Филологи как читатели: из истории гуманитарной науки

(Тверской государственный университет, 21—22 октября 2011 г.)

 

Мероприятий в жанре «филологи о филологах» проводится не так уж много. Но в данном случае представляется необычной не только тема конференции, но и си­стемный характер происходящего. Для того чтобы оценить его специфику, следует начинать не с докладов, а с того, что им предшествовало. Основу этого проекта, поддержанного Российским гуманитарным научным фондом и правительством Тверской области, составляло изучение технологий профессионального чтения в сфере гуманитарных наук. Конференция продолжила многолетние исследования читательских практик, осуществляемые в Твери^[1]. Однако проблема «Филологи как читатели» не вписывалась в рамки существующих направлений — ведь она за­трагивает и конкретные сюжеты из истории науки, и особенности научного вос­приятия мира. Объектами изучения стали специфика филологического чтения, взаимоотношения «профессиональных» и «наивных» читателей, рецепция на­учных текстов, своеобразия отношений автора и читателя в гуманитарной среде. Особое внимание уделялось провинциальной науке, в которой читательский опыт оказывается во многом заменой личного общения. В программе конференции были заявлены выступления отечественных и зарубежных ученых, посвященные ранее неизвестным материалам из истории науки и позволяющие по-новому взглянуть на трансформации гуманитарного знания в ХХ веке. Многие страницы истории «региональной», тверской филологии получили новое освещение и впи­сались в контекст новейших гуманитарных исследований, а сама проблема чита­тельского восприятия получила многоуровневую интерпретацию с учетом про­фессионального опыта, накопленного наукой за предшествующие десятилетия.

Особое значение в рамках проекта имели подготовительные мероприятия. Так, накануне конференции были переведены и изданы две книги мемуаров немецкого филолога, исследователя русской литературы Карла Эрнеста Лааге. Первая книга, посвященная военным впечатлениям, вышла в 2010 году, а к конференции была напечатана вторая часть мемуаров «Россия: личные встречи»^[2]. В этой работе отразились впечатления и от страны, и от литературы; иногда они смешиваются, иногда решительно расходятся, и специфическое восприятие «чужого» мира ока­зывается очень значимым. Лааге попал в Тверь, оказавшись в плену в 1942 году; здесь он открыл для себя русскую литературу и в дальнейшем воспринимал Рос­сию сквозь призму литературных образов — и в 1940-х, и даже в 1980-х. Во второй половине ХХ столетия он стал в Германии одним из ведущих исследователей творчества И.С. Тургенева. Книги Лааге вызвали значительный интерес научной общественности, тем более что по итогам конференции начата работа и над дру­гими мемуарными проектами. В частности, готовятся к печати тексты Валерия и Валентины Бармичевых, в которых значительное внимание уделяется классикам филологии ХХ века (М.М. Бахтину, Н.К. Гудзию, А.В. Западову и др.).

Также весьма значимым было и обращение к практике «гуманитарных экскур­сий». В некоторых докладах на конференции эта практика обсуждалась, но тео­рии предшествовала практика — для студентов была организована поездка по ме­стам, связанным с именами тверских филологов, и результаты этой поездки были представлены на конференции в виде слайдов и мини-экскурсий. Также состоя­лась экскурсия в самый «филологический» район Тверской области — в Рамешковский, находящийся, казалось бы, в удалении от традиционных маршрутов. С этим регионом связаны имена очень многих филологов, историков, фолькло­ристов — П.И. Акулова, М.Я. Морошкина, А.М. Смирнова-Кутаческого и других. Участники конференции посетили имение Голенищевых-Кутузовых (д. Кузнецово), где занимался научными изысканиями Ф.Н. Глинка, побывали на родине П.И. Акулова (с. Ведное), в усадьбе прапрапрадеда А.Ю. Сорочана — священника Н.П. Прутенского (с. Сутоки).

А что же собственно конференция? Вроде бы все как обычно: доклады, обсуж­дения, подведение итогов... В целом круг исследователей, которым интересно осмысление «научного чтения», весьма широк. Прозвучали доклады ученых из разных регионов: от Новосибирска до Киева, от Самарканда до Вологды. Однако парадоксальным образом разговор «о себе» оказался для большинства участников абсолютно новым опытом.

Казалось бы, филологи — такие же читатели, как и все остальные. И никакой грани между самим выбором текстов для чтения у «ученых» и «неученых» как будто нет. Но техника чтения, отношение к воспринимаемому тексту у филолога — иное, профессиональное. До сих пор это молчаливо отвергалось; человек, профес­сионально занимающийся тем или иным материалом, не может выступать в роли «незаинтересованного наблюдателя». Однако участники конференции пришли к иным выводам: более того, биографию филолога нельзя написать, не рассматри­вая «круга чтения» и особых форм восприятия. Филолог воспринимает весь мир как книгу; например, в рамках конференции прозвучал доклад В.Г. Щекотилова (Тверь) «Филологи читают карты» — оказалось, это тоже особый род чтения.

И такое научное чтение появилось не в ХХ веке. Одна из секций конференции была посвящена обсуждению того, как филологические практики входят в писа­тельское творчество. Самый ранний пример — творчество Ф.Н. Глинки, которому было посвящено несколько докладов. С.А. Васильева (Тверской государственный университет) в докладе «Ф.Н. Глинка — читатель» рассматривала опыт «само­образования» поэта. В самом деле, Глинка в начале творческого пути считал себя дилетантом и «доходил самоучкою до правильных стихов». Однако позднее он видит себя уже не столько поэтом, сколько ученым. Интересно, что аналогии можно провести между поэтическим творчеством Глинки и его историческими изысканиями. Первоначально, обнаруживая следы «древней письменности», Глинка только описывал и публиковал результаты раскопок, но со временем он пробует себя и в амплуа филолога, включаясь в дискуссию о переводе надписей на найденных им камнях. Религиозный опыт Глинки также эволюционирует от восторгов неофита к «научному» осмыслению православных догм. В докладе С.Г. Кашарновой (Научная библиотека Тверского государственного универси­тета) центральным элементом стали заметки на полях экземпляра Библии из биб­лиотеки поэта. От творческой переработки псалмов Глинка движется к созданию концептуальных построений на базе христианских легенд; следы «научного ми­ровоззрения» обнаруживаются и в поздних рассуждениях, и в поэме «Таинствен­ная капля».

Интересен и путь к научному осмыслению беллетристических текстов. В до­кладе И.С. Абрамовской (Новгородский университет им. Ярослава Мудрого) «Рецепция романов Поля де Кока в России» речь шла не только о читательской практике, но и о восприятии «бульварных» сочинений как социологического ма­териала. Читатели популярных книг не всегда интересовались интимной жизнью парижан; романы позволяли объяснить — и критикам, и писателям — психологию публики. Этот опыт научного прочтения развлекательных текстов был и занима­телен, и полезен. В других случаях, как оказалось, писатель от критики легко пе­реходил к научным обобщениям. Е.В. Иванова (ИМЛИ) рассматривала читатель­ский опыт Корнея Чуковского как причудливое сочетание «наивного чтения» и весьма смелых глобальных выводов — разноплановый материал по этой теме дают не только статьи, но и дневник писателя. «Для себя» Чуковский подчас оставляет более глубокие наблюдения, на публику — выносятся резкие и яркие, но порой поверхностные суждения.

Сочетание филологических и писательских практик становится весьма ориги­нальным в случае С.Н. Дурылина, о котором рассказывала И.В. Мотеюнайте (Псковский государственный педагогический институт). Здесь филолог, пишу­щий роман, вводит в книгу собственные научные наблюдения, которые оказы­ваются интереснее его «публичной» научной продукции. Увы, издание текстов Дурылина в полном объеме не осуществлено, поэтому многие вопросы, возникшие в рамках дискуссии, оказались неразрешимыми. Это и позиция автора в опреде­ленных эпизодах литературной полемики, и проблема конструирования «единого поля» научных и художественных текстов, и проблема самоидентификации.

В ситуации А.М. Ремизова все гораздо яснее. Ю.В. Розанов (Вологодский пе­дагогический институт) назвал свой доклад «В поисках идеального читателя». Именно такими поисками занимался писатель, считавший своей оптимальной аудиторией как раз филологов. Отношения Ремизова с представителями научной среды стали основой для интересных построений. Действительно ли Ремизов за­искивал перед «учеными профессорами»? Где граница между «маской» и реаль­ной ситуацией? Докладчик предположил, что писатель пытался преодолеть та­ким образом «ситуацию неадекватного прочтения», однако в отсутствие массовой аудитории Ремизов пытался переиграть ученых, подчас вступая в «игры на их поле». И филологи как будто поддавались.

Научный форум позволил поставить целый ряд важных и требующих серьез­ного решения проблем. Так, серьезные споры в аудитории вызвал ироничный до­клад Н.Л. Васильева (Мордовский государственный университет им. Н.П. Ога­рева), построенный на материале, известном даже школьнику, — «"Евгений Онегин" глазами читателя, редактора, филолога». Обычный читатель видит в сю­жете неувязки, редактор может пройтись по нему красным карандашом, фило­лог — отметит погрешности с точки зрения формы и поэтической техники. Од­нако гениальность Пушкина, по словам докладчика, останется гениальностью, и попытки ученых защитить свои «принципы» чтения тут дела не меняют. Все на­званные взгляды, по существу, дополняют друг друга; филолог может увидеть что-то очень важное, ускользающее от школьника, но кое-что может и пропу­стить. С этим не согласились многие участники конференции; оживленная дис­куссия касалась и принципов изучения творчества Пушкина в школе и вузе, и «общих мест» биографии поэта. Как ни странно, филологи от частных вопросов вскоре обратились к тому, который занимателен и для школьника: нужно ли было Онегину убивать Ленского? В общем, провокация удалась.

Столь же провокационен был и доклад С.В. Денисенко (Пушкинский Дом) «Пушкин читает "Альгамбру" Вашингтона Ирвинга». Этот текст был построен на сочетании оригинальных научных изысканий и элементов школьного сочинения «Как я провел лето». Поскольку мы имеем дело с профессиональным филологом, в тексте сталкивался опыт писателя, в Альгамбре не бывавшего, и исследователя, ее посетившего. И находки докладчика, и эффектный прием «автоописания» на­шли в аудитории и сторонников, и противников. Филолог, отталкиваясь от ре­альности слова, может найти ей подтверждения в окружающем мире. Интересна параллель между пушкинским «поиском сюжета» и исследовательским «поиском возможности для сюжета», осуществленным в Испании. Игра была с интересом поддержана, поскольку многие докладчики обратились к сходным параллелям из собственной практики.

Очень интересны были доклады А.Ю. Балакина ( Пушкинский Дом) и М.Ю. Батасовой (Тверской союз литераторов), посвященные пометам филологов на кни­гах. Первое сообщение, «Книги из библиотек филологов в моем собрании», давало представление о работе филологов с книгами. «Бережное отношение к печатному слову» — понятие весьма спорное. Филолог дополняет работу коллег, снабжая книги изобильными маргиналиями, всегда содержательными, иногда — концеп­туальными. И страницы чужих книг становятся лабораторией собственной ра­боты. В докладе М.Ю. Батасовой речь шла об автографах филологов в домашней библиотеке В.Н. и В.П. Бармичевых. Здесь сами пометы на книгах имели меньшее значение, чем описание практики «дарения». Ведь происходит это в определенных обстоятельствах, и ритуал сопровождается иногда знаковыми ситуативными же­стами. Особенно был занимателен рассказ о том, как слепой С. В. Шервинский надиктовывал эпитеты, которыми хотел наградить гостя, а потом, провозгласив «Ну и хватит с него!», ставил подпись. Очень важен и сам материал — аудитория впер­вые увидела неизвестные автографы Бахтина, Лихачева, Гроссмана; но не следует забывать о теоретической проблеме — об особенностях работы ученого с текстом.

Основные же проблемы связаны с использованием «читательских» материа­лов в построении биографии филолога и шире — истории филологии. Именно об этом говорил организатор конференции в своем докладе «О чтении и письме». В последние годы исследования профессиональных авторефлективных техноло­гий привлекают все большее внимание. Появляются исследования, посвященные характеристике той или иной сферы деятельности изнутри, биографические опи­сания, учитывающие контекст профессиональной деятельности. В гуманитарных науках это приобретает вполне предсказуемые формы. Биография историка ин­терпретируется в исторических категориях (даты, события, действия), биография философа — прежде всего как высказывание. Потому наиболее адекватные авто­биографические тексты философов — именно устные беседы. В тех же рамках вы­страивается и осмысление собственно биографии, как показывают последние публикации, посвященные, скажем, А.М. Пятигорскому^[3]. На этом фоне построе­ние биографии филолога представляется донельзя простым. Здесь биография сводится к перечню письменных текстов; ведь реальность, в которой обитает фи­лолог, — слово. И слова становятся базой для конструкции или реконструкции судьбы. Но попытки построения биографии филолога приводят к некоторым весьма интересным результатам, демонстрирующим неоднозначность биографи­чески-библиографического подхода. При большинстве теоретических решений очевиден «модельный» принцип биографического описания — заданные рамки будут определять основной сюжет, а индивидуальность филолога будет в извест­ной степени принесена в жертву линейности «интеллектуальной истории»; то же будет касаться и проблемы филологического чтения. Но здесь игнорируется один аспект: биография филолога моделируется его текстами; письменное слово может дать базу для описания жизненного пути; однако композицию этих текстов и их восприятие очень часто задает сам филолог, человек пишущий и читающий.

Как показывает анализ архивов ученых (в том числе и тверских), филолог пи­шет не только тексты, но и себя в последовательности этих текстов. Эта мысль, высказанная в процессе обсуждения, развивалась многими докладчиками. Фило­лог не только читает, но вычитывает из последовательности текстов собственную биографию. Позднейшие исследователи могут разобрать модель и определить иную компоновку деталей. Но в специфически понимаемом филологическом жиз- нестроительстве есть и эстетический аспект, связанный и с формами научного чте­ния. Подчас мы его игнорируем, объясняя лишь внешними обстоятельствами все метаморфозы биографического текста. Но модель, собранная с известным тща­нием, становится произведением искусства. Биография филолога не может ограничиваться одними социополитическими контекстами, перестройка этой био­графии не только функциональна; и художественный аспект ее построения иссле­дователи попытались осветить в своих «читателеведческих» работах.

Активное участие в мероприятии приняла и литературная общественность. Тверской союз литераторов провел с участием филологов «круглый стол» «Фи­лологи, писатели и читатели: нужен ли литературе профессиональный читатель?». Писателям такой читатель интересен — и они предъявляют к этому читателю осо­бые требования. На «круглом столе» все писатели города, независимо от принад­лежности к творческим союзам, могли выступить: обсудить возможности про­фессионального чтения, представить тексты, для восприятия которых требуется профессиональная подготовка. Областная библиотека им. А.М. Горького подго­товила к мероприятию выставку «Филологи и книги», посвященную разным аспектам «филологического» чтения. Результаты оказались весьма оригиналь­ными: писателям профессиональный читатель очень интересен, а вот многим фи­лологам современный литературный процесс не представляется «достойным вни­мания материалом». Впрочем, и филологи долгое время казались «ненастоящими читателями». Конференция в какой-то степени помогла все эти предубеждения преодолеть.

Александр Сорочан