В жанре плагиата

 

Суровцева Е.В. ЖАНР «ПИСЬМА К ЦАРЮ» В XIX — НАЧАЛЕ ХХ ВЕКА. — М.: АИРО-XXI, 2011. — 163 с. — 300 экз. — (АИРО-монография. Т. 27).

 

Во введении к рецензируемой книге Е.В. Суровцева пишет: «...данная работа является тематическим продолжением проводимого нами исследования обращений русских писателей во власть (к властям? — Л.П.) предержащим и во властные структуры с письмами. Нами обосновывается тезис, что подобные тексты — письма представителей русской интеллигенции, в частности писателей, во власть — образуют особый эпистолярный жанр <...>» (с. 9). Далее во введении ав­тор перечисляет отличительные черты этого жанра, характеризует его разновид­ности и обещает проанализировать обширный комплекс материалов за более чем век. Если мы учтем, что Суровцева в той же серии монографий уже выпустила книги «Жанр "письма вождю" в тоталитарную эпоху (1920—1950-е гг.)» (2008) и «Жанр "письма вождю" в советскую эпоху (1950—1980-е)» (2010), то легко будет прийти к заключению, что отечественные гуманитарные науки приобрели иссле­дователя-эрудита, свободно оперирующего материалом двух веков отечественной истории. Однако знакомство с рецензируемым изданием быстро рассеивает по­добные иллюзии.

Первая глава книги, названная «Социо­культурная ситуация в XIX — начале ХХ ве­ка», составляет почти половину авторского текста и представляет собой популярную ком­пиляцию, возможно и полезную школьникам, но не имеющую никакого научного значения и никак не связанную с темой книги (так, конча­ется она фразой «Не придерживался модернистских тенденций и Сарьян»). Завершается книга «Краткой библиографией» (на 16 стра­ниц! — Л.П.) и «Перечнем основных журналов, газет, еженедельников, альманахов XIX — на­чала ХХ века» (зачем — бог весть!).

В результате на само исследование (за более чем век!) остается 60 страниц. Встречаются, ко­нечно, авторы, которые отличаются лаконич­ным стилем и кратко, но четко излагают свои оригинальные построения, но Суровцева не принадлежит к их числу. Более того, почти сразу же возникает дежавю: все выгля­дит поразительно знакомым. Поиск в Интернете подтверждает худшие предполо­жения. Оказывается, автор работает довольно простым методом: отыскивается близкий по теме текст, который частично цитируется со ссылкой, частично дается в изложении, а частично дословно переписывается (что является плагиатом, т.е. не только неэтичным поступком, но и нарушением закона).

Чтобы не быть голословным, приведем доказательства.

Дойдя, например, до письма Гоголя к императору, Суровцева берет хорошо из­вестную книгу И. Золотусского «Гоголь» (изданную в серии «ЖЗЛ») и исполь­зует ее по описанной выше методике. Вот примеры (далеко не все):

«...прибывает Гоголь на исходе 1841 года в Россию <...>. [Он] переправляет рукопись "Мертвых душ" в Московский цензурный комитет. <...> Московская цензура несколько онемела перед тем, что ей дали на рассмотрение. Необычным было все: и жанр сочинения, и материал его, и само название. Цензор И.М. Сне­гирев (профессор Московского университета) быстро прочитал и доложил, что ничего недозволенного нет. Но тут стал читать помощник попечителя Москов­ского учебного округа Д.П. Голохвастов. <...>

Голохвастов, а за ним и другие цензоры решили с печатанием подождать. При­чины? Они переданы самим Гоголем в письме к Плетневу: "Как только. Голо­хвастов услышал название: Мертвые души, закричал голосом древнего римля­нина: — Нет, этого я никогда не позволю: душа бывает бессмертна; мертвой души не может быть, автор вооружается против бессмертья". Голохвастову растолко­вали, что речь идет о "ревижских душах". — "Нет, — закричал председатель. — Этого и подавно нельзя позволить. это значит против крепостного права."»^[1]

«В конце 1841 г. Гоголь, вернувшись из Европы в Россию, переправляет руко­пись "Мертвых душ" в Московский цензурный комитет. Московская цензура рас­терялась от необычности произведения — его жанра, материала, самого названия. Цензор И.М. Снегирев (профессор МГУ (!!! — Л.П.)) быстро прочитал рукопись и доложил, что ничего крамольного в ней не содержится. Однако помощник по­печителя Московского учебного округа Г.П. Голохвастов, а за ним и некоторые другие цензоры, решили с печатанием подождать. Причины этого изложены в письме Гоголя П.А. Плетневу от 7 января 1842 г.: "Как только, занимавший место президента, Голохвастов услышал название: Мертвые души, закричал голосом древнего римлянина: — Нет, этого я никогда не позволю: душа бывает бессмертна; мертвой души не может быть, автор вооружается против бессмертья. В силу на­конец мог взять в толк умный президент, что дело идет об ревижских душах. Как только взял он в толк, и взяли в толк вместе с ним другие цензора, что мертвые значит ревижские души, произошла еще больная кутерьма. — Нет, закричал пред­седатель и за ним половина цензоров. Этого и подавно нельзя позволить, хотя бы в рукописи ничего не было, а стояло только одно слово: ревижская душа — уж этого нельзя позволить."» (Суровцева, с. 107).

«Надеясь на повторение истории с "Ревизором", он думает о том, как бы под­сунуть "Мертвые души" его величеству» (Золотусский, с. 311).

«Он, вспоминая историю с "Ревизором", думает о том, как бы подсунуть руко­пись самому императору» (Суровцева, с. 108).

«И тут как нельзя кстати подворачивается курьер. Им оказался Белинский, приехавший в Москву на рождество. Белинский приехал из враждебного Москве Питера и остановился у людей, далеких от круга тех, у кого бывал Гоголь. Но Го­голь тайно от своих кредиторов и поклонников встретился с Белинским и передал ему рукопись "Мертвых душ". Белинский был наиудобнейший курьер: он тут же возвращался обратно и мог из рук в руки вручить рукопись Одоевскому, а тот — Вьельгорскому и так далее. Важна была эта эстафета и соблюдение фактора не­медленности, непрерывности.

Вслед за Белинским (и вместе с ним) полетели письма Гоголя в Петербург во все адреса. Их призыв: сделайте все, чтобы рукопись как можно скорее была раз­решена» (Золотусский, с. 311).

«И тут в Москву из Петербурга приезжает на Рождество Белинский, который может передать произведение Одоевскому, тот — Вьельгорскому и так далее. Го­голь тайно от своих кредиторов и поклонников встретился с Белинским и передал ему "Мертвые души". Вслед за Белинским полетели письма Гоголя в Петербург во все адреса с просьбой, с призывом все сделать для того, чтобы рукопись была как можно скорее разрешена» (Суровцева, с. 108).

«Вся весна 1842 года — это дни переживаний по поводу затерявшейся руко­писи, которая застряла где-то в столах петербургской цензуры, хотя та ее уже про­чла и разрешила. Какие-то неведомые приключения случились с нею. Посланная в Москву, она в Москву не дошла: никто толком не знал, где она, Гоголь подозре­вал, что она у Погодина, который мог прикарманить ее для "Москвитянина". Ведь вернуться она должна была на погодинский адрес. Как всегда быстро впадающий в тоску, Гоголь начинает обстреливать Петербург посланиями самыми отча­янными. Летят письма к Смирновой-Россет (она вхожа к царю), Плетневу, Одоевскому, А.В. Никитенко. Он пишет даже послание С.С. Уварову, хотя знает, как признается Плетневу, что "Уваров всегда был против меня". Ему приходят на ум подозрения, что тут не в почте и нерасторопности цензурных чиновников дело, а в чем-то другом, таинственном, ему неизвестном, и он уверяет Плетнева, что против него "что-то есть". Это "что-то" звучит очень неопределенно: тут можно заподозрить и козни царя, не желающего выхода "Мертвых душ"» (Золо­тусский, с. 319).

«Вся весна 1842 г. для Гоголя — время переживаний по поводу затерявшихся "Мертвых душ", которые застряли где-то в столах петербургской цензуры, хотя та эту рукопись уже прочитала и разрешила. Посланная в Москву, она в Москву не дошла, и никто не знал, где она. Гоголь подозревал, что Погодин держит её у себя — для "Москвитянина", ведь вернуться рукопись должна была именно на ад­рес Погодина, в чьем доме Гоголь и поселился после возвращения из Европы. Го­голь начинает активно писать Смирновой-Россет, вхожей к царю, Плетневу, Одоевскому, А.В. Никитенко. Он пишет даже послание С.С. Уварову (между 24 февраля и 4 марта 1842 г.), хотя знает, как признается Плетневу, что "Уваров всегда был против меня". Писатель начинает подозревать, что дело вовсе не в мед­лительности почты и не в нерасторопности цензоров, но уверяет Плетнева, что против него "что-нибудь есть" — скорее всего, противодействие самого царя» (Су­ровцева, с. 108—109).

«Но ни это письмо, ни письмо к князю М. А. Дондукову-Корсакову, от кото­рого непосредственно зависело разрешение "Мертвых душ", так как тот был пред­седателем Цензурного комитета, ни иные мольбы и просьбы Гоголя не понадо­бились. Дело разрешилось само собой. Рукопись прочитал Никитенко и ничего недозволенного в ней не нашел. Пострадал только "Копейкин". В нем цензор уло­вил некоторые неприличные намеки на правительство и покойного государя. Пришлось "министра", одного из действующих лиц "Копейкина", переделать в "вельможу", а "государя" выбросить. И кое-что снять из того, что могло бы по­действовать на высочайший слух (впрочем, как выяснилось позже, Николай так внимательно читал "Мертвые души", что путал их с "Тарантасом"", а Гоголя с В. Соллогубом)» (Золотусский, с. 320—321).

«Но ни это письмо, ни письмо к князю М.А. Дондукову-Корсакову, от которого непосредственно зависело разрешение "Мертвых душ", ни иные просьбы Гоголя не понадобились. Дело разрешилось само собой: рукопись прочитал Никитенко и ничего недозволенного там не нашел. Пострадала только "Повесть о капитане Копейкине", в которой цензор уловил неприличные намеки на правительство и покойного царя. Публикация "Повести." в составе "Мертвых душ" оказалась под угрозой. Никитенко потребовал "министра", одного из действующих лиц повести, переделать в "вельможу", а "государя" и вовсе выбросить. И кое-что снять из того, что могло бы подействовать на высочайший слух (впрочем, как выяснилось позже, Николай путал "Мертвые души" с "Тарантасом", а Гоголя с В. Сологубом (так! — Л.П.)» (Суровцева, с. 110—111).

И далее еще несколько страниц книги Суровцевой основываются на книге Золотусского.

Аналогичным образом действует Суровцева и в иных случаях. Например, за­ходит речь о «письме-доносе» (термин Суровцевой). Этому вопросу посвящен параграф в полторы страницы. Рассматривается только Ф.В. Булгарин (который, что замечательно, не имеет отношения к теме книги, поскольку никогда ни доно­сов, ни писем такого рода царю не писал), причем почти половину параграфа со­ставляет цитата из статьи А.И. Рейтблата. Однако и почти весь остальной текст, данный как авторский, извлечен из той же статьи. Вот пример:

«К числу наиболее болезненных вопросов истории русской литературы отно­сится тесное и многолетнее сотрудничество Ф.В. Булгарина, одного из крупней­ших, если не самого крупного журналиста второй четверти XIX в. и видного ли­тератора своего времени, с III отделением, т.е. секретной полицией, или, выражаясь языком того времени, "высшим надзором".

В литературных кругах слухи об этом сотрудничестве стали циркулировать в 1829 г. [ссылка на работы В.Э. Вацуро и Ю.Г. Оксмана]. Среди литераторов пушкинского круга Булгарин был "признан за шпиона, агента III отделения" [ссылка на книгу А.И. Дельвига "Полвека русской жизни"»].

Булгарин <...> имел репутацию "агента III отделения", о чем свидетельствуют определения таких держателей литературной нормы, как комментаторы [ссылка на издания воспоминаний П.В. Анненкова и Д.В. Григоровича] и краеведы-по­пуляризаторы [ссылка на книгу В.К. Зажурило, Л.И. Кузьмина, Г.И. Назаровой "«Люблю тебя, Петра творенье.»: Пушкинские места Ленинграда" (Л., 1989)]. Правда, с конца 1980-х гг. делались попытки пересмотреть эту точку зрения. Так, М. Салупере полагала, что он не писал доносы, а просто старался "быть полез­ным". Однако об особых выгодах и покровительстве ему со стороны III отделения говорить трудно [ссылка на статью М. Салупере 1989 г.]. Н.Н. Львова вообще, не затрудняя себя доказательствами, утверждала что "Булгарин никогда не был аген­том III отделения. Когда родилась эта сплетня и как она укоренилась, уже никто не помнит" [ссылка на статью Н.Н. Львовой 1990 г.]»^[2].

«.остановимся на одном из наиболее острых вопросов истории русской лите­ратуры — на сотрудничестве Ф.Б. Булгарина, одного из крупнейших журналов второй четверти XIX века и видного литератора своего времени, с III Отделением. <...> В литературных кругах слухи о сотрудничестве Фаддея Венедиктовича с III Отделением стали циркулировать с 1829 г. [ссылка на работы В.Э. Вацуро и Ю.Г. Оксмана]. Среди литераторов пушкинского круга Булгарин "был признан за шпиона, агента III Отделения" [ссылка на книгу А.И. Дельвига "Полвека рус­ской жизни"]. К настоящему времени твердо установилась репутация Булгарина как "агента III Отделения", о чем свидетельствуют определения таких держате­лей литературной нормы, как комментаторы [ссылка на издания воспоминаний П.В. Анненкова и Д.В. Григоровича] и краеведы-популяризаторы [ссылка на книгу В.К. Зажурило, Л.И. Кузьмина, Г.И. Назаровой "«Люблю тебя, Петра тво­ренье.»"]. Правда, в последние годы делались попытки пересмотреть эту точку зрения. Так, М. Салупере считает, что он не писал доносы, а "делился информа­цией и соображениями" общего характера, "стремясь быть полезным". Однако об особых выгодах и покровительстве ему со стороны III Отделения говорить трудно [ссылка на статью М. Салупере 1989 г.]. Н.Н. Львова вообще, не затрудняя себя доказательствами, заявляет, что Булгарин "никогда не был агентом III Отделения. Когда родилась эта сплетня и как она укоренилась, уже никто не помнит" [ссылка на статью Н.Н. Львовой 1990 г.]» (Суровцева, с. 105—106).

Добравшись до Герцена, Суровцева использует статью В.К. Кантора «Трагедия Герцена, или Искушение радикализма». Вот несколько примеров.

«В общественное сознание крепко была вбита повторенная Лениным мысль Огарева, что "Герцен первый снова разбудил наше уснувшее свободомыслие, дал первый толчок нашим потребностям народной свободы и нового гражданского устройства. <...> Герцен разбудил самые спящие умы; все ринулись к одной мысли, — народного освобождения. Дело могло быть понято так или иначе, но движение уже не могло остановиться. Это хорошо знает человек, который дает первый толчок движению. Это закон механики. От этого за Герценом и останет­ся первоначальное стремление к освобождению" [ссылка на издание Огарева 1998 г. — Л.П.]. А потом прозвучали канонические строки Ленина о том, что де­кабристы разбудили Герцена. А уж он стал звонить в "Колокол"»^[3].

«Еще Огарев в статье "Памяти Герцена" высказал мысль о том, что "Герцен первый снова разбудил наше уснувшее свободомыслие, дал первый толчок нашим потребностям народной свободы и нового гражданского устройства. <.> Герцен разбудил самые спящие умы; все ринулись к одной мысли, — народного освобож­дения. Дело могло быть понято так или иначе, но движение уже не могло остано­виться. Это хорошо знает человек, который дает первый толчок движению. Это закон механики. От этого за Герценом и останется первоначальное стремление к освобождению". Позже эту мысль повторил Ленин в статье под таким же назва­нием, и далее прозвучали классические слова о том, что декабристы разбудили Герцена, а он стал звонить в "Колокол"» (Е.В. Суровцева, с. 85).

«<.> Герцен, можно сказать, всю жизнь шел к двум диаметрально противо­положным по пафосу текстам — "Письму из провинции" и "Письму старому то­варищу"» (Кантор, с. 82).

«Итоговые произведения Герцена, диаметрально противоположные по пафо­су, — "Письмо из провинции" и "Письмо старого товарища"» (Суровцева, с. 91).

«Обращаясь к Императору, Герцен произносит знаменитые слова Юлиана- отступника: "Ты победил, Галилеянин!", тем самым приравнивая императора к Христу» (Кантор, с. 78).

«[Герцен] обращает императору слова Юлиана-отступника: "Ты победил, Га­лилеянин!", тем самым приравнивая императора к Христу» (Суровцева, с. 132).

Активно использует Суровцева и других авторов. Вот еще один пример:

«.его [Тютчева] трактовка славянского вопроса <.> не могла появиться в печати, так как николаевская цензура в это время жестко соблюдала интересы дружественных сопредельных империй — Австрии и Турции»^[4].

«Тютчевская трактовка славянского вопроса не могла в то время появиться в печати, так как в то время николаевское правительство соблюдало интересы дружественных Австрии и Турции» (Суровцева, с. 101).

Желающие поупражняться на ниве интернетно-библиографических разыска­ний найдут, скорее всего, еще немало «прототекстов» «анализов» и «исследова­ний» Суровцевой.

Вряд ли, однако, описанная методика сотрудника лаборатории общей и компь­ютерной лексикологии и лексикографии филологического факультета МГУ (ин­формация почерпнута из биографической справки на обложке) будет иметь много последователей — ведь если автору с помощью скачанных из Сети текстов легко «творить» подобные монографии, то и читателям при желании столь же легко отыскать подлинных авторов.

Только неясно: был ли автор чрезмерно наивен, полагая, что плагиат никто не заметит, или тут проявилось циничное убеждение, что заметят, но промолчат.