Международная конференция «Город: между опытом и теорией»

(Институт медиа, архитектуры и дизайна «Стрелка», Москва, 27—28 января 2012 г.)

 

Конференция «Город: между опытом и теорией» была проведена журналом «Но­вое литературное обозрение» совместно с институтом «Стрелка». Программа кон­ференции включала четыре панели, намечающие различные подходы к изучению городов, и открылась вступительным словом главного редактора «НЛО» Ирины Прохоровой, приурочившей мероприятие к двадцатилетнему юбилею журнала и издательства. Первая панель конференции, «Основания урбанистической тео­рии», была посвящена постановке новых задач для урбанистических исследова­ний, а также выявлению условий производства знаний о городе. На второй панели, «Повседневная креативность города», рассматривались проблемы, связанные с по­литикой и идеологией космополитизма в городе и государстве, репрезентацией модного тела в городском пространстве и выстраиванием сценариев освоения го­рода жителями через утраченные вещи. В третьей панели, «Город как текст», речь шла о возможностях разных медиа (Интернета, кинематографа, путеводителя) представлять городской опыт, а также о способах создания таких медиа. Наконец, в завершающей панели, «Виртуальный город», анализировалась роль новых тех­нологий в исследованиях городов.

Панель «Основания урбанистической теории» открыл Ульф Ханнерц (Сток­гольмский университет), выступивший с докладом «Городская жизнь и форми­рование культуры», который был посвящен урбанистической культурной теории, разновидностям космополитизма и концепциям городской опасности. Предметом рассмотрения докладчика стали города, где проживает большое количество лю­дей, что, с одной стороны, влечет за собой необходимость выстраивания отноше­ний с чужаками, с другой — способствует развитию большего культурного раз­нообразия. Для характеристики контактов между людьми, возникающих в таких городах, Ханнерц использовал термин «трафик отношений». Это одновременно весьма близкие и интимные отношения, но также, например в публичных мес­тах, — анонимные, минимальные и рационально эффективные. Такой вид ано­нимности формирует две концепции управления городской опасностью, разли­чающиеся отношением к реальности. Идентифицируя Другого как угрозу, горо­жанин воспринимает город как дикое место, джунгли, где возможны только от­ношения преследователя и жертвы. Это восприятие может управляться как «уличной мудростью», основанной на здравом смысле, так и медийно, и тогда ре­альная опасность замещается воображаемой. Однако опасность, риск, как под­черкнул Ханнерц, идут вместе с возможностями, реализуемыми в формах, пред­лагаемых городом, самими городскими жителями, социальными отношениями между ними. В перенаселенном городе таких возможностей возникает гораздо больше, и основаны они именно на разнообразии. Чтобы проанализировать это разнообразие, Ханнерц предложил две концепции «космополитизма»: «космополитика», которая имеет дело с антинационалистической гражданской и полити­ческой позицией, и «космополитичность». Последняя ориентирована на культур­ную или эстетическую практику, когда разнообразие признается фактом жизни, инструментом для повседневных действий. Иными словами, это готовность иметь дело с новыми, ранее неизвестными вызовами. Здесь Ханнерц напомнил, что го­родской этнограф Илия Андерсон использовал для описания подобных практик термин «космополитический зонт». Речь шла о рынке в Филадельфии, где раз­мещались магазины, рестораны и киоски, предлагающие широкий выбор еды и услуг. Под этим «зонтом» люди были вовлечены в создание собственной «народ­ной этнографии»: они учились у своих соседей тому, «какие бывают люди» и «как делаются вещи», создавая тем самым смысл города. Вместе с тем, «космополитичность» сталкивается с проблемой иного рода, когда понятие «культура» все чаще употребляется в негативном значении. Городские антропологи говорят пре­имущественно о культурных конфликтах или о культурном шоке. Одна из версий такого использования понятия «культура» предложена антропологом Вереной Столке. Речь идет о так называемом «культурном фундаментализме», предпола­гающем, что люди от природы носители разных культур и с возрастом становятся «культурными роботами», стремящимися к конфликтам с чужаками. Такой куль­турный фундаментализм, как отмечала Столке, отличается от традиционного ра­сизма тем, что допускает неиерархичные, релятивистские отношения, где каждой культуре отведено свое место. Тогда разные, несравниваемые культуры оказы­ваются пространственно сегрегированными, и в результате культурный фунда­ментализм служит заменой концепции «исключения». В связи с этим Ханнерц предложил другой подход к городской культуре, который, по его мнению, должен основываться на понимании культуры как находящейся в постоянном движении. И город, концентрирующий «трафик отношений» между анонимностью и интим­ностью, должен выступать как лаборатория для ученых, изучающих культурные городские процессы.

Харви Молоч (Нью-Йоркский университет) в докладе «Город и вещи: повсе­дневные инфраструктуры как угроза и подспорье» обратил внимание публики на исследования систем безопасности аэропортов, нью-йоркской подземки и обще­ственных туалетов для того, чтобы показать, как работает городская инфраструк­тура. Его работа базировалась на нескольких теоретических подходах, предло­женных Бруно Латуром в работе «Где недостающая масса?», а также на понятии «этнография инфраструктуры» Сьюзен Ли Стар. Таким образом, речь шла о фи­зических объектах и способах их использования, помогающих или мешающих людям действовать и взаимодействовать между собой и с другими объектами. В основе исследований Молоча — вопрос, как городская инфраструктура рабо­тает в условиях обмана, жульничества и как этот обман управляется и контро­лируется. Как с помощью «управления опасностью» изменяются социальные отношения, устанавливаются иерархии в отношении потенциальных правонару­шителей, регулируется человеческое поведение, когда людей лишают возможно­сти прикасаться друг к другу, помогать друг другу или шутить друг с другом. По мнению Молоча, последние три возможности являются критичными для чело­веческой жизни. Первый предмет интереса Молоча — система безопасности аэро­портов. Она устроена таким образом, что пассажир проходит несколько пунктов контроля, на одном из которых от него требуют снять ботинки, на другом — пройти через автомат, просвечивающий его одежду. Однако люди ведут себя по-разному, отказываясь разуваться, так как считают ботинки неотъемлемой частью своего тела. Или отказываются проходить через автомат и принимать определенную позу, например подняв руки вверх и расставив ноги. В случае отказа проводится про­верка другого рода — через прямой физический контакт, ощупывание, но в любом случае такая система безопасности предполагает подчинение тем или иным пра­вилам. Также Молоч рассмотрел случай с нью-йоркским метрополитеном и устройствами, контролирующими вход в подземку и выход из нее. Если раньше эти устройства состояли из элементов, которые можно было просто перепрыгнуть или пролезть под ними, то в дальнейшем их заменили другими, блокировавшими возможности их обойти, буквально зажимая пассажира в этом устройстве. Однако некоторым это все-таки удавалось, и это были молодые и весьма тренированные люди. Третье устройство, прозванное «чесночной давилкой», применяется сего­дня, и его уже практически невозможно «обмануть». Однако оно реально опасно в чрезвычайных ситуациях, поэтому в метро создали отдельные двери, которыми стали пользовать также и «зайцы». В результате, констатировал Молоч, эти усо­вершенствования не только не обеспечивают безопасность, но создают трудности для различных социальных групп. Именно так работает социальное и политиче­ское управление — через уменьшение возможностей. В свою очередь, исследова­ние общественных туалетов показало, что, к примеру, в Америке стандартные мо­дели устроены таким образом, что кабинки имеют открытое пространство снизу и сверху, что позволяет увидеть при желании происходящее в другой кабинке, просто заглянув туда. В то же время подобное устройство используется гомосек­суалистами для обмена знаками, выражающими интерес к партнеру в соседней ка­бинке. Это служит примером того, как объекты инфраструктуры одновременно предотвращают и обслуживают девиантное поведение.

Отвечая на вопросы, Молоч подчеркнул, что системы безопасности бази­руются на представлении о том, что люди не способны помочь друг другу в чрез­вычайных ситуациях, однако его опыт как социолога показывает, что такое пред­ставление не соответствует действительности. Также он отметил, что проблемой является не разрыв между здравым смыслом и бюрократическими процедурами в деле обеспечения безопасности граждан, а молчание граждан в случаях, когда усиление мер безопасности доставляет им неудобство в повседневной жизни.

Елена Трубина (Уральский федеральный университет, Екатеринбург) в до­кладе «Новые условия производства знания как вызов для урбанистики» исследо­вала связи, которые возникают между современной урбанистической теорией и прагматическими требованиями развития университетов. Докладчица напом­нила, что урбанистика модерности использовала дихотомию идеального и мате­риального как попытку «очищения» науки от познающего субъекта, его полити­ческих и экономических интересов. Бруно Латур говорил об этом как о разрыве между научной властью, предназначенной объективно представлять вещи, и по­литической властью, предназначенной представлять субъектов. В его акторно-сетевой теории, напротив, говорится о гибридности большинства изучаемых нау­кой объектов и о невозможности практик «очищения». Результатом такого подхода стала возросшая популярность теорий потоков, переплетений, сетей, взаимозависимостей. И теперь ни одна из теорий не может претендовать на мо­нополию в изучении города и на монополию экспертного знания. Однако, по сло­вам Трубиной, именно процедура «очищения» позволяет исключить двусмыс­ленность в политических и этических ситуациях при рассмотрении городских субъектов, а также включить в анализ субъективность, чтобы избежать участия в процедуре товарного обмена. Это особенно актуально в ситуации приватизации культуры и субъективности. К примеру, при рассмотрении такого гибрида, как «гражданин-потребитель», процедура «очищения» необходима. Об этом говорил и Венди Браун в статье «Американский кошмар: неолиберализм, неоконсерва­тизм и дедемократизация», когда указывал, что неолиберализм создает гражда­нина по модели потребителя, подверженного административной власти. Трубина полагала, что участников декабрьских митингов «За честные выборы!» в Москве также можно описать как проснувшихся от потребительского сна граждан. Люди протестовали, желая быть признанными именно в качестве «чистых» граждан. В то же время новая урбанистическая нерепрезентативная теория, представлен­ная культурными географами Аш Амином и Найджелом Трифтом в книге «Го­рода: переосмысливая городское» в 2002 году, сегодня должна быть проана­лизирована с точки зрения неолиберальной образовательной практики. Роль университетов изменилась: в глобальной экономике они оказались предметом интереса неолиберального менеджмента. Это ставит под вопрос академические свободы и то, какую роль в этом процессе играют представители академического сообщества. В книге провозглашено достижение видимости пространств и мест, но чем это отличается от коммерческого продвижения? Трифт одновременно за­нимает высокую должность в академических британских институциях и рассуж­дает в логике менеджмента, находящего пользу в слиянии университетов по ана­логии со слиянием корпораций. По мнению Трифта, в университетах нового типа совместимы и идеализм, и материальность. Таким образом, как подчеркнула до­кладчица, происходит «продажа теории за деньги» и спешное производство ур­банистического знания теми, кто занимает весьма привилегированные позиции. Поэтому «старая урбанистика» в этой ситуации оказывается более продуктивна для обсуждения проблем гибридизации сегодняшней жизни, так как в ней больше политической страсти и меньше двусмысленности.

Панель «Повседневная креативность города» открылась докладом Бренда Йео (Национальный университет Сингапура) «Миграция таланта/труда/брака в го­роде-государстве Сингапур», в котором рассматривалась система взаимоотноше­ний между государством и гражданским обществом, складывающаяся в совре­менном Сингапуре. Эти отношения формируются в ответ на вызовы, связанные со встраиванием Сингапура в глобализированную экономику, недостатком рабо­чей силы и старением населения. В постколониальный период государственная политика Сингапура в деле построения нации строилась на основе формулы «4М+М»: мультирасовость, мультикультурализм, мультилингвизм, мультирелигиозность и меритократия. Сегодня значительная часть государственных про­ектов нацелена на «космополитизацию» за счет миграции таланта, труда и брака. Привлечение талантов — ключевой пункт повестки дня, однако потоки мигрантов высокопрофессионального и менеджерского класса привели, помимо прочего, к созданию национально ориентированных анклавов в частном секторе и зонах кондоминиумов. Это, в свою очередь, вызвало смешанные чувства негодования и благодарности у граждан в отношении «иностранных талантов», которые ли­шены ответственности, повышают конкуренцию на рынке труда, снижают уро­вень заработной платы, но в то же время делают Сингапур конкурентоспособ­ным. Что касается трудовой миграции, то она существует в режиме «постоянных временностей» — это гибкая система рабочих разрешений, определяемая пре­дельно допустимым количеством иностранной рабочей силы. При этом офици­альный дискурс представляет иностранных рабочих как аутсайдеров, а низкоквалифицированные и низкооплачиваемые рабочие-мигранты подозрительно отсутствуют в этом дискурсе, культивирующем космополитизм. Это порождает новые практики исключения в глобальном городе и напоминает дискримина­ционную политику колониального времени с надписями «Собакам и азиатам вход запрещен». В случае с брачной миграцией жены-иностранки включаются в нацию-государство не через рынок труда, а через семейные отношения и оказы­ваются зависимыми от мужей в своих правах на проживание, работу и детей. Брак по-прежнему видится как личное, а не политическое дело. Таким образом, мультирасовая и мультикультурная политика не создает необходимых условий для иностранных жен в части требования гражданских прав, в том числе социальной поддержки для самих себя и детей, родившихся в межрасовых браках. В Синга­пуре представлены и альтернативные взгляды на космополитизм, которые от­стаивают неправительственные организации. Однако их возможности ограни­чены парадигмой «сильного государства» и «слабого гражданского общества». Это привело к тому, что неправительственные организации (ACMI, An-Nisa, HEALTHERV, H.O.M.E.) в основном сосредоточены на работе по поддержке тру­довых мигрантов, в том числе созданию убежищ для женщин, переживших до­машнее насилие. Тем не менее, по мнению докладчицы, работа гражданского общества, также ориентированного на идеалы космополитизма, расширяет воз­можности для включения в официальный дискурс не только иностранных талан­тов, но и менее квалифицированных рабочих-мигрантов, а также жен-иностранок. И эта работа может рассматриваться как проблеск возможного, но не обязатель­ного будущего.

Ольга Вайнштейн (РГГУ, Москва) в докладе «Модные городские тела: опреде­ления и пределы» обратилась к новым телесным канонам, которые складываются в городской моде, а также к способам репрезентации новых модных тел, связан­ным с идеологией мультикультурализма, толерантности и разнообразия. По сло­вам Вайнштейн, сегодня происходит распад прежнего гламурного телесного ка­нона и вторжение в модное пространство новых, ненормативных тел: полных, пожилых, тел инвалидов. Это отличается от гламурного идеала красоты, который сформировался в шестидесятые годы, когда в качестве канонической выступала худощавая модель с пресловутыми мерками 90/60/90. Современные съемки уличной моды, где появляются модные тела, — на сайтах www.thecoolhunter.net, facehunter.blogspot.com, www.thesartorialist.com — заявляют другую модель те­лесности, чем та, что практиковалась на страницах модных журналов, таких как «Vogue» и другие. Улица благодаря модным блогам оформилась как отдельный эстетический феномен со своими правилами репрезентации. В блогах уличной моды уже нет претензии на красоту тела и жеста. Съемки происходят на обычных улицах, и город становится совершенно размытым, представляя собой часть ур­банизированной глобальной экономики. Тело также отступает на второй план, а на первый выходит стиль — принадлежность к субкультуре или индивидуальное модное высказывание. Тело уже не демонстрируется, оно скрыто под несколь­кими слоями одежды. Теряет значение поза, лицо — в центре внимания оказыва­ется динамика, спонтанность движения человеческой фигуры. Появляется ракурс со спины, когда фотограф как будто преследует свою жертву. Однако если лицо все-таки запечатлено, то оно удостаивается комментариев блогеров, и тогда ано­нимный фланер становится героем, причем им может стать и пожилая женщина (это уже тенденция). Кроме того, именно пожилые женщины становятся моде­лями подиумов и рекламы. Как предположила докладчица, подобные измене­ния могут быть связаны с ростом числа пожилых клиенток модных домов и по­следствиями экономического кризиса, когда именно пожилые люди оказались наиболее платежеспособными потребителями. Разрушение гламурного канона происходит и в рекламе. На роли моделей приглашаются полные и пожилые женщины (реклама компании «Dove»), вводятся запреты на использование фотошопа (реклама антивозрастного средства для лица с изображением актрисы Джулии Робертс и ее «помолодевшего» лица). Показателен также и случай с ком­панией «H&M», применившей в рекламе одежды компьютерные модели. Возму­щенным покупателям было сказано, что виртуальные модели позволяют лучше представить одежду, отвлекаясь от несовершенства человеческих тел. В итоге компания была вынуждена извиняться перед покупателями и за рекламу, и за это высказывание. Таким образом, констатировала Вайнштейн, ранее молчаливые потребители гламурного канона начинают высказывать свои возражения, а это в свою очередь отражается в телесном каноне и его репрезентациях.

Оксана Запорожец (НИУ ВШЭ, Москва) и Екатерина Лавринец (Вильнюс­ский технический университет им. Гедиминаса) представили доклад «Потерян­ные, найденные и переопределенные вещи: эмоциональная сценография повседнев­ного города». Они говорили о том, что утерянная вещь устанавливает новые формы коммуникации и формирует временные сообщества в городе, а это, в свою очередь, задает определенные сценарии взаимодействия между вещью, городскими вла­стями и жителями. На первый взгляд, потерянная вещь кажется «апофеозом не­значительности», однако на ее примере можно выработать новые схемы исследо­вания города. Так, Маурицио Лазаратто описывает современное общество как общество управления через детали, случайности и мелочи, и в этом контексте по­терянные предметы приобретают огромную культурную значимость. Докладчицы предложили взглянуть на город как на поле столкновения с потерянной вещью: в этом случае перед исследователями разворачивается множественность парал­лельно действующих сценариев. Один из них — бюро находок. В начале XIX века бюро находок предложило четкие правила взаимодействия с вещью. Вещь должна быть подконтрольна, иметь хозяина, и при утрате ее следует поместить в соответ­ствующее место. Происходит классификация вещей, общение с вещами с помо­щью посредника, а утраченная вещь располагается среди множества других по­добных вещей. Когда горожане сами начинают создавать подобие бюро находок, музеев утраченных вещей, то они воспроизводят тот же порядок. Кроме того, вещь может оказаться объектом коллективной игры, в ходе которой участники остав­ляют предметы, например книгу, в публичных местах и отслеживают ее путеше­ствие благодаря специальному коду, регистрируемому в Интернете и указанному на книге. Книга обретает нового хозяина, а он после прочтения снова оставляет ее где-нибудь в городе. Также в городе вокруг потерянной вещи может формиро­ваться пространство заботы. Горожане проявляют заботу о том, чтобы вещь обрела своего хозяина. Найденная вещь помещается в место, повышающее возможность ее нахождения, она создает пространство интенсивной эмоциональности в городе. В то же время, по словам Лавринец и Запорожец, существует сценарий беспокой­ства или опасности. Однако если исходить из множественности эмоций, на кото­рую также обращал внимание Лазаратто, то этот сценарий, скрывающий за собой работу властных служб, нельзя определять только как негативный. Властные сце­нарии — это также и позитивные сценарии, когда, к примеру, городские власти размещают на урнах европейских городов изображения смайликов.

Панель «Город как текст» открыл доклад Ольги Матич (Университет Беркли, США) «Картографируя Санкт-Петербург:модернизм, города, гипертекст», в рам­ках которого был представлен одноименный сайт (http://petersburg.berkeley.edu/), созданный в сотрудничестве со студентами Университета Беркли и служащий до­полнением к книге «Петербург/Петербург: роман и город 1900—1921». На этот проект создателей вдохновил роман Андрея Белого «Петербург» — модернистский город-текст, чей нарратив включает элементы гипертекстуальности. При этом сайт как гипертекст по своему фунционированию напоминает способ, каким мы откры­ваем города, когда сетевой опыт подобен сенсорному физическому шоку, ассоции­рующемуся с современным городом. Соединение городского пространства и спо­соба его освоения в начале ХХ века было обозначено Георгом Зиммелем, связавшим случайный опыт города с аффектом и постоянным движением. Взгляд Зиммеля схож с городской фантасмагорией романа Белого, в котором взаимосвязь движения и эмоции формирует повествование. Также сайт/место могут быть опи­саны как медиум, связанный с картографированием, где городские панорамные виды, географические карты — этот взгляд с высоты птичьего полета, навязываю­щий порядок непокорному пространству (как отмечал Мишель Фуко). Андрей Белый также описывал город как точку в двух окружностях: сюжет романа, опре­деленный взрывом бомбы, пульсацией, исходящей из точки на карте, словно дек­ларирует связь между письмом, картографированием, взрывом и наблюдением. Докладчица указала на взаимосвязь между картографией и репрезентативным пространством городских улиц, где город предъявляет другой способ чтения себя через опыт прохожего. Вместо всевидящего взгляда Фуко прохожий Вальтера Беньямина осваивает чтение городской детали. Анри Лефевр видел городское про­странство в схожих терминах: гомогенное и упорядоченное абстрактное простран­ство против неконтролируемого социального пространства повседневности, ха­рактеризуемой разнообразием и всегда меняющейся конфигурацией, которой он отдавал предпочтение. Взаимосвязь панорамы и пешеходного пространства рас­сматривалась в начале XX века и Иваном Гревсом, предложившим методологию экскурсионного подхода к исследованию городов. Он видел их как «живые орга­низмы», чье панорамное «завоевание» (его термин) начинается с точки на возвы­шенности. Матич также остановилась на значимости крупных планов как для сайта, так и для романа Белого. Выгодное пространственное положение, откуда Белый показывает город и его обитателей, создает множество перспектив, к кото­рым обращается читатель, чтобы прочесть и освоить город/текст. По аналогии с кубизмом, это коллаж, состоящий из соположенных объектов и текстов, рассмот­ренных с разных сторон. Сайт «Картографируя Петербург» предлагает нечто по­хожее: опыт навигации по историческому городу, где вместо хорошо знакомых мест взгляд сосредоточен на повседневной жизни и материальной культуре, литературе и политике. Сайт предъявляет опыт города эпохи модерности через использование сетей, а именно — сетки трамвайных линий. Сайт — это матрица петербургских дистанций, организованных как маршруты, рассказывающие раз­личные истории об изменчивом историческом городе, например о взаимосвязи между фиксированными структурами — архитектурой и событиями, большими и малыми, — которые могут определить нарратив. Сетевой опыт напоминает слу­чайные уличные сценки, а в случае с проектом «Картографирование Петербурга» пассажир смотрит на город через окно трамвая.

Стив Пайл (Открытый университет, Великобритания) в докладе «Город, про­странство и аффект» представил нерепрезентативный подход к рассмотрению городского опыта, проанализировав фильм «Мальчишник в Лас-Вегасе» (The Hangover, 2009). Отказываясь от концепции города как текста, который можно интерпретировать, докладчик предложил обратиться к городу как картографи­рованному аффективному пространству, подлежащему реконструкции с опорой на фрейдовский психоанализ и исследования аффекта. Главный вопрос и фильма, и доклада — что произошло в Лас-Вегасе? Является ли город вытесненным, по­давленным или высвобожденным бессознательным? По мнению Пайла, фильм активно эксплуатирует репутацию Лас-Вегаса как города греха, где люди же­нятся, ходят в казино, пьют в барах, покупают девочек, то есть город функциони­рует как воображаемое место, бессознательное Америки, куда можно отправиться, грешить и затем покинуть это место. Все случившееся в Лас-Вегасе становится нормой, поскольку «что случится в Вегасе, там и останется». В фильме четыре основных персонажа — жених Даг, Алан, брат невесты, Стю и Фил — друзья же­ниха. Герои отправились в Лас-Вегас накануне свадьбы и проснулись в отеле «Дворец Цезаря», потеряв жениха и обнаружив в номере младенца, тигра и ку­рицу. Поиски Дага ведутся посредством восстановления событий прошедшей ночи. Пайл сравнил воспоминания персонажей с сеансом у психоаналитика, где пациент должен рассказывать сновидение, а психоаналитик — реконструировать. Посредством воспоминаний создается карта Вегаса, а персонажи становятся де­тективами, расследующими собственный сон. Однако они исследуют не город, а самих себя посредством города, а также взаимодействие города с психической ре­альностью, занимающей привилегированную позицию в фильме. Персонажи «Мальчишника» предстают как воплощенные Я, Сверх-Я и Оно, а город Лас-Ве­гас — как взаимодействие между этими воплощениями. Но Вегас — это также и Москва в некотором смысле, потому что, по словам докладчика, когда мы думаем об аффекте и об игре вытеснений, игре Оно, Я и Сверх-Я, то мы думаем о том, как эта игра выражена посредством города.

Сергей Иванов (Российская академия наук) в докладе «Древний город в зеркале путеводителя» остановился на генезисе жанра путеводителя, рассмотрев тексты о Риме и Константинополе. Иванов напомнил, что начало жанра в известном смысле было положено «Одиссеей» Гомера и «Описанием Эллады» Павсания, однако текст, в котором город был бы описан жителем для пришедших со сто­роны, появился в Риме, когда тот достиг циклопических размеров. Попытка со­владать с новой культурной ситуацией была предпринята в III веке до н.э. Был создан «Регионалиум» — сочинение, основанное, по всей видимости, на админи­стративной отчетности, но адресованное тому, кто пришел в город со стороны. Например, в нем указано, кому посвящена та или иная статуя — ведь статуи были главными ориентирами в городе. В IV веке н.э. такой текст вновь записывается и получает название «Куриозум» («Любопытствующему»). Но такого рода текст по-прежнему не мог быть путеводителем. И в XII веке появляется текст о досто­примечательностях Рима — «Мирабилия урбис Роме». В нем задачей рассказчика является придание смысла руинам. Автор-христианин пишет восторженный па­негирик прошлому города, которое соединяет христианские, мифологические и фольклорные культурные городские слои. В случае с путеводителем по Констан­тинополю текст о древностях, первоначально устный, записывается в X веке. Од­нако в отличие от путеводителя по Риму он представляет собой описания наси­лия: людей по отношению к людям, людей — к статуям, статуй по отношению к людям. Эти тексты исполнены ужаса перед окружающим городом, и воплоще­нием этого ужаса является легенда о том, что все языческие статуи, якобы постав­ленные в свое время Аполлонием Тианским, неопифагорейцем, им «заколдо­ваны». Он, согласно городским легендам, оставил на этих статуях надписи для «вразумления людей», которые служат также указанием на будущую гибель Кон­стантинополя. При этом главная надпись об этом грядущем событии якобы была начертана на обелиске, привезенном из Египта. Для жителей Константинополя эта надпись стала «нечитаемой», а статуи и город — враждебными по отношению к ним самим. Такое восприятие, отраженное в путеводителе, означает, что сюжеты античной мифологии перестали узнаваться и приобрели зловещий оттенок, а сам путеводитель служит свидетельством культурного разрыва с прошлым, произо­шедшего в сознании жителей Константинополя XII века.

Ирина Прохорова («НЛО») в докладе «Изобретая городскую традицию: со­временный благотворитель как европейский романтик XIX века» представила ре­зультаты работы благотворительного Фонда Михаила Прохорова в Норильске с 2004 по 2009 год. Проекты фонда были направлены на поддержку культурных инициатив в регионах. Эта идея сама по себе современна: децентрализация куль­турной жизни уже несколько десятилетий происходит в европейских странах, но не в России, где сама эта проблема практически не осознана. В ходе работы фонда выяснилось, что в Норильске отсутствует городская культурная мифология: в го­роде не помнят местных героев, в нем нет памятников, кроме монумента Ленину. Городская идентичность сформирована в основном воспоминаниями о жизни в других городах, откуда приехали нынешние жители, при этом в Норильске сильно развит городской патриотизм. Тема ГУЛАГа табуирована, и все первона­чальные попытки ее проработать потерпели поражение. Поэтому для фонда пер­востепенной задачей стало создание мифологии города. Для этих целей фондом была проведена серия из пяти конференций в рамках исследовательского проекта «Локальные истории: научный, художественный и образовательный аспекты». Была издана книга «История места: учебник или роман?», посвященная тому, как писать историю места, ее включению в Большую историю. Но поставленная за­дача — создать местную идентичность города и горожан — начала реализовываться только на третий год работы фонда, когда люди стали говорить о своем пе­чальном прошлом. Фонд также провел несколько конкурсов, в которых участвовали жители города: «Искусство в городской среде», «Норильский дво­рик» и конкурс социального плаката. Здесь фонд отказался от идеи междуна­родного события, привлекающего мировых знаменитостей — современных ху­дожников. По словам Прохоровой, постсоветский Норильск оказался не готов воспринимать современное искусство, так как в городе все еще актуально совет­ское культурное наследие. Подводя итоги работы фонда в Норильске, Прохорова подчеркнула, что изобретение культурной традиции города стало возможно бла­годаря ставке на гуманизацию городского пространства и консолидацию местного сообщества.

Панель «Виртуальный город» открылась докладом Каролин Шрёдер (Тех­нический университет Берлина) «Соединяя урбанистические исследования и Web 2.0», в рамках которого было показано, как такой инструмент, как «Web 2.0», используется в практиках городского планирования и урбанистических исследо­ваниях и как он изменил профессиональное и любительское восприятие города. По словам докладчицы, сегодня многие урбанистические дисциплины, в том числе география, социология, политические науки, исследуют социальные сети, места, инновационные процессы, а также коммуникацию и гражданскую активность го­рожан. Самыми заметными областями применения инструментов «Web 2.0» стали GIS, или виртуальные модели городов, используемые для имитации и визуализа­ции городской жизни, а также для поддержания виртуальной социальной актив­ности («eParticipation»), и различные инструменты для взаимодействия со­обществ, включая исследователей и управленцев. Вместе с тем, сами возможности «Web 2.0» уже стали предметом исследования. Так, в качественных городских ис­следованиях отмечено использование таких новых исследовательских методов, как дигитальные истории, онлайновые фокус-группы и обоснованная теория (grounded theory) с использованием программы «Atlas TI». Сформировались но­вые дисциплины, такие как виртуальная этнография и электронное планирование. На примере проекта «Город солидарности» (www.solidarischestadt.de) Шрёдер по­казала преимущества «Web 2.0» для урбанистических исследований. К таким пре­имуществам относится возможность более широкого использования междисцип­линарного подхода, более открытого предоставления информации за счет, в том числе, визуализации, симуляции и объяснения экспертной работы и принимаемых решений. Инструменты «Web 2.0» также позволяют привлекать к исследованию в интерактивном режиме различные социальные группы горожан.

Людек Сикора (Карлов университет, Прага) в докладе «Реальные города в вир­туальных реальностях» рассмотрел роль виртуальных реальностей в урбанисти­ческих исследованиях. Исходя из того, что понимание городов обусловлено тео­риями, укорененными в определенных социальных, экономических и культурных контекстах, докладчик поставил вопрос о значимости чикагской и лос-анджелес­ской урбанистических школ для изучения опыта городов бывших социалистиче­ских стран, в частности Праги. Сикора выделил три периода трансформации посткоммунистического города. Первый — институциональный период, когда была сделана ставка на демократические выборы, приватизацию и либерализа­цию цен и международной торговли. Второй период — социальный, включивший интернационализацию, неолиберальную политику и постмодернистскую куль­туру. Третий период трансформации — городской, в рамках которого происходит коммерциализация городских центров и создание пригородов. В то же время большая часть повседневной жизни населения сегодня реализована в киберпространстве. Значительная часть из того, что мы знаем о городе и городской жизни, приходит не из прямого опыта, а из его репрезентации в Интернете, который за­частую ассоциируют с виртуальной реальностью. Но что мы имеем в виду под виртуальностью? Виртуальное — это искусственный, социально сконструирован­ный объект, модель реальности. Виртуальное может быть оспорено, сформиро­вано и переформировано субъектами/пользователями и представляет собой диа­лектическую связь между восприятием и репрезентацией. Не все представления в киберпространстве являются виртуальными реальностями, но набор многих тысяч и миллионов представлений формирует виртуальную реальность в киберпространстве, которое динамически развивается, так как постоянно переформи­руется действиями участвующих субъектов. И здесь возникает вопрос: может ли виртуальная реальность в киберпространстве заменить городские исследования и урбанистическую теорию? По мнению Сикоры, современный посткоммунисти­ческий город может быть описан с учетом рекомбинации парадигм чикагской школы социальной экологии и лос-анджелесской школы критических и культур­ных городских исследований, разрабатывавших виртуально сконструированные реальности, на основе которых урбанисты исследуют реальную городскую жизнь в ее развитии. Сикора предложил дополнить эту рекомбинацию возможностями, открывшимися за счет использования киберпространства. Тогда город должен рассматриваться с учетом его позиции в глобальном капиталистическом порядке. Это внешне заданное условие включает властный дисбаланс между локальным и глобальным капиталом, неравномерное городское и региональное развитие и социально-пространственные неравенства. Локальным ответом посткапитали­стического города на внешние вызовы, по мнению Сикоры, является дерегули­рование акторов в рыночных условиях, децентрализация органов власти, призна­ние равных интересов международных инвесторов и локальных политиков при принятии решений на местном уровне. И наконец, еще одним ответом становится растущее локальное сопротивление, основа которого задана глобальным обменом знаниями, идеями, практиками со взаимной поддержкой в киберпространстве.

Виктор Вахштайн (Московская школа социальных и экономических наук) в докладе «Повседневность утопии. Взаимоотношение утопического воображения и повседневного мира» представил структурный, исторический и фрейм-анализ концепций утопии и повседневности, сводящийся к нескольким бинарным оппо­зициям. Первая из них, заданная Мишелем де Серто, — это противопоставление между оптическим и телесным восприятием пространства. Аргумент де Серто со­стоял в том, что современный город организован вокруг оптических осей и удов­летворяет страсть к зрению. Город предназначен для того, чтобы на него смотреть, а не ходить по нему. Вторая оппозиция — символическое и материальное, когда утопист проектирует так, как если бы весь ландшафт перед ним представлял собой tabula rasa, которую нужно наполнить правильным символическим значе­нием. Однако при столкновении с повседневной практикой символическое рас­сыпается. Другой подход — фрейм-анализ — позволяет выделить иные устойчи­вые характеристики утопического воображения и его связи с повседневностью. Так как основу утопии составляет универсальная рациональность, то утопист все­гда знает, что именно разум является источником оценки того, что должно быть сделано в конкретном месте. При этом утопическое воображение не мыслит от­дельными конкретными местами. Кроме того, утопия всегда содержит конструк­тивистский элемент, соединенный с пафосом невозможной реализации. И нако­нец, утопия трансцендентальна, она не может быть обнаружена в действительном мире и содержит тотальное недоверие к повседневности. История развития кон­цепций повседневности и утопии показывает, что ранняя социологическая клас­сика наследует утопическому воображению и реванш повседневности происходит во второй половине ХХ века, когда появляются работы Мишеля Фуко. Критика ведется с двух сторон. Во-первых, с точки зрения методологии утопия эксплуа­тирует штамп витгенштейновской философии, связанный с противопоставле­нием формальной и практической рациональности. Утопия — это квинтэссенция формальной рациональности, в то время как сегодня становится необходимо из­учать локальные практики. Во-вторых, с точки зрения философии: здесь уместно вспомнить противопоставление утопии и гетеротопии, введенное Мишелем Фуко. Если утопия — это изъятие из контекста, то современные исследования го­родов должны быть сосредоточены на повседневных практиках, по существу представляющих собой именно реализованную утопию. Вместе с тем, как конста­тировал докладчик, сегодня происходит поиск новых языков описания, которые бы позволили соединить утопию и повседневность. Например, когда речь заходит о виртуальных городах, мы видим, что утопическое воображение просачивается в повседневный мир. Поэтому уже невозможно говорить о жестком разделении между утопией и повседневностью.

Евгения Абрамова