О ямбах и последствиях, причинах и трохеях...

 

 

С той поры, как я начал преподавать поэзию американским студентам, я ждал появления статьи, посвященной свободному стиху, мнемоническим прак­тикам и русскоязычной и англоязычной поэтическим культурам. Статья М. Гронаса стала ответом на мои ожидания. Распространенная в России убежденность, что регулярные рифма и метр — неотъемлемые отличительные признаки поэтического высказывания, чужда и непонятна для американцев. Это одно из фундаментальных и крайне значимых различий между нашими поэтическими культурами. Гронас подводит нас к его осмыслению.

Вслед за автором я полагаю, что в обсуждении вопроса нам следует сосре­доточиться на его сути. Понятно, что размышления об эвристических обоб­щениях или точном определении свободного стиха являются нетривиальной и довольно интересной темой, но в данном случае не будем на нее отвле­каться. Предположим, что значение термина «свободный стих» в целом нам понятно^[1]. Думаю, можно также смело признать, что Гронас прав в своем на­бросанном широкими мазками описании различающейся роли свободного стиха в русской и западной поэтических культурах. Нечастые у огромного числа русских поэтов эксперименты со свободным стихом, равно как и поэ­тические практики тех немногих поэтов, которые последовательно отказа­лись от рифмы или метра, в целом являются исключениями, подтверждаю­щими общее правило, что русские поэты отдают предпочтение более традиционной формальной организации. Дело также и в традиционном восприятии: «средний» российский слушатель стихов ждет от них метра и рифмы. Свободный стих — всегда своего рода шок для обычного русского уха. В США ситуация прямо противоположная. Исключение делается только для находящихся под влиянием рэпа поэтических слэмов, во всех остальных случаях регулярные размеры и точные рифмы рискуют прозвучать глупо, по- детски, старомодно.

Гронас связывает различия между русской и западной поэтическими куль­турами с той ролью, которую играет практика заучивания стихов наизусть в наших образовательных системах и, соответственно, способах восприятия поэзии. Тем самым он обозначает целый ряд крайне важных вопросов, и я не­пременно включу статью Гронаса в свою преподавательскую программу. Ведь лучший род чтения, который можно предложить студентам, — это тексты, провоцирующие обсуждение, полемику. Работа Гронаса относится именно к таким текстам. Я не сомневаюсь, что маргинальность свободного стиха в Рос­сии и важность заучивания наизусть в русском поэтическом творчестве и его восприятии, убедительно продемонстрированные в статье, связаны друг с другом. Не сомневаюсь я и в том, что расцвет свободного стиха на Западе и маргинальность практики заучивания стихов в западной поэтической куль­туре и в образовании тоже соотносятся друг с другом. Но есть столь же боль­шая разница между соотнесенностью и причинной обусловленностью, как между свободным стихом и ямбом.

По существу, Гронас предлагает объяснять присутствие или отсутствие свободного стиха в поэтической культуре на основании одной-единственной причины — присутствия либо отсутствия заучивания наизусть в социальных практиках, имеющих отношение к поэзии. Согласно его объяснению, исчез­новение практики заучивания стихов наизусть в западной образовательной системе и поэтической культуре лишило рифму и метр функциональности и привело к их исчезновению. В советском обществе, с другой стороны, значи­мость заучивания стихов наизусть, как в официальной, так и в неофициаль­ной поэтической культуре, предотвратила отказ от рифмы и метра. На мой взгляд, это намеренно упрощенная аргументация.

Существует несколько непроясненных или мало проясненных предпосы­лок, которые необходимо обосновать, чтобы объяснение Гронаса обрело вес: что главная «функция» рифмы и метра связана с запоминанием (а не, напри­мер, эстетическими предпочтениями); что при отсутствии институционали­зированных мнемонических практик «средства фонической организации» «оказываются невостребованными». И, что еще важнее, при всем уважении к проделанной Гронасом работе, я все же думаю, что более подходящее объ­яснение расцвета свободного стиха на Западе и тенденции сохранять рифму и метр в России должно включать множественные причины, находящиеся в более сложной взаимосвязи.

Не претендуя на исчерпывающий отчет или даже завершенную аргумен­тацию, я представлю здесь только один или два таких фактора. На мой взгляд, «незамеченным слоном» при описании проблемы оказалась история аван­гарда. С начала XX века авангард, как в России, так и на Западе, был привер­жен радикальной формальной инновации. Хотя расцвет свободного стиха вплоть до его нынешней доминирующей позиции в американской поэзии на­ступил много позже, он представляет собой итог развития традиции, которая возникла с приходом столетия авангардных экспериментов, включая ради­кальные эксперименты со свободным стихом (вспомним Э.Э. Каммингса). Для тех, кто пришел после таких новаторов-авангардистов на Западе, поиск формальной новизны стал главным средством определения своей индивиду­альной и поколенческой идентичности. Следующие одна за другой волны экспериментаторства вели ко все более радикальному отходу от традицион­ных рифмы и метра, ко все большему преобладанию свободного стиха и раз­витию разных типов формотворчества, ставших возможными в поэтической системе свободного стиха.

Ничего подобного не происходило в Советском Союзе. Главной (но, веро­ятно, не единственной) причиной этого было то, что авангардным экспери­ментальным поискам, мягко выражаясь, препятствовал расцвет соцреализма, навязавшего общий режим литературного консерватизма и пренебрежение к эксперименту с формой как таковой. В отличие от западной ситуации ог­ромная часть наследия авангарда оказалась под запретом, и использовать, а тем более развивать эти практики для поэтов, живших в эпоху Сталина, было крайне рискованно. Даже в последние десятилетия СССР, когда свободный стих снова начал выходить на передний план, он, как правило, ассоцииро­вался с западными авангардными практиками и маркировался как марги­нальный авторитетными голосами официальной литературной культуры^[2].

Итак, хотя было бы преувеличением сказать, что свободный стих как таковой стремились официально запретить в Советском Союзе, его связь с авангардистскими, и в частности западными авангардистскими, практиками обеспечивала его маргинальность для советских поэтов, за исключением ма­леньких групп нонконформистов и поэтов андеграунда. На мой взгляд, поэ­тическая карьера Айги, чьи свободные стихи, находящиеся под большим влиянием авангарда, не публиковались в Советском Союзе до конца 1980-х, во многих отношениях идеально отражает общее положение дел со свобод­ным стихом, связанным с наследием авангарда, в советскую эпоху.

Если мы немного шире посмотрим на место поэзии в советском и западном обществах, нам станут очевидны и другие важные явления. Успехи авангар­дизма и его наследия среди американских поэтов сопровождались на всем протяжении XX века заметной потерей интереса к американской поэзии со стороны широкой читающей публики. Здесь я тоже вынужденно прихожу к упрощающему заключению, что американцы в целом постепенно стали те­рять интерес к чтению поэзии, потому что она становилась все более «сложной». Имелись и другие, полностью находящиеся за пределами литературы процессы, способствовавшие упадку интереса к поэзии (и к литературе как таковой) на Западе, и особенно в США^[3]. Тем не менее (и к огромному сожа­лению американских преподавателей литературы) к 1980-м американцы в целом, за исключением той части населения, которую можно описать как уз­кую «поэтическую субкультуру», почти совершенно потеряли интерес к поэ­зии. Можно предположить в этом свете, что американский расцвет свобод­ного стиха был стимулирован «тепличными условиями» нашей поэтической культуры, когда поэтов мало заботят вкусы большинства читателей. А эти вкусы, как правило, более консервативны, чем вкусы поэтов. Да и само вы­ражение «большинство американских любителей поэзии» теряет смысл в об­ществе, где «большинство» не читает поэзию вообще.

Но вернемся к ситуации в Советском Союзе. Невозможно не задаться во­просом, сославшись на тезис Е. Добренко о том, что подъем социалистиче­ского реализма отвечал и удовлетворял консервативным культурным вкусам массового читателя, не было ли одним из следствий институционализации соцреализма и уменьшения авангардистского экспериментирования спасе­ние поэзии как массового искусства от снижения интереса к ней, как это про­изошло с поэзией на Западе^[4]. Не без иронии можно заметить, что, хотя, «ста­тистически говоря», как отмечает Гронас, свободный стих преобладает в западной поэзии, тогда как рифмованный и метризованный преобладает в русской, получается, как ни странно, что свободному стиху в России отведена точно такая же роль, как поэзии в целом (которую, как мы уже замечали, со­ставляет в основном свободный стих) на Западе: в обоих случаях свободный стих — это область, принадлежащая узкой субкультуре авангарда. Таким об­разом, если посмотреть на проблему другими глазами, можно увидеть, что решающее различие между американской и русской поэтическими культу­рами связано в большей степени с течением общественной жизни и вопро­сами восприятия поэзии, чем с вопросами формы. В России широкая читаю­щая публика продолжала на протяжении всего XX века и вплоть до настоящего времени предъявлять спрос на поэзию, «написанную старомод­ным образом», тогда как широкая читающая публика в США не испытывает никакой нужды в чтении поэзии, если она вообще что-либо читает.

И это снова возвращает меня к проблеме заучивания наизусть. Как я уже писал, Гронас убедительно показывает, что сохраняющаяся значимость прак­тики заучивания наизусть, основанной на рифме и метре, — важный фактор, способствующий маргинализации свободного стиха в России, и что упадок этой практики связан с расцветом свободного стиха на Западе. Но эти фак­торы, несомненно, переплетены между собой и с другими факторами (среди которых и те, которые я описал выше) в сложную сеть причин и следствий. Заучивание и чтение наизусть, особенно канонических национальных поэтов, по сути своей более релевантно для обществ, в которых поэзия продолжает играть заметную роль в формировании социальной и политической идентич­ности в образовательном и иных контекстах, как это имеет место в России. Как ни банально это звучит, не удивительно, что никто не учит наизусть стихи в американских школах, учитывая, что в Америке вообще редко читают поэзию. В американской культурной и политической идентичности просто нет эквивалента заучиванию и чтению наизусть «Медного всадника» как акту социальной и политической идентификации.

С другой стороны, следует отметить, что авангардные движения и куль­турные деятели в целом менее заинтересованы в том, чтобы быть доступными своей аудитории, чем представители мейнстрима. Это, позволю себе предпо­ложить, выливается для многих американских поэтов в полное отсутствие интереса к любой облегченности их текста для запоминания, которую могут дать метр и рифма. Например, я сомневаюсь, что такие соображения когда- либо приходили на ум Майклу Палмеру.

Как я упоминал выше, я убежден, что другие сравнительные подходы к расцвету свободного стиха на Западе и преобладанию рифмы и метра в Рос­сии могут пролить свет на другие культурно-исторические процессы, влияю­щие на развитие этих двух поэтических культур. Мое краткое изложение ис­тории авангардных форм и институций является не более чем важным дополнительным контекстом для сравнительного изучения свободного стиха. В заключение, и с величайшим почтением к провокативной и увлекательной статье Гронаса, я хотел бы слегка переформулировать его основное положе­ние: на Западе, в результате упадка мнемонических практик в восприятии поэзии, эти практики не смогли воспрепятствовать нарастающему преобла­данию свободного стиха. Но этот итог не был предопределен или вызван упадком мнемонических практик. Он был результатом совокупной истории форм, поэтов, литературных движений и социальных институций. В России сохранение мнемонических практик в поэзии способствовало, наряду со мно­гими другими социальными и культурными явлениями, сохранению метра и рифмы как центральных составляющих поэтического высказывания.

Перевод с англ. Аллы Горбуновой