Беспощадно зрячая

 

Гинзбург Л.Я. Проходящие характеры: Проза военных лет. Записки блокадного человека / Сост., подгот. текста, примеч., статьи Э. Ван Баскирк и А. Зорина. М., 2011.

 

«...У меня есть желание и намерение прожить жизнь так, чтобы иметь право назвать кле­ветой всякое обвинение в непорядочности. У меня так мало сейчас переживаний этиче­ского и вообще не специального характера, что этим я дорожу, как воспоминанием дет­ства, и не расположена с ним расстаться»^[1].

 

Как ни банально это звучит, Лидия Гинзбург — человек, проживший большую и сложную жизнь и, что важнее, сумевший ее продумать, прожить осознанно и твердо, наблюдая за собой без поблажек и сентиментальности. Одесская девушка, после Гражданской войны приехавшая в опустевший Петроград с отчаянной жаждой учиться — не знавшая почти ничего, как она с повышенной критичностью к себе записывала почти десятилетие спустя, и прибившаяся к набиравшему силу и яркому научным азартом и смелостью мысли «движению формалистов» (кото­рое тогда было фактически маленьким кружком единомышленников, собирав­шихся то в Институте искусств на Исаакиевской площади, то в университете — через Неву). Лидия Гинзбург, очарованная учителями — Тыняновым, Шклов­ским, Эйхенбаумом, Томашевским, — в скором времени осознала, что она, вместе со своими одаренными сверстниками, Борей Бухштабом, Витей Гофманом, Гри­шей Гуковским, попала в положение «младших». Революция в литературоведе­нии уже совершилась — и молодые учителя были хоть и немного старше их, но уже мэтрами. Как иронично отмечал Тынянов, они революцию уже сделали — и ученикам, дабы стать «как учителя», надлежит найти и совершить свою револю­цию. Своей революции не получилось — как, впрочем, и учителям недолго уда­лось побыть «мэтрами» до разгрома «формалистов». Ей, только что сумевшей за­явить о себе прекрасными глубокими статьями о русских поэтах «второго ряда» первой половины XIX в. (отличительная черта русского формализма — внимание ко «второму», окружающему, тому, без чего остается непонятен исторический, ситуативный смысл ряда первого), пришлось браться за любую поденщину, дабы выжить: редактура, просветительские лекции, работа в вечерней школе рабочей молодежи, проходные статьи. Она была выкинута из профессии на два десятиле­тия — лишившись того, что в 1920-е гг. казалось ей найденным смыслом суще­ствования, опознанным призванием.

 

«ЧУЖОЙ ГОЛОС»

 

Чуковский, опираясь на собственный опыт, утверждал: «В России надо жить долго». Гинзбург в этом отношении повезло — она сумела не только вернуться в профессию, создать свои главные работы «второго периода» (1950—1970-х гг.), но и обрести и совершенное иное, неожиданное для нее самой измерение литера­турного существования. Читая тексты Гинзбург 1930-х гг., предназначавшиеся ею для печати, удивляешься — имея уже опыт чтения ее «Записных книжек» и блокадной прозы — тому, насколько стерт в них язык, как господствуют привыч­ные и ничего не значащие обороты. Александр Чудаков вспоминал: «...первой по­павшейся мне ее книгой оказался "Лермонтов"^[2], где в самом начале встретилось словосочетание "путь к реализму", которое я не любил, и фразы типа "пути рус­ского дворянского идеализма были предрешены наступлением капиталистиче­ских сил на устои аграрного государства", которые я ненавидел, — и то и то под влияньем учителей автора книги. Не добавляли симпатии к ее работам и пассажи вроде того, что "разочарование Герцена в возможностях Запада совершить соци­альную революцию связано с непониманием значения организованной борьбы пролетариата"^[3]»^[4].

В записных книжках 1970-х гг. сама Лидия Яковлевна фиксировала: «Труднее всего мне сейчас перечитывать книгу о "Былом и думах". Писалась она в годы (рубеж сороковых—пятидесятых), когда литературоведение (как и литература) по большей части состояло уже из одних возгласов преданности. В этой же книге были мысли, поэтому она казалась сказочно свободной <...>; а несвобода была глубоко сидящей несвободой само собой разумеющегося, непроверяемого. <...>

А теперь перечитывать тяжко. Мучителен вид растраченной умственной силы» (Гинзбург 2011а, с. 294).

Но и в написанной в 1965 г., а отредактированной и дополненной в 1974-м статье «Тынянов-литературовед» язык проговаривается бессмысленным штам­пом, как, например, в следующем пассаже: «Научная обстановка, которую созда­вал вокруг себя Тынянов, исключала некоторые явления, еще и сейчас бытующие» (Гинзбург 2011а, с. 460. Курсив мой).

Этот оборот не снят, не оттенен иронией, оговоркой, каким-нибудь иным об­разом — он так и застывает в тексте, не противореча ему, — и в поздней статье об учителе Гинзбург проговаривается казенным языком. Размышляя об этом опыте в 1970-е, она записывала: «Тогда казалось, что остался один язык, на котором все говорили. Что он наша данность и нет ничего, кроме него. Мы резко ощущали по­этому отклонения от его законов, переживали смелость и радость своего сохра­ненного слова, не замечая, как всеобщий язык проникает и располагается в нашем слове. Да, ничто никому не прошло даром» (Гинзбург 2011а, с. 294).

Михаил Айзенберг в рецензии на «Проходящие характеры» пишет, отталки­ваясь от цитаты из Примо Леви: «"Неоспоримый факт: там, где совершается на­силие над человеком, совершается насилие и над языком". Но Гинзбург, выводя себя из области субъективного, мысля себя — как бы со стороны — "объектом" насилия, каким-то образом вывела и свой язык из зоны действия этого безуслов­ного закона»^[5]. Но это суждение верно только относительно «Записных книжек» и блокадной прозы — в «Записных книжках» темы и даже сюжеты, что появятся и в публикациях Гинзбург, отличаются в первую очередь не содержанием, не тем, что нечто не может быть высказано публично, но языком. «Ничто никому не про­шло даром» — это верно и относительно Гинзбург, но она оказалась способна соз­дать участок, в котором язык престал быть объектом насилия. Отметим попутно, что язык в «Записных книжках» подвижен — той свободы, что присуща ему в за­писях 1930—1950-х гг., он во многом лишается в 1980-е, и объяснить это посред­ством эволюции автора не получится, поскольку «Записные книжки» — текст об­работанный, прошедший через несколько редакций и записи 1920—1930-х гг. читаются нами в редакции 1980-х.

Вопрос в том, что позволило Гинзбург вырваться из-под власти «общего языка», следует начать с того, что это освобождение происходит только на опре­деленном участке ее прозы, который она сама определила как «промежуточную литературу». Понятие, сформулированное ею в 1925—1926 гг., когда она работала над «Старой записной книжкой» Вяземского^[6] (подтолкнувшей ее начать вести аналогичные записи), и разрабатывавшееся до последних лет^[7]. Размышляя над спецификой «Старой записной книжки» в статье 1929 г., Гинзбург проговаривает моменты, которые станут ключевыми и для ее непубличного творчества: «.она предполагала автора, свободно противопоставленного вселенной и считающего возможным наблюдать, рассуждать и повествовать, не оправдываясь перед чита­телем. На деле эта неопределенность, разумеется, оказывается фиктивной (но эта фикция эстетически важна, потому что подчеркивает конструктивный принцип).

В "Записной книжке" <...> литературные вкусы, политические мнения, жи­тейские взгляды управляются единым стилем умственной и нравственной куль­туры. Этот склад особым образом препарировал исторические, политические, литературные записи и в то же время начисто исключал возможность записей дневникового характера, т.е. имеющих касательство к "внутреннему человеку"» (Гинзбург 2007, с. 185. Курсив мой). «Это органическое и принципиальное "без- душье" придавало особый вес стилистическим моментам. "Душа" писателя ока­залась изъятой из поля зрения читателя. Читатель искал и находил необходимое единство и характеристику автора в слове» (Гинзбург 2007, с. 187).

В 1929 г. Гинзбург пишет: «.Вяземский ни в какой мере не настаивал на по­пуляризации той своей работы, которую сам больше всего ценил. Он неодно­кратно высказывался в том смысле, что его письма — лучшее из всего, что он на­писал, нисколько, по-видимому, не смущаясь тем обстоятельством, что они не могут быть опубликованы при его жизни. <...> Вяземский, по-видимому, созна­вал, что его эпоха не примет его неофициальное литературное лицо» (Гинзбург 2007, с. 181—182). Трудно сомневаться, что размышления эти касаются и ее са­мой — в записных книжках 1926—1930 гг. Гинзбург часто возвращается к харак­теру собственных записей, но наиболее насыщенный комментарий-сопоставление к приведенной цитате дает ее запись начала 1970-х: «Сен-Симон в старости соз­давал свое огромное творение, зная, что никогда не увидит его в печати. Но Сен- Симон был настолько человеком объективных связей, что для него это просто не имело значения. Для него существование в боге, в будущих поколениях своей ка­сты, в своих наследниках, продолжателях рода, — было абсолютной реальностью» (Гинзбург 2011а, с. 264). Вяземский, Сен-Симон — они могут позволить себе не думать о публике, «не настаивать на популяризации своей работы», поскольку существуют в «плотном социальном окружении»; Гинзбург его лишена — и по­тому для нее судьба текста не только и не столько вопрос психологический (при­знания писателя), сколько вопрос о самом смысле и ценности текста: «Пишущий должен печататься. Писать ни для кого, ни для чего — это акт холодный, ленивый и неприятный. В виде некоторого промежуточного удовлетворения могут суще­ствовать персональные читатели (слушатели). И этот эрзац (жалкий, несмотря на высшую их читательскую квалификацию) вызывает до странного сходную ре­акцию авторских опасений, честолюбивых волнений и надежд.

Впрочем, при этом едва ли можно хорошо писать. Особенно прозу. Возникает зловещая легкость. Нет железной проверки на нужность, и потому нет критерия оценки. Пусть это талантливо, пусть действует, но, быть может, это еще не до­стигло форм выражения общественно значимых, быть может, это литература для знакомых <...>» (Гинзбург 2011а, с. 188—189). И несколькими годами позже: «Творчество есть род общения. Можно писать для многих и для немногих (даже для трех человек знакомых), для потомства, для воображаемого читателя. Но творить для себя — это сумасшествие» (Гинзбург 2011а, с. 218).

Но при этом Гинзбург не особенно стремилась познакомить широкий круг со своими записями: чтение «для немногих», нежелание распространять записи в самиздате, крайне осторожное отношение к публикациям даже в 1980-е гг.^[8] Сле­довательно, у этих записей иной смысл, позволяющий им существовать, — лите­ратурой они становились помимо литературы, литературная механика использу­ется для «претворения опыта».

Ян Левченко, рассуждая о старших формалистах, стремится показать, что и наука, и художественное творчество проистекали из «самопонимания и самопре­зентации формалистов как творцов собственной биографии»^[9], определяя их как «поздний романтический проект». В этом смысле позиция Гинзбург противопо­ложна позиции учителей — она стремится не «сотворить биографию», но прожить жизнь — и записные книжки, и вырастающая из них литература служат этой цели, из которой затем прорастает биография, в смысле, весьма отличном от того, ко­торый предстоял учителям.

 

«ОРГАНИЧЕСКИЙ СКЕПТИК»

 

Гинзбург, как было кем-то замечено, отличалась умом поразительно жестким, со­вершенно «мужским» — без малейшей попытки скрыться за сентиментальностью, чувством, фразой. Понимание другого и понимание себя — в конечном счете для Гинзбург это был единый процесс (сродни стоической медитации), исключавший всякое романтическое опоэтизирование. Безыллюзорность взгляда делала Гинз­бург беспощадно зрячей. Иллюзии — защитная оболочка, позволяющая нам вы­носить себя; Гинзбург же целенаправленно стремилась научиться жить без ил­люзий, без привычных защит^[10]. Эдуард Надточий описывает этот опыт как поиск иных практик сопротивления: в ХХ, «железном» веке иллюзии не защищают, си­стеме либо покоряются, расплачиваясь собой, либо борются с ней — в борьбе ста­новясь неотличимо похожими на тех, с кем борются. Стоический скепсис Гинз­бург, тщательно ею отрефлексированный, позволил ей сохранить себя — в то время, когда человек нередко оказывался попеременно палачом и жертвой, она сумела не принять участия в этой игре, защитила себя от иллюзий «дела», «ис­тины», любых других высоких слов, позволяющих найти себе оправдание. В «Рас­сказе о жалости и жестокости», написанном в Ленинградскую блокаду, Гинзбург так формулирует обретенный ею способ утверждения ценностей в мире, где каж­дая абсолютная ценность оказывается лишь способом примириться с невыноси­мым, где нет возможности добросовестно верить в универсальные смыслы: «В ка­честве органического скептика Оттер не знал в точности, что такое ценная и нужная жизнь. И для кого нужная. Только на абсолюты опирающееся неколеби­мое представление об иерархии ценностей могло бы помочь ответить на этот во­прос. Но этого представления у Оттера не было. А вне этого, по совести говоря, Оттер знал только ощущение каждого человека на свое право на существование и его интуитивно понятное право на это ощущение. <...> С помощью каких кри­териев может скептик установить иерархию всех этих интуиций и непосредствен­ных моральных данностей? Он может только сказать, что жизнь человека нужна ему самому и что в своем праве на существование люди равноправны»^[11].

В этом отрывке Гинзбург формулирует принцип скептического гуманизма, во многом сближающийся с синхронными текстами Камю. И здесь же — решитель­ное разногласие с ним. Во фрагментах, не вошедших в «Вокруг "Записок блокад­ного человека"», Гинзбург описывает смысл «Постороннего» следующим обра­зом: «Констатация факта: жизнь бессмысленна, а человек хочет жить <...>. На этом кончается ход мысли в романе. В трактате же после этого Камю делает не­постижимый прыжок в героическое самоутверждение. <...> К человеку Сизифу со всех сторон сбегаются отрицательные ценности: истина, свобода, гордость, му­жество в безнадежной борьбе. Откуда все это берется, если нет ни иерархии, ни выбора? Чем осознанная бессмыслица лучше неосознанной — если не признать высшую ценность в познании?» (Гинзбург 2011б, с. 451).

Этическая проблематика Гинзбург вытекает из осознания принадлежности к традиции модерна — индивидуалистической традиции, и в то же время из осо­знания тупика последней: «.романтический индивидуализм состоял в том, что безусловно ценная личность присваивала себе безусловные ценности, ей внепо­ложные, вплоть до божественных. Романтическое отношение субъекта и объекта нарушило уже декадентство конца XIX века. Объективные ценности взяты были под сомнение, но ценность личности еще не оспаривалась. XX век с его непомер­ными социальными давлениями постепенно отнял у человека переживание абсо­лютной самоценности» (Гинзбург 2011а, с. 338. Курсив мой).

Индивидуализм XIX в. опирался на несомненность личности — что бы ни про­исходило вокруг, ценность личности не подвергалась сомнению — равно как не подвергается она в конечном счете сомнению и у Камю. Он отвергает ее созна­тельно, но весь ход его рассуждений тем не менее опирается на эту несомнен­ность — его проблематика в том, как, не имея никаких рациональных доводов, тем не менее найти обоснование личности, ее суверенности, даже если это будет обоснование через абсурд существования.

Напротив, Гинзбург принимает ситуацию со всей беспощадной серьезностью — поскольку опыт ее существования не оставляет ей тех надежд, за которые мо­жет уцепиться Камю, она выкинута из гуманистической традиции не только ра­ционально (осознанием ее интеллектуальной ущербности), но и самим сущест­вованием. Как и Камю, она убеждена, что «логика поведением не управляет (логически мыслящие от других отличаются пониманием нелогичности своих поступков). Поведением управляют устремления и интересы, превращающие че­ловека в устройство, приспособленное — биологически и социально — для жизни; закономерность, из которой он вырывается только вследствие патологического развала или чрезмерности нагрузки (последнее редко, человек выдержать мо­жет много, вынослив)» (Гинзбург 2011б, с. 446). Однако эти устремления и ин­тересы, согласно Гинзбург, и есть то, чем держится этика — и чем она разрушается. В записях 1970—1980-х гг., размышляя над Ларошфуко, она отмечает: «В духе XVII века он оперирует неподвижными категориями добродетелей и пороков, но его динамическое понимание человека и страстей человека, в сущности, стирает эти рубрики. Ларошфуко отрицает и разлагает моральные понятия, которыми пользуется. <... > Система Ларошфуко может объяснить не только низкие, но и высокие поступки. Она допускает моральную иерархию. <...> В какой-то мере он рассматривает уже поведение человека как непрестанную идеологизацию влече­ний (интересов). Это выгодно отличает его от плоской мизантропии, которая ничего не понимает в человеке, потому что видит в нем одну шкурность и не ви­дит сублимацию шкурности. На одной шкурности нельзя было бы создать ничего похожего на человеческое общество» (Гинзбург 2011а, с. 310).

Источником ценностей, по Гинзбург, может быть только социальное — про­блема, однако, в том, что социальное перестало быть таковым, общество больше не выступает той «плотной средой», по отношению к которой возможно само­определение индивида: «Свидетели — это среда, апперципирующая поступки че­ловека, оценивающая его жизнь согласно определенным этически-эстетическим нормам. Где есть среда, там в каждой личности действует мощный закон сохра­нения принятого нравственного уровня» (Гинзбург 2011а, с. 193). Осмысляя опыт своего поколения, Гинзбург пишет: «Молодость этого поколения прошла при сви­детелях. <...> Без свидетелей форма распадалась. Не человек отказывался от со­блазнов мира сего, а человеку отказывали от места. Отсюда долгие, дорогостоя­щие старания — жить как люди живут. Не получалось.

Неудача — больше не материал, потому что она не пригодится; проигранная жизнь не форма, потому что на нее никто не смотрит со стороны» (Гинзбург 2011а, с. 193). Смотрение со стороны — собственно и есть вся «промежуточная литература» Гинзбург: среда, поддерживающая нормы, если нет социальной среды — то такой средой становится литература, возможность создать дистанцию по отношению к себе (тот «внешний взгляд», который в нормальной ситуации дает общество).

Шаг за шагом разбирая мотивы, «влечения (интересы)», лежащие в основе че­ловеческих действий (во второй части «Записок блокадного человека» она ана­томирует каждую реплику), Гинзбург далека от того, чтобы сводить человеческое поведение лишь к ним; «влечения (интересы)» — тот строительный материал, из которого создается человеческое поведение, и, следовательно, оно несводимо к нему. Логика, лежащая в основе подобного препарирования, родственна скорее логике «Размышлений» Марка Аврелия в интерпретации Пьера Адо, для кото­рого это не «некий личный дневник, в котором тот изливает душу», а «духовные упражнения»^[12]. Мы ничего не поймем, если примем, например, известный фраг­мент, потом звучащий у Паскаля: «.сколько людей вовсе не знают и твоего имени, сколько забудут тебя в самом непродолжительном времени» (IX, 30), за лирическое излияние. Ничто не прояснится, если рассуждение из книги VIII (24): «Каким представляется тебе омовение? Масло, пот, грязь, липкая вода — все вещи, возбуждающие брезгливость. Таковы же и каждая часть жизни, каждый предмет» — мы примем за мизантропию или мимолетное настроение императора, в книге X (10) сравнивающего себя с пауком: «.паук горд, завлекши музу; <...> а кто — сарматов». Речь не о том, что есть только это — император не тождественен пауку, слава значима для Марка Аврелия, но смысл «Размышлений» в духовном упражнении, в тренировке подобного взгляда, который позволяет жить и дей­ствовать — в том числе и завлекая сарматов в ловушку; ключевое, однако, в том, чтобы возникла дистанция между действием и сознанием, чтобы лишить повсе­дневное существование его статуса «само собой разумеющегося». В опыте текста Гинзбург научается самой ценной свободе — свободе от надежды: «Тогда человеку в качестве источника ценностей и этических действий остается еще область ин­дивидуально-психологическая, со всеми ее парадоксами. Человек уходит в себя, чтобы выйти из себя (а выход из себя — сердцевина этического акта). Человек в себе самом ищет то, что выше себя. Он находит тогда несомненные факты внут­реннего опыта — любовь, сострадание, творчество — в своей имманентности, од­нако не утоляющие жажду последних социальных обоснований» (Гинзбург 2011а, с. 253. Курсив мой).

Соблазн, который Гинзбург фиксирует и преодолевает, — элитарная этика, на­ходящая в творчестве спасение^[13]. Она слишком хорошо понимает могущество со­циальных механизмов, чтобы полагать, что нечто может удержаться вне их, — как стоик принимает мировой закон, которому он подчинен так же, как и все прочее, так и Гинзбург принимает власть социального. Глубокий литературовед, удивляю­щий точностью и одновременно неожиданностью своих наблюдений, Гинзбург на­стаивает: «Историко-литературные работы удаются, когда у них есть второй, ин­тимный смысл. Иначе они могут вовсе лишиться смысла. Знаю это по грустному опыту» (Гинзбург 2011а, с. 302—303). В своей главной вышедшей при жизни книге — «О психологической прозе» (1977) — она решительно и спокойно уходит от всякого романтического способа мировидения и мирочувствования: «Роман­тизм привык хотеть невозможного, стремиться к недостижимому. Жизнетворчество и в этом смысле вполне романтично, потому что это задача с заведомо неудав­шимся решением. <...> В жизни есть высказывания, беседы, письменные свиде­тельства, жесты, поступки, изнутри и извне объединяемые в условное единство. Но остаток, не усвоенный эстетической структурой, здесь слишком тяжеловесен. То, что должно было стать торжеством искусства, на самом деле убивает его спе­цифику. Условные образы, привитые к жизни, подвергаются опасности грубо ма­териализоваться — подобно духам спиритов, которые стучат, разговаривают и кашляют»^[14]. Искусству романтическому постоянно угрожает утрата границы, от­деляющей искусство от жизни, — жизнь и искусство слишком серьезные вещи, чтобы с ними можно было играть, переставляя их местами. Искусство, как отмечал еще Аристотель, стремится не к правде, но к правдоподобию — перенося искусство в жизнь, пытаясь строить последнюю в соответствии с первым, мы не только предъявляем к жизни невозможные требования, но равным образом расплачива­емся и искусством. Романтизм — в первую очередь искусство действия, акта; для Гинзбург акт — всегда акт жизненный, искусство есть дело мысли. Романтизм стремится к поступку, Гинзбург озабочена «проблемой поведения»: «Субъек­тивно-героическое миропонимание, подвиги, чтобы доказать себе силу, жертвы ради реализации собственных дарований, — все это частные случаи из жизни че­ловеческого духа. Этика как закон поведения требует норм — абсолютных или от­носительных, но всеобщих и жестких» (Гинзбург 2011а, с. 253).

Надежда обессиливает нас, поскольку начинает казаться, что мы можем вы­скользнуть из ситуации, оказаться свободными от нее — или же делать ставку на саму ситуацию, что она изменится, или искать смысл, нам недоступный, в ужасе переживаемого — путь, известный, например, по Лукачу, а в более простой форме пройденный большинством интеллектуалов той эпохи. Эта попытка догово­риться со временем — найти спасение в самой историчности, обрести смысл ис­тории, который оправдает все — и тем самым сделает возможным и для нас ком­промисс со временем.

«В условиях абсолютной несвободы очень трудно и очень легко быть смелым. Ибо все есть смелость, каждое неотрегулированное дыхание есть смелость» (Гинзбург 2011б, с. 82).

Для Гинзбург значимым оказывается не поступок, не единичный жест — по­скольку жестом здесь оказывается и меньшая подлость, когда можно совершить большую, и меньшие оговорки, когда все стремятся сделать их как можно больше. Она отказывается от смелости, от «бунта», о котором говорит Камю, заменяя его куда более трудным — отсутствием страха, вырастающим из безнадежности: дей­ствовать так, «как будто ты уже умер», видеть себя нейтральным взглядом, как объект в череде других объектов^[15].

Явно опираясь на собственный опыт, Гинзбург в 1970-е гг. писала: «Психоло­гические открытия, которые на данном этапе в законченной форме еще невоз­можны в устоявшихся, канонических жанрах, которые в них только пробиваются к свету, возможны уже в пограничных видах литературы — в письмах, дневниках, автобиографиях» (Гинзбург 1977, с. 76). Дневников и автобиографий она не пи­сала, письма не были для нее, как и для большинства современников, простран­ством психологических открытий, но она нашла другие пограничные формы: за­писную книжку, «незаконченный рассказ» — нечто среднее между черновиком и дневником, избавляющее от «высокой эстетической организации» литературы вымысла и тем самым дающее возможность увидеть непредзаданное.

Лидия Гинзбург не станет фигурой первого плана — она не может предложить простых ответов, универсальных формул. Единственное, что она может дать, — техники жизни, техники осмысленного существования — и пример собственной жизни, прожитой без счастья. Впрочем, как писал Моруа, размышляя о Прусте, «в человеке счастливом <...> мало человеческого. Как понять ему жизнь дру­гих людей, сплошь состоящую из боли? <...> Лишь любовь (напомним, что, по Прусту, любовь — всегда страдание. — А.Т.) и ревность способны открыть нам врата понимания»^[16]. Счастье для Гинзбург, как и для Пруста, если и возможно, то как результат непонимания. Но взамен этого она дает урок жизни, прожитой в сознании и ответственности, без подлости и предательства, что делает ее уни­кальной на фоне эпохи.