-еврейского прозаика Шолом-Алейхем не состоялся. Его сочинения на русском языке остались лишь эксперимен­тами молодого литератора, ищущего свой творческий путь. При этом неко­торые из них — давно забытые «Роман моей бабушки», «Горе реб Эльюкима», «Бабушкины сказки» — не лишены художественных достоинств; своей ин­тонацией, отдельными героями и сюжетными ходами они напоминают его позднейшие, классические произведения на идише.

Явно не состоялся Шолом-Алейхем и в качестве переводчика своих про­изведений на русский язык. Строго говоря, его считаные опыты в этой облас­ти — «Стихотворения в прозе», «Сказки гетто», рассказы «Наши дети» и «По этапу» — являются не переводами, а свободными авторскими версиями исходных текстов, существенно отличающимися от оригиналов на идише и несопоставимо уступающими им в выразительности и стилистической отто­ченности. Причину тому следует, вероятно, искать не столько в недостаточ­ной языковой компетенции Шолом-Алейхема, сколько в недостаточном по­нимании им русской аудитории, в упрощенных представлениях о ее запросах и ориентирах^[67]. Скорее же всего, природа его литературного дарования по­просту была иной^[68].

Еврейский писатель Шолом-Алейхем вошел в русскую литературу в пер­вую очередь благодаря усилиям целой плеяды высококвалифицированных и талантливых переводчиков советской эпохи — Михаила Шамбадала, Якова Слонима и других. В немалой степени именно их находкам и достижениям писатель обязан своей феноменальной популярностью у нескольких поколе­ний русской читающей публики. Именно в их версиях книги Шолом-Алейхема продолжают и сегодня активно переиздаваться в России и на Украине. Тем не менее тексты советских изданий, а в еще большей степени — сопро­вождающие их комментарии, с каждым днем неизбежно и неуклонно уста­ревают. Логика культурного процесса настоятельно требует подготовки но­вых переводов (или новой редакции старых) и составления комментариев к ним, ориентированных на сегодняшнего русского читателя и отражающих современное состояние филологической науки. В свете этой задачи актуаль­ным представляется углубленное изучение и критическое переосмысление всей истории «русского Шолом-Алейхема» — истории, неотъемлемой частью которой являются и его попытки творить по-русски, и его переводческие опыты, и его интенсивная переписка с теми, кто еще при жизни писателя пы­тался дать его замечательным еврейским текстам адекватную и художе­ственно убедительную интерпретацию на русском языке.

 

ПРИЛОЖЕНИЕ 1

Произведения, написанные Шолом-Алейхемом по-русски

 

а) прижизненные публикации

1. Мечтатели: (Наброски карандашом) / С. Рабинович // Еврейское обозрение. СПб., 1884. Кн. 7 (июль). С. 26—46.

2. Роман моей бабушки: Повесть / С. Рабинович // Восход. СПб., 1891. Кн. 4/9 (апр.—сент.). С. 1—32 (паг. 7-я).

3. Стихотворения в прозе / Шалом Алейхем // Одесские новости. 1892. 7 нояб.; 14 нояб.; 21 нояб.; 28 нояб.; 5 дек.; 12 дек.; 20 дек.; 1893. 9 янв.; 16 янв. Содерж.: I. .Две души; II. Брат в нужде; III. Остерегайтесь воров; IV. Два брата; V. С высоты небес; VI. Мне стыдно; VII. Ангел смерти; VIII. Клад; IX. Шут; X. По­целуй; XI. Вчера и сегодня; XII. Первая ложь; XIII. По соседству; XIV. Раздел; XV. Желтая маска; XVI. Экий нахал!; XVII. Первая любовь; XVIII. А чем он тор­говал?; XXI. Бриллианты; XXII. Учитель — «наш деспот жестокий»; XXIII. Выхо­дим на гавань: (С натуры); XXIV. Кто из этих двух?; XXV. Видение; XXVI. Иов наших дней; XXVII. И он человек.

4. Типы малой биржи. I. Сто тысяч / Сэр // Одесский листок. 1892. 21 дек.

5. Бабушкины сказки / Шалом-Алейхем // Одесские новости. 1893. 23 янв.; 6 февр. Содерж.: I. Пинта-разбойник; II. Чудо-табакерка.

6. Горе реб Эльюкима: (Совершенно невероят. событие) / С. Рабинович // Восход. СПб., 1893. Кн. 2/3 (февр.—март). С. 185—199.

7. Сказки гетто: (С евр.) / Шаломалехем // Восход. СПб., 1898. Кн. 11 (нояб.). С. 32— 39 (паг. 2-я); Кн. 12 (дек.). С. 42—50 (паг. 2-я).

Содерж.: I. Клад; II. Последняя шутка; III. «Ангелы мира»; IV. Ваня; V. В школу, бездельники!; VI. И он человек; VII. Первая любовь; VIII. «Мучитель»; IX. «Ангел смерти»; X. Раздел; XI. Чем он торговал; XII. Поцелуй.

8. Пинта-разбойник: (Быль) / Шолем-Алейхем // Хроника Восхода. СПб., 1899. № 12 (21 марта). Стб. 367—370.

9. Бабушкины сказки. II. Кафтан его сиятельства / Шолем Алейхем // Хроника Восхода. СПб., 1899. № 15 (11 апр.). Стб. 452—455.

10. Наши дети: Рассказ / Шолом-Алейхем; пер. авт. // Научно-литературный сборник «Будущности». СПб., 1901. Т. 2. С. 263—281.

11. По этапу: Рассказ / Шалем-Алейхем; пер. авт. // Книжки Восхода. СПб., 1903. Кн. 7 (июль). С. 91 — 122.

б) посмертная публикация

12. Бабушкины сказки. [III.] Дедушкина лошадка // Шолом-Алейхем. Повести и рас­сказы. Киев, 1939. С. 96—103.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

1) Редакцией «Одесских новостей» была допущена ошибка в нумерации «Стихотво­рений в прозе» — пропущены номера XIX и XX. В настоящей библиографии со­хранена нумерация оригинальной газетной публикации.

2) В библиографии сохранена вариативность написания литературного имени « Шолом-Алейхем», в конце XIX — начале XX века еще не имевшего устойчивой формы в русском языке.

3) В библиографию не включены рассказы Шолом-Алейхема, публиковавшиеся пе­тербургским еженедельником «Рассвет» в 1909—1913 годах с пометками «Перевод с рукописи» или вообще без указания на факт перевода. По всей видимости, часть этих текстов (а возможно, и все они) были переведены на русский язык сотрудни­ками журнала, а не автором (см. об этом также сноску 59).

 

ПРИЛОЖЕНИЕ 2

Трансформация цикла «A bintl blumen»

 

 

Идиш	Русский язык		Идиш	Русский язык	Идиш
A bintl blumen (1888)	Стихотворения в прозе («Одесские новости», 1892-1893)	Сказки гетто («Восход», 1898)	Blumen (1903)	Повести и рассказы (1939)	Ale verk (1948)
1. Tsvey neshomelekh	1. …Две души	-	7. Tsvey neshomelekh	+	+
2. Nekhtn un haynt	11. Вчера и сегодня	-	-	+	+
3. A hoze a bisl! (Экая дерзость!)	27. И он человек	6. И он человек	5. An azes	+	+
4. Okh letsoro (A bruder in noyt)	2. Брат в нужде	-	-	+	+
5. Der malkhamoves	7. Ангел смерти	9. «Ангел смерти»	10. Malkhamoves	-	+
6. Ikh shem zikh	6. Мне стыдно	-	8. Ikh shem zikh	+	+
7. Hintern himl	5. С высоты небес	5. В школу, бездельники!	1. Funem barg Sinay	+	+
8. Tsvey brider	4. Два брата	-	-	+	+
9. Hit zikh far ganovim! (Остерегайтесь воров!)	3. Остерегайтесь воров	-	-	+	+
10. Ikh velzikh on dir noykem zayn!	-	-	-	-	+
11. Yosl patriot	-	-	-	-	-
12. Oyf viderzen!	-	-	-	-	+
13. Umglik	-	-	-	-	+
14. Dos porfolk	-	-	3. Avreml	-	+
15. Koysl maarovi	-	-	2. Koysl maarovi	-	+
16. Ek velt	-	-	9. Ek velt	-	+
17. Loz zayn morgn	-	-	-	-	+
18. Di naye velt-firer	-	-	-	-	-
-	8. Клад	1. Клад	4. Der oytser	+	+
-	9. Шут	2. Последняя шутка	-	+	+
-	10. Поцелуй	12. Поцелуй	-	-	-
-	13. По соседству	4. Ваня	-	+	+
-	14. Раздел	10. Раздел	6. Ayngeteylt zikh	+	+
-	15. Желтая маска	-	-	+	+
-	16. Экий нахал!	-	-	+	+
-	17. Первая любовь	7. Первая любовь	-	-	-
-	18. А чем он торговал?	11. Чем он торговал	-	+	+
-	21. Бриллианты	-	-	-	-
-	22. Учитель – «наш деспот жестокий»	8. «Мучитель»	-	+	+
-	23. Выходим на гавань	-	-	+	+
-	24. Кто из этих двух?	-	-	+	+
-	25. Видение	3. «Ангелы мира»	-	-	-
-	26. Иов наших дней	-	-	+	+