Победа и поражение Лидии Гинзбург [1]

 

Гинзбург Л.Я. Проходящие характеры: Проза военных лет. Записки блокадного человека / Сост., подгот. текста, примеч., статьи Э. Ван Баскирк и А. Зорина. М., 2011.

 

Самым важным мне кажется тот факт, что эта книга решительно меняет наш мо­дус восприятия психологической прозы Гинзбург — тот модус, к которому все мы успели привыкнуть за последние 30 лет и, замечу, которым мы все чрезвычайно дорожили. Это восприятие было сформировано собственными публикациями Лидии Яковлевны с 1982 по 1989 г., в которых она обращала свои старые тексты к сегодняшним читателям. В результате она стала восприниматься как сегодняш­ний, современный писатель, работающий в совершенно особом жанре, условно называемом «промежуточная проза». Воздействие, оказанное ее публикациями 1980-х гг. на читателей, было исключительным по силе и, главное, по непосред­ственности. Я процитирую высказывание одного ныне уже покойного читателя, которому в пору первых публикаций прозы Гинзбург было за пятьдесят. Вспо­миная, что означало для него первое чтение эссеистики Гинзбург, он сказал так: «Она мне объясняла меня самого». Это совершенно совпадает с тем, что ощущал я сам, и, думаю, это очень близко к тому, что чувствовали тогда и потом многие другие. Гинзбург дарила язык и концептуальный аппарат для понимания себя и окружающих. Мариэтта Чудакова в своем некрологе сформулировала этот эф­фект от текстов Гинзбург следующим образом: «За последние 10—15 лет она собственными руками, личными усилиями подняла уровень отечественной ду­ховной жизни».

Итак, это восприятие прозы Гинзбург, ставшее для нас привычным, было вос­приятием с точки зрения настоящего и восприятием, пронизанным максимальной личной заинтересованностью. Я бы хотел особо подчеркнуть еще два неявных свой­ства этого восприятия. Во-первых, это было восприятие недифференцированное: оно охватывало всю прозу Гинзбург в целом, en bloc, не членя ее на отдельные пла­сты. Хотя в публикациях 1980-х гг. эти отдельные пласты были размечены и в хро­нологическом, и в жанровом отношении, обе эти разметки не играли принципиаль­ной роли для нашего восприятия текстов Лидии Яковлевны. Принципиальную роль играло разграничение между литературоведением Гинзбург и ее прозой. Проза же воспринималась поверх любых разметок как один большой массив, однородный в своем качестве и в своей ценности. Такое восприятие, конечно, основывалось на поразительной стилистической однородности всего известного нам прозаического творчества Гинзбург. Галина Даниловна Муравьева, близко знавшая Гинзбург, го­ворила мне, что Гинзбург нашла свой слог уже в самых ранних своих записях, точ­нее, не нашла, а имела его с самого начала. В книге, по поводу которой мы сегодня собрались, Эмили Ван Баскирк цитирует фразу одного из друзей Гинзбург о коми­ческом несходстве между Лидией Яковлевной и ее матерью: «Курица высидела ор­линое яйцо». Применительно к стилю Гинзбург эту метафору хочется продолжить: «похоже, что из орлиного яйца сразу вылупился взрослый орел, умеющий летать». Но, при том, что наше восприятие прозы Гинзбург было столь интегральным, мне кажется — хотя тут я ступаю на зыбкую почву чисто субъективных ощущений, — что у нашего восприятия была тем не менее определенная доминанта, и этой доми­нантой был все-таки совершенно определенный пласт прозы Гинзбург. Если вспом­нить жанровое членение сборника «Человек за письменным столом» (Л., 1989) — 1) эссе, 2) воспоминания, 3) повествования, — то мне кажется, что наибольшую важность для нас имел первый раздел этого сборника — эссеистика. Хотя мы все были оглушены и «Записками блокадного человека», и «Заблуждением воли», и другими повествованиями, мне все же кажется, что наиболее непосредственно важны для нас были такие тексты, как « О старости и об инфантильности», как «По­коление на повороте», как «И заодно с правопорядком». Мне кажется, что именно подобные тексты стояли для нас на переднем плане.

Замечательная книга, которую мы сейчас обсуждаем, заставляет распростить­ся с этим столь привычным непосредственно-заинтересованным восприятием текстов Лидии Яковлевны. Во-первых, не эссеистика является доминантой этой книги. Та неизвестная ранее эссеистика, которая есть в этой книге, написана с обычной для Гинзбург силой анализа, но вряд ли можно сказать, что эта эссеи­стика объясняет нам нас самих. Эта эссеистика объясняет нам историю — напри­мер, такие исторические объекты, как советская литература. В этой книге есть также портреты литераторов и ученых, по своей беспощадности сопоставимые с очерками Ходасевича, — и опять-таки эти портреты представляют интерес прежде всего постольку, поскольку вас интересует история, а не собственная ваша жизнь и душа. Но доминанту книги образуют не литературные портреты, равно как и не эссеистика. Доминанту образуют два потрясающих повествования — «Рассказ о жалости и жестокости» и «День Оттера».

Нельзя сказать, чтобы эти два текста открывали неслыханно новую Гинзбург. «Рассказ о жалости и о жестокости» — еще одно повествование о смерти ближай­шего родственника, идущее в русле «Заблуждения воли». «День Оттера» — пер­воначальный вариант того, что позднее превратится в «Записки блокадного че­ловека». Но, будучи объединены общими, причем психологически конкретными, персонажами, общим антуражем и одинаково жестким (хотя и разным в двух слу­чаях) сюжетным каркасом, «Рассказ о жалости и о жестокости» и «День Оттера», совмещенные под одной обложкой, дают новое качество. На первый план книги выходит Гинзбург как повествователь.

Именно с этими двумя текстами связан тот новый взгляд на Гинзбург, о кото­ром мы уже кое-что знали по ранее вышедшим статьям Эмили Ван Баскирк и Андрея Зорина. Теперь мы можем сами взглянуть на Гинзбург этим новым взгля­дом. Это взгляд не с точки зрения настоящего, а с точки зрения истории. Прозаи­ческое наследие Гинзбург впервые предстает нам в своей неоднородности. Впер­вые становится возможным говорить о раннем, среднем и позднем периоде как о существенно разных пластах творчества Гинзбург. И самое главное — впервые становится так резко видна центральная драма всей жизни Гинзбург.

Оказывается, что «промежуточная проза», идею которой Гинзбург негромко, но твердо отстаивала в поздний период своего творчества, была лишь паллиати­вом, чтобы не сказать — хорошей миной при плохой игре. Оказывается, что Гинз­бург считала жанр записных книжек «литературой для импотентов», а подлинное свое призвание видела в создании романа в духе Пруста, — романа, предполагаю­щего сотворение особого мира. Оказывается, что на этом пути она достаточно да­леко продвинулась. «День Оттера» и «Рассказ о жалости и о жестокости» застав­ляют напряженно гадать о том, каков мог бы быть этот роман в своем конечном виде. Оказывается, что с этой точки зрения блокадная жизнь была для нее не ве­личайшим несчастьем, а исключительным шансом, давшим ей небывалый опыт. И оказывается, что своей задачи она в конечном счете выполнить не смогла.

Это историческое фиаско Гинзбург поражает своей масштабностью именно в силу масштабности достигнутых результатов. Почему она потерпела поражение там, где более традиционные писатели — от Булгакова и Пастернака до Гроссмана и Солженицына — каждый по-своему, но достигли цели? Ван Баскирк и Зорин лишь подступаются к ответу на этот вопрос: здесь требуется более детальный ана­лиз. Но такой анализ — дело будущего. А сегодня, по-моему, главное в том, что благодаря этой новой книге мы впервые можем до конца понять, что стояло за всеми известными нам словами Гинзбург о трагедии нереализованности. Как вы, может быть, помните, у Гинзбург есть фрагмент о жизненной трагедии Пушкина. По мнению Гинзбург, трагедия Пушкина состоит не в том, что его убили, не в том, что его травили, не в том, что от него отшатнулись друзья, и не в том, что его не любила жена. Для Гинзбург трагедия Пушкина была в том, что западня, которую Пушкину расставили, не давала ему сосредоточиться на работе. Она пишет: «Нам, которых не удивишь зрелищем боли человеческой, до сих пор от этой трагедии больно». Я знал все эти суждения Гинзбург о нереализованности, понимал их ав­тобиографический подтекст и все равно считал Гинзбург победительницей. Те­перь я вижу ее колоссальное поражение, и мне от этой трагедии больно.