Сон о Фелмори (из пяти книг)

 

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

 

Сердитый профессор с розовой лысиной мелькнул между деревьями, с которых давно опали листья, но сердитая лысина господина профессора мелькала среди безлиственных деревьев в поисках природы. Такая неестественная ситуация случилась после того, как последний запланированный больной скончался под ножом господина профессора, испустил дух, растворился в природе, которая его создала и которую так тщательно искал господин профессор между голыми деревьями. Может быть, он ее и не искал, может быть, вышел подышать чистым, не наркотическим воздухом и увидать вместо эфира зефир, может быть.

Единственная правда, которую здесь никто не будет оспаривать, — это правда натуралистической розовой лысины, в которой, как в зеркале, отра­жались порозовевшие голые деревья.

Все это время мы очень внимательно наблюдали за г. профессором и со­всем не замечали, как из-под земли поднимались ростки новой жизни, новые пациенты, спешащие поудобнее улечься под нож.

Может быть, и этого искал лысый господин? Мы же только пристально наблюдали за ним, стараясь не попасть ему на глаза. Если ему на глаза по­падешься, то беда, уставится на вас, согнутым указательным пальцем по­играет от вас к себе: мол, ближе, еще ближе ко мне подойдите и язык свой по­кажите — хорош язычок, белый. Отрезать!!!

 

* * *

 

Сон о том, как надо всех писателей забрить в кавалерию, но не всадниками их сделать, а лошадьми, на мыло извести потом. Расширить эту тему, ведь это, слава Богу, только сон и больше ничего, мираж сознанья спящего и не­известных сил, забравшихся на лошадей и скачущих с криком:

— Даешь как можно больше мыла!

 

* * *

 

если я еще здесь сижу, то это еще не означает, что я не сплю. я хоть и сплю, но говорю — лучше бы я спал, глаза бы мои на этот страшный сон не смотрели, но как их, глаза кошачьи зеленые, закроешь, когда они открыты? глаза на сон не закроешь, а я всё повторяю: да сплю ли я? и пытаюсь в лицо бредущему за мной работнику бессонной безопасности плюнуть через левое плечо. всё-таки я сплю, и поэтому моя слюна не долетает до лица работника, по словам которого выходит, что они там никогда не спят, что все они железные, ну просто сталь­ные! нет, слюна не долетает бешеная, она течет тонкой струйкой из уголка рта на подушку. эффект таков: работник исчезает, а я уже по морю плыву на ско­роходном дельфине всё дольше и дальше от нашей родимой земли.

 

* * *

метаморфоза наркоза

 

СЕ СОН

 

Прилив и отлив. Как только закрою глаза, сразу прилив слов, как только их открою — отлив.

Научиться писать в горизонтальном положении тела с закрытыми глазами. Научиться спать с открытыми глазами как рыба и при этом двигаться, чтобы тексты были ритмическими. Научиться писать разноцветно, точно в тех цветах сна. Они должны быть разнообразные, не такие, как будничные дни. Сны не должны повторяться, как будничные слова. Научиться выбирать ритмические сны и отгонять прозаические. Сны должны быть обонятельные и осязательные. Лучшие из лучших — абстрактные сны с абстрактным ритмом и диалогом. Мо­нологические сны отвергать. Это самоистязательные сны, после которых чело­век просыпается весь в слезах. Лучше всего перед этим выплакаться на какой- нибудь ритмической груди. Во сне потом слез не будет, зато останется воспоми­нание о динамике ритмической груди. Грудь — это единственное, что в человеке колышется и пульсирует. Пульсация колыхания ритма динамически-грудного сна без слезоисточения. С закрытыми глазами не видишь не только текста, но и себя в тексте. Во сне себя не видишь, как наяву, но чувствуешь, что наяву не всегда бывает. Текст, в котором живешь, это ты, и лишь потому не был написан наилучший текст, который «приснился». Во сне от вас отпадают все преграды, весь стыд, самоконтролирование и чувство неполноценности. Во сне человек не краснеет. Научиться жить как во сне. Научиться спать наяву и явь проспать. Научиться писать явные и в то же время неявные тексты — разрушить преграду между явью и сном, разрушить ритмическим словом — текстом. Повторять про себя абсурдные слова как заклинания и засыпать при этом и снова просыпаться до тех пор, пока в сознании не останется ничего, кроме вольного потока мыслей ничего не говорящих и в то же время так понятных слов. Приблизиться к ми­стерии космоса одновременным подмигиванием левого и правого глаза.

Се сон.

 

ЛЕНИНГРАДСКАЯ ЯВЬ № 5

 

Мы сидим в комнате и рассуждаем о религии — Запазухин, Полякова, еще одна девушка, собирающаяся в Париж, и я.

Запазухин — поэт от кавалерии: кривые ноги, кривые губы, кривые речи. Полякова — девушка. Вторая девушка все собирается в Париж. Я им говорю:

– С Богом все очень просто. Кто верует, тот знает: Он рядом стоит. Только посмотреть в угол, и сразу увидишь Его, если веруешь, конечно. Вот посмот­рите! — я им предложил обернуться, и они посмотрели в угол. В углу, на цар­ском троне, сидел Христос Богович Троицын, наш Господь. Он спал.

– Он спит! — охнули все.

– Конечно, — объяснил я им. — Когда Он спит, мы бдим, а когда мы спим, то наоборот, Он бдит!

Не успели они на пол кинуться в ножки Спасителю нашему, поклониться, как видение исчезло.

Запазухин, поэт от кавалерии, совсем окосел. Полякова, еще в девушках, но уже в женщинах, начала ломать руки девушке, собирающейся в Париж, а та кричала:

– В Париж, в Париж! Бог есть!

 

ЯВЬ № 4

 

Сидим при свечах. Первый поднял указательный палец. Второй сосал боль­шой. Третий пытался безымянному дать имя. Четвертый средним пятой под юбкой. Пятая мизинцем в носу. Когда шестой снял со стола голую ступню, в комнате стало прохладнее.

 

СОН О ЗАЯВЛЕНИИ

 

Те трое появились в нашей квартире совсем недавно. Это были молодые супруги с дочкой. Их двери вели прямо на кухню, и их дочь целый день сидела около ихней газовой плиты, вернее, ее половины. Как только они поселились у нас, по целой квартире забегали тараканы, а в каждом углу повисла густая паутина.

– Откуда столько тараканов? — удивленно спрашивал я соседей.

– Откуда, откуда! — отвечали они. — С ихних помоев. Выливают их прямо в раковину, еще и ухмыляются. С тараканами выливают. А вчера заявление в ЖАКТ отнесли.

– Заявление? — удивился я.

Все квартиранты стояли на кухне, сложив руки на груди и опустив угол­ки губ.

«Пойду в ЖАКТ», — решил я и пошел. В ЖАКТе мне охотно показали это заявление. Вот оно:

Заявление

Пожалуйста, дайте нам еще одну комнату, а то мы не можем совокупляться на глазах нашей дочери, или нашу дочь пусть возьмут в детдом, чтобы мы могли совокупляться без посторонних детских глаз!

«Очень странное заявление», — подумал я и вернулся домой.

– Ну что? — спросило меня общество.

Мне не хотелось говорить им правду.

– Ничего особенного, обычное заявление. Но вот о чем я думал по дороге, идя домой: мы бы могли освободить чуланчик наш, чтобы ихняя девочка могла там играть, а не просиживать целыми днями на кухне у вредной для здоровья газовой плиты.

– Чуланчик? — конечно, недоумевали соседи. — А что наши грибочки, ва­ренье, картошка? Куда все это?

– Что грибочки! Девочка пойдет в детдом, а кто ей там даст грибочков — вы, что ли?

– Говори правду! — заволновались жильцы. — Чуланчик, детский дом, правду нам подавай!

Пришлось сказать им правду.

– Так, значит, они не могут совокупляться, — качали все головой.

– Позвольте! — поднял руку одинокий сумрачный сосед. — Совокупляться значит ебаться, что ли?

– Это вас не касается! — отрезал я. — Если не знаете, что такое совокупляться, то, значит, это вас не касается. Но если хотите знать, то совокупляться это и означает по-вашему ебаться.

– Я тоже хочу ебаться, — сказал сумрачный сосед.

– Ну и на здоровье! — он уже начал меня раздражать.

– Ну как же, если чуланчик этот девочке отдадим?

– Вы свободный, неженатый человек. У вас есть своя площадь. Вот и ебитесь себе на здоровье в своей комнате.

– Но кого я приведу? Я никого не знаю, а эта девочка…

Конечно, я понял, что, если девочка будет целый день в чуланчике, сосед за ней полезет.

– Нет, это не выход из положения, этот чуланчик. Надо с ними серьезно поговорить, — решил я.

– Вот-вот, поговорить, — согласилась вся кухня.

Я откашлялся и постучал в дверь. Никто не отозвался. Я взялся за ручку и вошел в комнату. Теперь представьте себе мой ужас-страх, когда я увидел безумные, полные ужаса глаза девочки, которая сидела на кровати, сжавшись в комочек, и наблюдала за двумя огромными пауками, которые с вожделен­ными, полными безумной страсти глазами приближались друг к другу.

«Мешает нам совокупляться», — пронеслись у меня в голове слова за­явления.

 

НЕ СОН, А МЕЧТА^[1]

 

Он мне очень нравится. Я его даже люблю. У него борода. Волосики не ко­лечками, а густые и колкие. Место имеет хорошее, он офицер. Я за него, на­верное, выйду, когда приснится в следующий раз.

 

СОН О ГЛУХОНЕМЫХ ДЕВЧОНКАХ,

 

которые сидели кружком и разговаривали. Я сидел за пультом бара и тоже горячо разговаривал с неким господином. По правую сторону пульта стояли кроватки, в которых спало несколько новорожденных младенцев. Все детки спали. Я боялся только, что глухонемые девчонки своими неприятными су­хими голосами разбудят детей и они начнут реветь. Тут одна из девчонок об­ратилась ко мне:

– Мы не слышим друг друга, скажите нам, не слишком ли громко мы говорим?

Я посмотрел на младенцев. Они начали один за другим просыпаться, но никто из них не ревел. Та девчонка, что обратилась ко мне, была цыганка. Она кричала о том, что видела какую-то женщину, когда та разделась догола и села на пол. Рассказывая, цыганка энергично жестикулировала. Все глухо­немые девчонки были в прозрачных белых блузках, под которыми грузные формы говорили о достаточной зрелости. Кроме того, я увидел, что у всех у них из горла торчит тонкая резиновая трубочка. Потом девчонки наброси­лись на меня со всех сторон и стали от меня отщипывать кусочки моего тела, моей жизни. Было это так неожиданно, что я не успел вовремя проснуться, а просто провалился в темноту.

 

СОН 8 МАРТА

 

Бабушка с очками на носу лежала в постели и ничего не видела. Пришел внук с любовницей. Бабушка спросила:

– Так ты привел племянника?

Любовница молчала, ей не хотелось говорить, ей надо было молчать, а не то бабушка раскрыла бы их обман.

– Привел, привел, — ответил внук. — Уже ложится спать.

Между прочим у любовницы внука были ярко накрашенные губы. На дру­гой день, уже ночью, в парке, я вылез из палатки и увидел, что из соседней палатки вышла мужская фигура и удалилась. Фигуру эту провожала де­вушка. Она осталась стоять у входа в палатку. Я подошел к ней.

– Это вы? — удивился я, узнав в девушке любовницу внука.

– Я, — ответила она.

– А что же он? Это был он, не правда ли?

– Он меня бросил, — грустно улыбнулась девушка. — Из-за бабушки, ну а теперь я проститутка. Он мне сказал: я уйду, а ты можешь упасть, можешь делать, что захочешь, с первым попавшимся мужчиной. Я очень рада, что это вы. Пойдемте со мной! — и она указала мне рукой на вход в палатку.

– Нет, я не хочу, — ответил я.

– Как это? — удивилась она. — Вчера вы смотрели на меня такими гла­зами, верно? Ведь вы меня вчера хотели, а сегодня уже нет?

– Верно, — ответил я. — Вчера хотел, вчера вы были для меня недоступны. А сегодня... Мужчина должен добиваться, завоевывать женщину, а не поку­пать ее. Знаете что, — вдруг решил я, — вы мне нравитесь. Выходите за меня замуж, пока... в общем, пока вы...

Она поняла и, не раздумывая ни минуты, только спросила:

– У вас есть бабушка?

– Умерла, — ответил я.

– Это хорошо, — сказала она, и мы вошли в палатку, и тут я, признаться, уже выхожу из самолета в Москве. Яркий солнечный день. Все здания из красного кирпича.

Кто-то окликнул меня. Оборачиваюсь и вижу покойную тетю Паню. Она, оказывается, летела со мной в одном самолете.

– Коля?! — спросила она. — Ведь ты Коля, мой племянник? Неужели ты меня не узнал?

Не знаю, откуда у меня такая ирония взялась, я ведь очень любил тетю Паню:

– Узнал, как не узнать. А что это вас ОТТУДА на восьмое марта выпу­стили, что ли?

– Ох и не говори, Колюша. Пускают изредка. Из сумрака тяжелого в этот фантастический мир.

На аэродроме тетю Паню ждала старушка, и они сразу же пустились в раз­говор о том, кто когда умер. Говорили они о незнакомых мне людях, так что я не простившись проснулся.

 

СОН О КОТЕ

 

В цветном сне кот, сидя на задних лапах, перебирал передними по животику, словно бы играл на гитаре (музыку я слышал) и пел на грузинском веселую песню.

– На итальянском, — поправил меня чей-то голос.

 

СОН О ФОНАРЕ

 

Мне показалось, что это была муха, но это был человек. Он взлетел с моего письменного стола и ударился головой о потолок. Я испугался и потушил свет. Стало тихо. Я тихонечко сидел на диване и прислушивался. Человек ру­гался писклявым голосом и потирал лоб. Это потирание лба было страшнее ругани. Живой, думал я, из мухи, а живой. Я встал и на цыпочках пошел в уборную. В ней, в специальной будочке в углу потолка, квартировал паук. Я решил на человека паучищу своего послать. Он бесшумно подползет, к гор­лышку прильнет, засосом засосет. Я рассветил и постучал тихонечко костяш­кой указательного по стене. Паук высунул из будки головку и посмотрел на меня сверху нехорошим взглядом. «Ну?!» — словно бы говорил этот гадостный взгляд.

– Мушка, мушка, — зашептал я. — Сладкая, ну просто конфеточка, бом-бошка такая мягенькая. Там в комнате прихорашивается, милого поджидая. Ты поспеши-ка, дружок, то-то она обрадуется милому!

И от такого предвкушения я тихонько рассмеялся. Паук залез в будку, на­цепил на лапы сандалии, черные перчатки, взял фонарик, зонтик, тросточку и полез. Я вернулся в комнату и снова сел на диван, стал прислушиваться. Паук двигался бесшумно, только человек тихо постанывал. Он тебе даст, по­дожди. Он тебе даст прикурить, квартирант мой гаденький!

Не знаю, сколько времени прошло, но только тогда, когда я открыл глаза, в комнате было светло, на полу валялись сандалии, зонтик, тросточка, пара черных перчаток. А где же фонарь, подумал я и посмотрел в зеркало. Все в по­рядке: и фонарь был под левым глазом, а не под правым.

 

О ЧУЖИХ СНАХ

 

Когда мы сидели с Катериной в пивной, я сказал ей, что коллекционирую чужие сны и пытаюсь потом написать на их основе рассказы. Катерина тут же рассказала мне один свой детский сон, довольно-таки короткий.

Просто на лестнице ее остановила соседка и протянула ей кусок мяса, из которого росла борода. Катерина тогда так испугалась, что моментально про­снулась. Еще бы! Бесформенный кусок мяса, без глаз, без носа, ушей, рта, но зато с бородой! «Ну вот, — сказала Катерина, — теперь напиши рассказ».

Я пообещал и целый год об этом лишь думал. Какой тут может быть рас­сказ, ведь тут нет никакой завязки, развязки, а только золотая середина с кус­ком мяса и бородой.

В то время мне очень хотелось Катерину. Может быть, я даже был влюб­лен, и теперь я все время о ней думаю, но рассказ. Нет, скажу я вам, это не так-то просто. То, что этот кусок мяса была свинина, ничего по существу не изменяет, хотя, впрочем, выглядит лучше, не так розово. Какого цвета была борода, Катерина уже не помнила. Сам сон был цветной, и это очень странно, ведь это был сон маленькой девочки с удивленными вопрошающими глазами: что, мол, меня ждет в этом мире? На этот вопрос теперешняя Катерина еще не ответила.

Я тем временем приведу другой пример чужого сна, который тоже имеет какое-то отношение к мясу.

Одной моей хорошей знакомой приснилось, что она однажды ночью от­крыла холодильник, а из него неожиданно выскочила крыса. Представьте себе испуг моей знакомой. Что искала крыса в холодильнике — это понятно, мясо вероятнее всего. А что если бы она нашла свинину, из которой растет борода? Еще мне не понятно, как могла крыса забраться в холодильник.

Через несколько дней после нашего разговора об этом сне, примерно за неделю, я встретился в пивной со своим знакомым, который дал мне неболь­шой сверток. «Это от Катерины, — сказал он. — Специально тебе велела пе­редать в подарочек».

Я развернул бумагу и нашел кусок свинины. без бороды, конечно. Стран­ные она мне посылает подарочки, подумал я и начал из своей бороды рвать волос за волосом. Любит, не любит, плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, на. пошлет?

А рассказ все не писался и в голове не складывался. Была весна. Весной рассказы складываются плохо. Весной совсем о другом думаешь, да, Катя?!

Если бы тогда не испугалась, а досмотрела бы свой сон до конца, то уви­дела бы, как берешь это мясо, благодаришь, а соседка говорит: «Девочка! Пой­дем ко мне, там у меня еще кое-что есть. У меня есть кое-что, — снова она по­вторяет, и когда они вошли в квартиру: — Почти всё у меня есть. Телевизор есть, радио, холодильник. Вот посмотри!» — она к нему тут же подошла, от­крыла его, а из него неожиданно выскочила огромная черная крыса, проле­тела метр в воздухе, на лету выхватила у растерявшейся Катерины кусок мяса из руки и улетучилась в коридоре.

Катерина теперь спит в объятиях совсем чужого мне человека. Я уже не рву волосы из бороды, не ем мяса, и холодильника у меня нет. Но если бы уважаемые видели ее серые глаза, ее локоны волос на голове, ее овальные груди, ее гримасы, когда она, кривляясь, пытается быть некрасивой, ее упру­гие ноги, и вам наверняка захотелось бы делать то же самое, что и мне. То есть написать рассказ о мясе и крысе.

 

СОН О БОГЕМИИ

 

Художник и скульптор сидели в винном погребке, болтали, попивали вино и разглядывали остальных посетителей. Напротив них за столом сидела оди­нокая молодая женщина.

— Красивая блондинка, — сказал скульптор. — Давай-ка с ней познако­мимся, — предложил он своему другу художнику. Потом в упор посмотрел на блондинку, но та делала вид, что его совсем не замечает.

Скульптор ерзал на стуле, бросал пламенные взгляды, нарочно громко го­ворил с другом об искусстве, но ничего не помогало, блондинка сидела, тихо погруженная в себя. Тогда скульптор сказал художнику:

– Достань бумагу и нарисуй ее.

Художник достал два листа бумаги, один дал скульптору, другой оставил себе, и они принялись рисовать блондинку. Удивительно, но на этот раз на стуле заерзала блондинка.

Кончив рисовать, друзья подсели к блондинке и показали ей свои рисунки. Она их рассматривала, сморщив лобик, а друзья подливали ей и себе вина. Скульптор разглагольствовал:

– Это всё ерунда. Что это такое — рисунок? Вот ваши руки! У вас такие красивые руки. Мне бы хотелось отлить из них форму, оставить их себе на память, а потом использовать в большой скульптуре.

Короче говоря, уговорили ее идти с ними в мастерскую. В мастерской скульптор тут же развел в корыте гипс. Корыто стояло на полу.

– Нагнитесь, — предложил скульптор блондинке. Она нагнулась, скульптор нежно взял ее руки и погрузил их в гипс. «Немного подождите, гипс затвердеет, и я освобожу вас из плена», — шутил скульптор. Блондинка стояла согнувшись, кровь приливала ей к лицу, а приятели поставили пластинку и попивали спо­койно вино, развалившись с бокалами и сигаретами на диване. Гипс твердел.

– Скоро ли? — спросила блондинка.

– Скоро, скоро, — убеждал ее скульптор.

Когда гипс совсем затвердел, скульптор встал, подошел к корыту, постучал по гипсу костяшкой пальца и сказал приятелю:

– Твердый, сними трусики.

Приятель к блондинке сзади. Та закричала, пытаясь высвободиться, но куда там: застывший гипс и корыто были тяжелыми, не поднимешь, руки по­ломаешь.

Поигрались с ней оба. Потом уставшие, но удовлетворенные, разбили гипс и отлитки прекрасных рук подарили блондинке. Та плакала, ругалась, кричала, трясущимися руками натягивала трусики, а потом, схватив слепки, помчалась в полицию. Меланхолический старшина даже не рассмеялся.

– Барышня, — сказал он, — вы живете в Богемии, а знаете ли вы, что это такое? Ну а если знаете, то мы, чехи, должны держаться друг друга. Как го­ворится, уж если ты живешь в Богемии, то будь до конца богемом и не доноси на богемуя. Вот так, милая барышня! А руки свои возьмите, красивые ручки, пригодятся еще.

 

МИНИ-СОН 2

 

Приснился дьявол. Сначала загнал нас в ад. Когда ему пожаловались, что ды­шать нечем, отпустил нас под расписку.

Подписывался и я, а над своей фамилией увидел подпись Достоевской.

«Значит, и она тут побывала», — подумал.

 

СОН О МИКРОСКОПЕ

 

Они позвонили, но я продолжал лежать на диване и не открыл им двери. Они ушли. Собственно, в этой квартире я был случайно, без прописки, лишь на несколько дней. Но они вернулись и позвонили соседям: «Такой-то у вас про­живает?» Соседи, впервые услышав мою фамилию, ответили: «Понятия не имеем». «А вы на кухне посмотрите», — сказали им. Соседи пошли на кухню, взяли кастрюлю и стали ложкой суп мерить. «Да, — удивлялись они, — супа действительно больше, чем обычно». Потом они принялись еще картошку пересчитывать, и ее тоже оказалось на одного человека больше. Стали к нам стучаться. Две сестры и их муж сидели за столом. «Ты иди, не бойся! — ска­зала мне одна из этих сестричек. — Мы тебя выручим, мы всем об этом ска­жем. мир. нам помогут. не те времена.» Вторая сестра смотрела на мужа, а тот заявил, краснея при этом как рак: «Я вам давно дал все хозяйство в руки, вам и решать. А вообще-то, мы, конечно, мы поможем. Да я сам лично!» Он выскочил из-за стола, заволновался, микроскоп схватил.

Он действительно давно уже ничего не делал, не принимал никакого уча­стия в домашних делах. Он лишь пускал душ горячей воды и смотрел через микроскоп на текущую воду. «И в горячей воде есть жизнь», — удивлялся он всегда при этом.

«Иди, иди!» — заголосила эта милая троица. И мне ничего другого не оста­валось, как проститься с этой комнатой в одной из коммунальных квартир города Ленинграда и проснуться, как обычно, в своей пражской постели.

 

СОН О ТРИДЦАТИЛЕТНЕЙ ВОЙНЕ

 

У нас со старухой уже ничего не осталось, всё забрали наемные солдаты. Жи­вем мы в лесу. Старуха моя совсем худая стала, худые ягодицы, едим ягоды. За лесом наше поле, наш хлеб. Пшеница нынче высокая, осталось лишь ее убрать. Старуха уже не в силах косить, я ухожу спозаранку и возвращаюсь в лес поздно вечером. Однажды вернулся и вижу: старуха моя повесилась на дереве над нашим шалашом. Не стерпела, не выдержала. «Эх ты, — сказал я, — горемычная! Не дождалась хлебушка». Залез я на дерево. С него было видно наше поле, наполовину убранное. Снял я старуху и закопал непода­леку. Грустно одному стало. Утром снова в поле пошел, и так целую неделю. Наконец поле было убрано, а радости от этого никакой. Вернулся усталый и сразу же к могиле. Раскопал ее, достал старуху свою, совсем там высохла бед­няжка, повесил ее на дерево и говорю:

– Смотри, старая! Видишь, убрал-таки я наше полюшко.

Она смотрит, и я смотрю. Мне как-то веселей стало, хоть и молчит старуха, голоса не подает, но что поделаешь — так нас, поди, и нашли висящих рядыш­ком, если, конечно, вообще нашли.

 

СОН О СЛЕПОЙ ЕВРЕЙКЕ

 

Я ее повстречал в поезде. Она возвращалась из концлагеря, еще молодая, не­большого роста, еврейка.

Я возвращался с фронта. Мы подружились. Однажды она меня спросила:

– Как выглядят женщины с толстым брюхом?

Я ей ответил, что никогда таких не видел. Она сказала, что видела только одну такую женщину. И этой женщиной была она.

– У тебя были дети? — удивился я. — Но если не хочешь, не рассказывай мне об этом.

– Я их закопала, — сказала она. — Там, на дворе, в землю, и глаза там тоже с ними. Своими руками закопала, а глаза своими руками вырвала. Ты не хо­чешь, чтобы я ходила с толстым брюхом?

– Я тебе не рассказывал о себе, но если хочешь знать, то вот послушай. Война и на мне оставила свои следы, но еще до нее у меня не было ни од­ной женщины. Он у меня растет не как у всех, а из бока, и врачи сказали, что если у меня будут дети, то они будут страшно косоглазые: один глаз будет смотреть только налево, а другой только направо. Но это в том случае, если родится один ребенок. Если же их будет сразу четыре, то они будут вполне нормальными.

– Не бойся! — сказала она твердо, и я тут же повалил ее на пол и подумал: «Да ведь она такая красивая, как я этого раньше не замечал, я люблю ее».

Через две недели родилось четверо мальчиков. Они весело бегали около ма­тери и никак не могли от нее оторваться, так как их всех соединяла пуповина.

– Когда он уходил на работу, я ложилась на пол, и они ползали по мне, щекотали меня, а я им рассказывала легенду своего народа, о том, как нас про­гнали с нашей земли и как мы ушли из Египта, и потом о том, как я закопала свои глаза.

–Когда я приходил домой и видел, как они держатся за ее юбку, щебечут по-еврейски, сердце мое разрывалось. И я не выдержал. Я купил зубило и пе­рерубил все эти четыре шнурка, соединяющие их с нею, словно бы корни у дерева, и они тут же все окосели.

 

СОН О КОНУРЕ

 

Проваливаясь по колено в снег, подхожу к собачьей конуре, из нее раздается ворчание и громыхание цепи. Стучу ногой о конуру, снег прилипший с по­дошв сбиваю. Из конуры вылезает Ефим Соловей и говорит: — Опять вы опоздали, Олег!

Моя фамилия тоже Соловей, только я не Ефим, а Олег.

– Ладно, — говорю я Ефиму, — лаять-то.

Ефим снова залезает в конуру, а я огибаю ее три раза и снова околачиваю снег. Вылезает Ефим и бормочет:

– Кругом воры и диверсанты. Луна сегодня ночью была очень яркая. Лаял на нее, чтобы спряталась. В такие полнолуния больше всего воровства и бывает.

– Удивляюсь я вам, — удивляюсь я Ефиму. — Вы как наш Зайцев.

– Зайцев! — облизнулся однофамилец и сплюнул коричневой слюной. — Я вчера Сонечку Мармеладову слопал. Кости за конурой найдете, под сне­гом лежат.

Соловей зевнул, потянулся, снял с шеи цепь, завернул ее в промасленную газету и спрятал в портфель.

– Ну, я, пожалуй, пойду помаленьку.

Он ушел, а я накинулся на Сонечкины кости. Кости как кости оказались, только дореволюционные.

 

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

 

На этом бы хотелось кончить и начать всё сначала. Но для того, чтобы начать всё сначала, потребуется грудное молоко, первая сигарета, первая стопка водки и первая женщина с картинки...

Как с картинки.

Сегодня последний день недели, воскресенье.

Завтра первый день недели, понедельник.

Когда кончится этот месяц, начнется новый. Здравствуй, мама! Здравствуй, папа! Здравствуй, толстощекий брат! Я появился на свет с надеждой, внушенной мне в родильном доме.

 — Дайте ему по попке! — закричал доктор и, раскрыв зонтик, вышел на улицу.

 

Публикация Петра Казарновского