купить

От составителя

 

Как взаимосвязаны культура и запрет? Вопрос этот в общем виде можно счесть риторическим: нет культуры без запретов, запреты служат основой «окультуривания» чего бы то ни было, условием «заботы» о себе и других, правилом, изначально присущим самоидентификации и социальному само­познанию. Все, что «разрешено» обществом и культурой, имеет для себя необходимую оппозицию в том, что обществом и культурой запрещено. Так, в качестве парадигматического понятия термин «запрет» предстает не­отменяемой универсалией, инвариантом культурных и социальных практик (когда-то об этом выразительно писал Ю.М. Лотман)[1]. Но инвариант — это абстракция, обнаруживаемая в вариативности ее феноменологии, в много­различной и меняющейся истории социальных предписаний. Даже в собст­венно языковом отношении понятие «запрет» (и разнообразие выражающих его синонимов) этимологически и семантически наследует разным доминан­там связываемого с ним социального и культурного опыта (так, например, в русском языке слово «запрет» восходит через посредство старославян­ского претити к глаголу «грозить», а латинский эквивалент «запрета» — interdictum — обозначает буквально «приказ», «словесное распоряжение»). С наибольшей очевидностью эта разница сказывается в структурах правового регулирования: выступая нормой самого права (и вдохновляя юриспруден- тов классифицировать запреты на абсолютные и относительные, постоянные и временные, общие и местные, по отраслям права, по характеру правововой информации и т.д.)[2], запреты интериоризируются в силу не только внешней, но и «внутренней» принудительности: «совесть», «самоцензура» — это тоже инстанции запрета. Частотность запретов, их дискурсивная и знаковая представленность в разных обществах обнаруживают поведенческие и представимо когнитивные отличия, предопределяющие суждения о «национальном характере» и этнопсихологических традициях (так, законопослушные немцы с юмором описывают привычную им «лесную чащу» информационно-регу­лирующих уличных знаков: Verbotsschilderwald — и, действительно, одних таких знаков у них свыше пятисот)[3].

Исследовательская мера масштабируемости в этих случаях обратна редукционизму: за мелочами важно увидеть общее, но пусть и общее не заслоняет собою мелочей. Помимо того, что бес кроется в деталях, у этого обстоятель­ства есть свой пропедевтический и собственно антропологический смысл. Вячеслав Полунин и Леонид Лейкин на заре перестройки нашли в традиции советского запретительства повод для клоунады (1984), высмеивавшей дис­курс, живущий своими собственными, уже необъяснимыми извне причина­ми. «Нельзя!» — «Низ-зя!» — звучало в их миниатюре последним аргументом эпохи, противившейся каким-либо переменам. Так же звучало родственное полунинскому одическое «Низ-зя» в романе Евгения Попова «Прекрасность жизни» (1989):

— Низ-зя! Низ-зя! Низ-зя! — поем мы. — И так низ-зя! И этак низ-зя! — тя­нем мы. — И хорошо низ-зя! И плохо низ-зя! — выводим мы. — И вперед низ-зя! И назад низ-зя! Никуда низ-зя! Никак низ-зя! Ничего низ-зя![4]

 

Взятые под сомнение запреты — достаточный знак предощущаемых перемен. Вопрос в том, готовы ли мы сами к этим переменам. Нижеследующие не­сколько статей на «тему запрета» ограничены конкретными сюжетами и не претендуют на философские обобщения, но — при общем интересе их авторов к идеологическим особенностям «запретительных» стратегий и практик — равно позволяют задуматься о цене и превратностях дарованной нам свободы.

Константин Богданов



[1] Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров. М.: Языки рус­ской культуры, 1996.

[2] См., например: Алексеев С.С. Восхождение к праву. По­иски и решения. М.: Норма, 2002; Малько А.М. Стимулы и ограничения в праве. М.: Юрист, 2003.

[3] Медведева Д.И. Концепт «Verbot» и предписывающие его знаки в немецкой лингвокультуре // Гуманитарные ис­следования. 2007. № 3 (23). С. 19.

[4] Попов ЕА. Прекрасность жизни: главы из «романа с га­зетой», который никогда не будет начат и закончен. М.: Московский рабочий, 1990 ( http://readr.ru/evgeniy-popov-prekrasnost-ghizni.html?page=l38).