В пространстве Сорокина. Научный семинар «Пространство Сорокина»

(Пермь, 17—24 сентября 2011 г.)

 

Семинар «Пространство Сорокина» проходил в необычном для научного семи­нара формате и был частью фестиваля современного театра и кино «Текстура». Парадоксальное сближение академических штудий с фестивальной атмосферой придало происходящему неожиданный колорит. На фестивале образовалось своего рода событийное пространство вокруг творчества Владимира Сорокина: писателю вручили премию «Имя», были показаны фильмы по его сценариям («Москва», «Копейка», «Четыре», «Мишень»), публично исполнялись пьеса «Свадебное путешествие» и фрагменты романа «Лед». Роман читал сам писатель вместе с актрисой Ингеборгой Дапкунайте, а также режиссером и продюсером Эдуардом Бояковым (который и был директором фестиваля). В контексте фе­стиваля разговор о Сорокине приобрел особую актуальность — тем более, что се­минар проходил не в университете, а в краевой библиотеке в центре Перми и со­брал большой зал, весьма активно реагировавший на происходящее.

На семинаре определились два исследовательских сюжета, задававших ход всех дискуссий: интерпретация Сорокиным российской истории и язык сорокинской прозы в его отношении к литературной традиции.

Открыл семинар Андрей Щербенок (Шеффилд), выступивший с докладом «Сорокин, травма и российская история», в названии которого декларировалась неизменная связь сорокинской истории с концепцией травмы. Докладчик пред­ложил следующую модель: история в текстах Сорокина предстает как серия за­мкнутых в себе исторических периодов. Это, в свою очередь, связано с сорокинской стратегией деконструкции языковых моделей различных исторических эпох, обнажения структурирующих эти эпохи травматических разломов, в результате чего противоречия того или иного времени оказываются одновременно неизбеж­ными и имманентными эпохе. По этой причине переход от одной эпохи к другой носит у Сорокина чисто механический, а не диалектический характер, что допол­нительно усугубляется кризисом метаисторических нарративов — уравниванием и взаимной аннигиляцией противостоящих друг другу исторических моделей. Невозможность истории как диалектического развертывания, по мнению доклад­чика, связана у Сорокина с травматическим опытом коллапса советского симво­лического поля, в результате которого история может быть помыслена лишь как серия повторяющихся символизаций этой травмы, как бесконечное навязчивое повторения одного и того же. Отсюда и сорокинское увлечение тайными обще­ствами, вовлеченными в непостижимые, несимволизируемые «реальные» ри­туалы, чья деятельность механически связывает, по сути, тождественные друг другу исторические периоды. В этом аспекте творчество Сорокина отражает трав­матическое состояние постсоветской России. Автор доклада, однако, отметил из­менение художественных стратегий писателя в поздних его произведениях, где фигуративно выражаемая травма становится «менее психической» и «более со­циальной», формируемой не через несимволизируемое столкновение с «реаль­ным», а через постоянную дискурсивную реартикуляцию, что открывает потен­циальную возможность ее проработки и последующей нейтрализации.

Проблема изменения метода Сорокина в двухтысячные годы волновала всех участников семинара. Так, Дэвид Гиллеспи (Бат, Великобритания) в докладе «Роль власти и авторитетности в творчестве Владимира Сорокина» продемонстриро­вал технологии разрушения писателем литературных и культурных канонов и их перевоплощение в транслитературном пространстве текстов 1990-х годов. В то же время Сорокин периода «Дня опричника» являет, по мнению Д. Гиллеспи, принципиально иного, «исторического» Сорокина. Оживленную дискуссию вы­звала неожиданная реплика докладчика, согласно которой Сорокин был и оста­ется материалом для изучения для европейских славистов, но никогда не станет предметом изучения для европейских студентов, которым реалии сорокинских текстов попросту недоступны.

Марина Абашева (Пермь) в «историческом», если следовать определению Д. Гиллеспи, периоде Сорокина увидела прежде всего интерес писателя к «мета­физике места» (по его собственной формулировке) и символике национальной идентичности. Прошлое, настоящее и будущее России становится основной темой писателя. Докладчица рассмотрела роман «День опричника», цикл «Сахарный Кремль», повесть «Метель» и киносценарии Сорокина двухтысячных годов на фоне массовой культуры последнего десятилетия. В это время ключевой пробле­мой самопонимания россиянина стала национальная идентификация: после нега­тивной самоидентификации «совка» девяностых первое десятилетие двухтысяч­ных ознаменовалось поиском оснований для национальной гордости. Сорокин в этом проблемном поле оказывается субъектом (по его словам, после пятидесяти в нем проснулся гражданин), отчасти объектом (поскольку созданные им образы- символы уже работают как элементы презентаций национальной идентичности), игроком, манипулирующим чужими мифами, и демиургом, мифы создающим. В его текстах обнаруживаются следы осмысления (чаще иронического) актуаль­ных в научной и околонаучной полемике идей — неоевразийства, «особого пути», соборности, вместе с очевидным использованием эмблематики и штампов массо­вого кино и литературы. Докладчица проследила, как специфические субстанции сорокинского мира («лед, «сало», «пустота», «сахар» и др.) в романах и киносце­нариях двухтысячных годов детерминируются не только универсальными архе­типами, но и современными массовыми мифологиями, околонаучными в том числе. Если в современной элитарной культуре проблематика национальной иден­тичности воплощается в сценариях травмы, в формах фантасмагории (у М. Шиш­кина, В. Шарова, Ю. Буйды и др.), то в массовой литературе складывается не сим­волика (по природе своей предполагающая множество референтов и толкований), но эмблематика национальной идентичности (предполагающая устойчивую структуру и семантику) — формируются штампы в духе «особенностей нацио­нальной охоты». Владимир Сорокин в своем стремлении постичь метафизику русской жизни и распознать символы национальной идентичности в двухтысяч­ные попадает в «мейнстрим» современного искусства, используя обе указанные выше стратегии.

Проблема художественного языка Сорокина — одна из самых дебатируемых тем среди исследователей творчества писателя. Так, Максим Марусенков ( Моск­ва) представил доклад о языке романа «Голубое сало». В поиске кодирующих оснований сорокинского языка докладчик, в частности, проанализировал откры­вающую роман серию любовных писем, якобы написанных в 2068 году «биофилологом» Борисом Глогером. Специфический стиль этих посланий, полагает ав­тор доклада, можно рассматривать в качестве особой разновидности заумного языка. Конститутивный для зауми эффект ускользания смысла возникает в «новорусском языке» за счет взаимопроникновения множества языковых и стили­стических пластов, обилия неологизмов и окказионализмов, активного исполь­зования варваризмов. «Лексический коктейль» в начале «Голубого сала», по замечанию докладчика, отражает постмодернистскую ситуацию в русской куль­туре девяностых годов, а его образный строй и архитектонику романа в целом определяет совмещение ультрасовременных и футуристических деталей с уста­ревшими и архаическими.

Илья Калинин (Санкт-Петербург) в докладе «Голубое сало языка. Металинг­вистическая утопия Владимира Сорокина» рассмотрел не речевую конкретику текстов писателя, но онтологию используемого им языка и вступил, тем самым, в полемику с распространенным тезисом о разрушении языка Сорокиным. По мнению автора доклада, подвергая радикальной деформации те или иные дис­курсивные практики или режимы письма (от бытовой речи до классического ли­тературного канона), Сорокин никогда не был носителем характерного для концептуалистско-постмодернистского поколения скепсиса по отношению к языку как таковому. Разрушая формальную целостность того или иного дискурса, остраняя его жанровые установки, обнажая идеологические импликации, скры­вающиеся в «нулевой степени письма», разрывая речевую ткань экстремальным столкновением различных стилистических, культурных, национальных и хроно­логических пластов, Сорокин достигает эффекта, благодаря которому язык об­наруживает свою генеративную силу по ту сторону коммуникации и референции, равно как и по ту сторону эстетики. Гипернатуралистическая материализация языковых метафор (от «Нормы» и «Романа» до «Голубого сала» и «Пира»), са­моубийственная для речи, утверждает производительную, даже биологически прокреативную мощь языка. Подвергая уничижительной критике антропологи­ческую способность субъекта обнаруживать свою человеческую природу в рече­вой деятельности, Сорокин находит онтологические основания в «у-топосе» языка (по С. Ануфриеву и П. Пепперштейну), присутствие которого заявляет о себе не в речи, но в ее разрушении.

При таком подходе, полагает И. Калинин, интерес представляет далеко не только описание метаязыковой работы, связанной с пародийно-критической кон­цептуализацией различных литературных и повседневных стилей и с превраще­нием автора в медиальное пространство, совмещающее в себе различные дискурсы и обнажающее их внутренне противоречивую идеологически мотивированную природу. Важно обнаружить то, что, возможно, является основным приемом поэ­тики Сорокина, ее «патологической» фиксацией, — механизм высвобождения (как в ядерной реакции) органической энергии языка, его производительной «биоло­гической» основы, реализующей фаллологоцентристскую концептуальную мета­фору Деррида с агрессивной буквальностью насильника. В этом смысле «голубое сало языка» — символ того языкового вещества, что выделяется благодаря бру­тальным тектоническим сдвигам, которым Сорокин подвергает интересующие его литературно-речевые практики. Описанию механизмов выделения из речевых раз­рывов этой концентрированной субстанции и был посвящен доклад.

Своего рода контроверзой к выступлению Ильи Калинина стал доклад Андрея Степанова (Санкт-Петербург) «Об отношении к мертвым словам (Чехов и Соро­кин)». Доклад был посвящен сравнению семиотических систем указанных авторов в перспективе не только их отношения к словам, но и слов — к символическим системам. В этом духе были проанализированы сценарий фильма «Москва» и фрагмент романа «Голубое сало», представляющие собой, по определению автора доклада, сорокинские «клоны» чеховских текстов. Рассматривая фрагмент романа (творчество клона «Чехов-3»), автор доклада определил позицию Сорокина (как в частном, так и в общем смысле) как победу деконструкции. В результате анализа сходств и различий между позициями двух авторов А. Степанов пришел к выводу, что обоих писателей занимает фатальный разрыв между реальным и символиче­ским: мир в таком случае предстает царством несоответствий знаковым системам. Но если Чехов продолжает жить в этом мире, то Сорокин уничтожает изображен­ную реальность вместе с ее противоречиями, достигая, таким образом, своеобраз­ной простоты, цельности и самотождественности. Основная тактика Сорокина на­поминает классический деконструктивизм, но только проведенный с небывалой радикальностью. Это разрушение базовых оппозиций путем уравнивания и анни­гиляции их полюсов. Понятие эстетического, по убеждению докладчика, непри­менимо к Сорокину, потому что для него безобразное «есть прекрасное есть ни­что». Также неприменима и категория этического — потому что «добро есть зло есть ничто». Вместе с тем в такой трактовке Сорокин оказался весьма чувстви­тельным, проникновенным и эффективным интерпретатором. Здесь докладчик следует за своим героем, ведь и сам Сорокин, по выражению А. Степанова, «до­полняет чужие тексты, договаривая то, о чем они молчат».

Опыт осмысления творчества Владимира Сорокина в контексте русской ли­тературы XIX века, предложенный А. Степановым, весьма показателен. Он сви­детельствует о том, что Сорокин уже встроен в историю русской литературы, в ее диалогические отношения, генетические и типологические связи и что изуче­ние его текстов в историко-литературном аспекте — одно из важных направлений будущих филологических штудий.

Последнее подтвердил доклад Марины Смирновой (Санкт-Петербург), посвя­щенный полифонии аллюзий в романе Сорокина «Тридцатая любовь Марины». Особое внимание в докладе было уделено анализу цветаевских мотивов в сорокинском тексте, который часто воспринимается исследователями как постмодер­нистская «конструкция». Автор же доклада, напротив, стремилась доказать, что аллюзии на произведения Льва Толстого, Марины Цветаевой, Андрея Платонова и других писателей дают возможность иначе интерпретировать этот текст. Такая интерпретация привела докладчицу к изящному в своем роде выводу, согласно которому в романе Сорокина реализуются три типа любви по Платону: физиче­ская, платоническая и любовь как состояние человеческой души. Третий тип любви в романе воспринимается как идеал и ведет к спасению / воскресению ге­роини. Главная героиня романа Марина / Афродита оказывается носительницей божественно-любовного начала, явленного во всей полноте.

Неожиданное, отчасти шокирующее, но очень выразительное завершение се­минар получил в выступлении писателя Михаила Елизарова (Москва). Доклад, названный «Письма Мартину Алексеевичу», превратился в перформанс, воплотив­ший в жизнь расхожее представление о «творческой лаборатории писателя». Сначала М. Елизаров показал, «как сделан» известный фрагмент текста в сорокинском романе «Норма»: в частности, как строится субъект повествования, ав­тор писем. Потом продемонстрировал, как вообще писатель может работать с «сырцом» (очевидно, что это определение — часть писательского профессиональ­ного сленга): в качестве наглядного примера были продемонстрированы письма не вполне адекватной пенсионерки, гуляющие по Интернету, на материале кото­рых моделировался некоторый художественный текст. Выступление закончилось исполнением под гитару песен собственного сочинения докладчика, которые, как было заявлено, выполнены в технике, близкой сорокинской: автор создает здесь некий «клон» персонажа (нередко — реально существующего: это может быть, например, Булат Окуджава), а затем этот «клон», становясь чем-то вроде Чехова- 3, обретает свой голос в «зонгах» сочинителя-исполнителя.

Такая демонстрация писательской кухни стала для некоторых участников се­минара зримым воплощением писательских техник и нетривиальным способом проверки собственных теоретических построений. А все мероприятие еще раз подтвердило дерзкую продуктивность нового — не академического, но вполне со­держательного формата^[1].

Марина Абашева, Владимир Абашев