Некомпетентные разоблачители

 

Bronckart J.-P., Bota C. BAKHTINE DEMASQUE: HISTOIRE D'UN MENTEUR, D'UNE ESCROQUERIE ET D'UNDELIRE COLLECTIF. — Geneve: Droz, 2011. — 629 p.

 

За славу приходится расплачиваться. Некоторые авторы, чтимые и изучаемые потомками, подвер­гаются столь въедливой текстуальной критике, что в конце концов она начинает отрицать если не их физическое существование, то по крайней мере единство их творчества и его принадлеж­ность одному лицу. Филологи-эллинисты долго спорили о «гомеровском вопросе», филологи-анг­листы никак не избавятся от дискуссий о том, кто же написал пьесы Шекспира; теперь что-то по­добное происходит и с М.М. Бахтиным.

Предыстория проблемы хорошо известна: в начале 1970-х гг., вскоре после нового открытия теоретических трудов Бахтина, в печати появи­лись сообщения, что, кроме подписанных им текстов (книг о Достоевском, Рабле и др.), он яв­ляется также автором нескольких книг и статей, опубликоваииых в 1920—1930-е гг. под именами его друзей, особенно П.Н. Медведева и В.Н. Волошинова. Некоторое время это мнение было практически господствующим, но сегодня маятник качнулся назад: сторонников бахтинского авторства «спорных текстов» становится меньше, сами эти тексты переиздаются и изучаются как произведения тех, за чьей подписью они появились, и не фигурируют в Собрании сочинений Бахтина^[1].

Два исследователя из Женевского университета, Жан-Поль Бронкар и Кристиан Бота, решили сделать следующий шаг: выпустили объемистую монографию «Разоблаченный Бахтин: История о лжеце, жульничестве и коллективном безумии», цель которой — отнять у Бахтина часть даже общепризнанного его насле­дия. Согласно их выводам, мало того что Бахтин не имел никакого отношения к трудам Волошинова и Медведева («дело о спорных текстах отныне оконча­тельно закрыто» — с. 585), но, кроме того, еще и первая редакция его книги о Дос­тоевском (1929) в значительной степени была написана... Волошиновым, возмож­но, с помощью Медведева. Не Бахтин делился своими сочинениями с друзьями, а, наоборот, они с ним. Легенда же о «бахтинском всеавторстве» («Fomni-paternite bakhtinienne») была «придумана и выстроена в 60-х годах» (с. 590), много лет спустя после смерти истинных авторов «спорных текстов». Эта легенда — плод сознательной лжи Бахтина-плагиатора^[2] и жульничества его русских «продвигателей» Вяч.Вс. Иванова, В.В. Кожинова и С.Г. Бочарова, «которые продолжали заниматься выгодным делом — международным распространением вновь воссоз­данного творчества мэтра» (с. 237). Кроме того, Кожинов и Бочаров являлись «очевидными соавторами» (с. 272) второй редакции «Достоевского» (1963), ибо сам Бахтин был неспособен довести до завершения какой-либо труд и к тому же плохо понимал смысл «своей» старой книги, которая на самом деле была вовсе не его. Наконец, в дальнейшем по неясным причинам это жульничество получило поддержку со стороны многих толкователей Бахтина в разных странах, которые силились рационализировать легенду о «бахтинском всеавторстве», впадая при этом в настоящее коллективное безумие.

Такая критика Бахтина, резкость которой проявляется в памфлетном тоне многих страниц книги Ж.-П. Бронкара и К.Бота, — по своему содержанию не вполне оригинальна. С.Г. Бочарова и умершего в 2001 г. В.В. Кожинова, наслед­ников авторских прав Бахтина, уже обвинял (без доказательств) в присвоении прав Волошинова и Медведева сын последнего Ю.П. Медведев^[3]. А гипотезу о кол­лективном авторстве «Проблем творчества Достоевского» (1929) также выска­зывал ранее (не в укор Бахтину) В.М. Алпатов^[4]. Другое дело, что до сих пор никто не развивал эти гипотезы столь подробно, в формате отдельной книги, как это сделали два швейцарских критика. Стало быть, их работу следует оценивать именно по конкретной аргументации, по доказательствам, которые они приводят. Полная такая проверка потребовала бы гораздо большего объема, чем журнальная рецензия; ограничимся здесь лишь общими соображениями, иллюстрируя их не­которыми примерами.

Ж.-П. Бронкар и К. Бота не приобщают к делу новых данных. Они не обнару­жили каких-либо неизвестных фактов или текстов, не подвергают исследованию документы, которые уже не были бы изучены кем-то другим. Упрекая большин­ство своих предшественников-бахтинистов в том, что те так или иначе соучаство­вали в «коллективном безумии», они, однако же, пользуются исключительно фак­тическими и текстуальными материалами, которые собраны теми же самыми бахтинистами. Правда, — и этот факт симптоматичен — они никак реально не ис­пользуют (не считая нескольких малозначительных ссылок) богатейшие коммен­тарии к уже упомянутому выше Собранию сочинений М.М. Бахтина (Москва, 1997—2011), образующие сегодня непременную основу исторических знаний об этом авторе.

Это упущение носит на самом деле более общий характер: хотя Ж.-П. Бронкар и К. Бота включили в свой обширный библиографический список несколько рус­ских публикаций, но фактически они никогда не цитируют их текстов; все ци­таты, включая цитаты из Бахтина и его коллег, берутся из источников на других языках. Позволительно предположить, что авторы книги не владеют русским языком, что, конечно, сильно компрометирует их анализ: представьте себе фило­лога-классика, который взялся бы судить о «гомеровском вопросе», не зная гре­ческого языка! Действительно, поневоле доверяясь не всегда точным переводам с русского, они подчас пускаются в весьма сомнительные конъектуры. Так, одна из приводимых ими реплик Бахтина, записанных в 1973 г. В.Д. Дувакиным (с. 268), — в оригинале она занимает всего несколько строк — содержит у них три серьезных смысловых ошибки^[5]. Во-первых, Бахтин в цитате характеризует Ва­дима Кожинова как «абсолютно бессовестного человека» («une personne absolument sans scrupules»), тогда как оригинал гласит: «Он человек абсолютно бесстрашный». Во-вторых, словечко «минусник», которым Бахтин характеризует сам себя (термин административного жаргона сталинской эпохи, означающий ссыльного, которому запрещено жить в известном количестве крупных горо­дов, — «минус десять», «минус двадцать»), передано неадекватно и тенденциозно, как личная творческая самооценка — «moins que rien», то есть «ничтожество». Наконец, в-третьих, в переводе появляется странная и подозрительная на вид фраза Бахтина: «Эту его книгу забыли, "Достоевского".» («Ce livre de lui avait ete oublie, le Dostoievski je veux dire…»); в самом деле, кто же такой этот «он» — уж не Волошинов ли? Примерно так и комментируют это место Ж.-П. Бронкар и К. Бота: «Заметим, как неуверенно говорит Бахтин о книге о Достоевском, кото­рую ему явно трудно назвать "своей книгой"». На самом же деле в оригинале фра­за совсем проста и не содержит никаких аномалий: «Книжку эту забыли — "Дос­тоевского"...» Ее придирчивая интерпретация основана на чистом недоразумении.

Есть и другие, более серьезные недоразумения. Дело в том, что Ж.-П. Бронкар и К. Бота вообще игнорируют исторический, биографический и институциональ­ный контекст, в котором говорили и писали Бахтин и его друзья. Подобно сле­дователям, они сравнивают между собой нередко уклончивые высказывания Бахтина по поводу «спорных текстов», не обращая внимания на смену поли­тического климата, собеседников, на перемены в материальном положении, возрасте и состоянии здоровья автора, которые могли побуждать его то к откро­венности, то к осмотрительности (которую этот старый «минусник» прекрасно усвоил и выказывал по многим поводам, не только в связи со «спорными текс­тами»). Они объявляют «жуликами» трех «продвигателей» Бахтина, словно речь идет о темных, никому не ведомых людях, не пытаясь (как поступил бы хоро­ший следователь) справиться о моральной и профессиональной репутации этих лиц; между тем по крайней мере один из последних, Вяч.Вс. Иванов, пользуется мировой известностью^[6]. Они решительно объединяют трех «продвигателей» в преступную группу, «московскую тройку» (с. 245), игнорируя серьезные ли­тературные и идеологические расхождения между некоторыми из них. Что каса­ется социально-исторического контекста, то они воображают, будто репрессии в СССР конца 30-х годов касались «главным образом, если не исключительно, членов партии и преподавателей-марксистов» (с. 33); они наивно не допускают, чтобы провинциальный Саранский университет, первоначально пединститут, где Бахтин работал в 30—50-х гг., мог не располагать хорошей библиотекой (или, если верить их переводу, книжным магазином)^[7]; они неоднократно утверждают, что Бахтин не мог быть интеллектуальным лидером по отношению к своим друзьям Медведеву и Волошинову, так как, в отличие от них, не имел университетского диплома^[8] и не был «титулованным исследователем» («chercheur chevronne», с. 293), — очевидно, не зная, что такое случалось в революционной России, где, например, оппонент Бахтина в теории литературы Виктор Шкловский мог быть основателем ОПОЯЗа, не получив высшего образования и зарабатывая на жизнь как литератор, сценарист, военный и даже заговорщик-нелегал.

В поле зрения Ж.-П. Бронкара и К. Бота не попадают важнейшие документы для биографии Бахтина и для проблемы «спорных текстов»: все дело в том, что эти документы не переводились с русского. Авторы книги дают понять, что «продвигатели» Бахтина, объявив о принадлежности ему «спорных текстов», так ни­когда и не назвали источников своей информации. Это неверно, они их назвали в 1995 г.: Вяч.Вс. Иванов писал, что узнал о подлинном авторстве «Марксизма и философии языка» Волошинова еще в 1956 г. от академика В.В. Виноградова^[9]; а В.В. Кожинов со своей стороны подтвердил, что слышал то же самое (в связи с «Формальным методом в литературоведении» Медведева) опять-таки от Вино­градова, а также от Н.Я. Берковского и В.Б. Шкловского^[10]. Возможно, Ж.-П. Брон­кар и К. Бота отказывают этим людям во всяком доверии — но, вместо того чтобы критиковать их свидетельства, они их просто замалчивают. Так же поступают они и с неизданными воспоминаниями О.М. Фрейденберг, которая знала Волошинова и также утверждала, что его «лингвистическая книга» написана другим лицом^[11]. Фрейденберг скончалась в 1955 г., а значит, одной этой ее фразы достаточно, чтобы опровергнуть утверждение, будто «после заявлений об авторстве Бахтина, распространенных Ивановым, так и не было приведено ни одного свидетельства, исходящего из указанного периода [1925—1970] и подтверждающего сказанное» (с. 82). Напротив, все говорит о том, что слухи о «спорных текстах» с давних пор ходили в литературно-академической среде и были зафиксированы как минимум в одном документе «указанного периода». Эти слухи могли быть ложными, или правдивыми, или частично ложными и частично правдивыми — но они, несо­мненно, существовали, Бахтин и его коллеги не выдумали их в 60-х гг.; а стало быть, вся гипотеза об их «жульничестве» рушится.

Среди приемов аргументации, используемых Ж.-П. Бронкаром и К. Бота, сле­дует также отметить недобросовестные интерпретации, тенденциозные умоза­ключения и подмены понятий. Бахтин признается, говоря о книге «Проблемы творчества Достоевского» 1929 г.: «Ну что вы, разве так бы я мог ее написать»^[12]. Авторы монографии цитируют этот мемуар С.Г. Бочарова по французскому переводу^[13], где данная фраза выглядит так: «Я мог бы написать [эту книгу] совсем иначе, чем она написана». Комментарий двух критиков: «.при сильном прочте­нии это может значить, что Бахтин не писал этой книги», и такое «сильное про­чтение» они предпочитают «слабому» (хотя оно с очевидностью подтверждается всем контекстом высказывания), согласно которому «он написал ее, но не так, как бы ему хотелось» (с. 254). В 1928 г. Борис Пастернак, прочитав книгу П.Н. Мед­ведева «Формальный метод в литературоведении», пишет ему: «Я не знал, что вы скрываете в себе такого философа»^[14]. Эту оценку нередко приводят в доказатель­ство необычности книги (на самом деле, как полагают, написанной Бахтиным) среди других сочинений Медведева; нет, возражают Ж.-П. Бронкар и К. Бота, это просто банальная похвала, «я не знал, что вы так блестяще пишете» (с. 67). На са­мом же деле поэт говорит не о большем или меньшем блеске, а точнее и тактич­нее — о различии двух дискурсов: литературной критики, которую он встречал в прежних работах Медведева, и философии, которой занимался как раз Бахтин. С.Г. Бочарову Бахтин говорит, что написал «спорные тексты» «с начала и до конца»^[15]; а В.В. Кожинову (о книге «Формальный метод.») — что «перед сдачей рукописи в издательство Павел Николаевич [Медведев] внес в нее добавления — и, надо сказать, очень неудачные.»^[16]. Процитировав оба высказывания (с. 244, 246), Ж.-П. Бронкар и К. Бота усматривают между ними «полное противоречие» (с. 247): похоже, несостоятельный мифоман заврался, а «сообщники его лжи» (с. 271) тоже не сумели как следует сговориться между собой. Но, логически рас­суждая, если человек написал некоторый текст с начала и до конца, почему этим исключается, что он мог использовать при этом чужие идеи или что в дальнейшем он мог предоставить кому-то другому его доработать, а может, даже и дополнить?

Так действительно ли Бахтин лгал? Насколько можно судить, ему случалось сообщать ложные сведения о своей биографии (о социальном происхождении, образовании), но в вопросе о «спорных текстах» он никогда прямо не противоречит себе или же известным нам фактам. Ж.-П. Бронкар и К. Бота не сумели дока­зать противное: в высказываниях Бахтина варьируются лишь мотивировки, объяснения событий (да и то чаще всего согласуемые между собой), но он никогда не заявляет прямо, что не писал спорных текстов или же что написал их один, без всякого участия других. Его позиция всякий раз нюансированная, избегающая однозначной определенности: иногда он признается, что был главным автором текстов, хотя друзья и вносили в них кое-какие поправки, а иногда ограничива­ется утверждением об «общей концепции языка и речевого произведения»^[17], ко­торую эти тексты разделяют с его собственными сочинениями тех же лет, а также между собой. Последний факт представляется бесспорным, и косвенно его при­знают даже Ж.-П. Бронкар и К. Бота: «…подход Медведева абсолютно идентичен тому, что разрабатывал Волошинов» (с. 493). Но, поскольку в данном случае речь идет об отношениях Медведева и Волошинова друг с другом, а не с Бахтиным, авторы монографии не изобличают их в плагиате или подмене автора.

Зато та же самая идейная общность служит основанием, чтобы оспорить бахтинское авторство книги о Достоевском. Согласно Ж.-П. Бронкару и К. Бота, друзья Бахтина взялись переработать его путаные фрагменты религиозного толка в новаторский труд по теории гуманитарных наук, развивающий собственные ис­следования Волошинова. Говоря проще, «Волошинов решил опубликовать под именем [Бахтина] часть работы, которую он сам тогда вел» (с. 555). Издание книги было призвано упрочить профессиональную репутацию Бахтина и смяг­чить его участь, так как в 1929 г. он ждал суда за участие в религиозных кружках в Ленинграде. К сожалению, эта хитроумная гипотеза не лезет ни в какие хроно­логические рамки. Ее авторы дают понять (с. 271—272 и др.), что Бахтин не мог сам писать и издавать свою книгу, потому что в декабре 1928 г. он был арестован политической полицией; но на самом деле он пробыл под арестом всего несколько дней, после чего, вплоть до отъезда в ссылку в феврале 1930 г., жил в Ленинграде под подпиской о невыезде, что в принципе позволяло ему заниматься изданием своей книги^[18]. Поэтому неверно, что этим изданием «очевидным образом за­нимались другие люди, вследствие ареста, а затем ссылки номинального авто­ра» (с. 51)^[19]. Более того, сам Бахтин вспоминал, что закончил свою книгу еще до ареста, в 1928 г.; это его свидетельство, упомянутое авторами монографии как недостоверное (с. 267), подтверждается обнаруженными ныне издательскими до­кументами (в 1928 г. Бахтин подписал договор, где последним сроком сдачи ру­кописи в издательство значилось 15 октября) и особенно датой первой рецензии на «Проблемы творчества Достоевского», появившейся в «Литературной газете» 10 июня 1929 г. Швейцарские критики не оспаривают эти два последних факта — они их просто игнорируют, как игнорируют они почти весь научный аппарат Собрания сочинений Бахтина, где эти факты были обнародованы^[20]. Между тем с учетом рецензии в газете расчет времени получается таким: корректуры и печать занимали не меньше 5—6 месяцев^[21], то есть книга, вышедшая в свет к июню 1929 г., должна была поступить в издательство никак не позже конца 1928-го. После ареста Бахтина в декабре Волошинов, да и кто угодно другой, просто не успел бы переработать его текст, даже будь у него подобное желание.

Итак, биографические и фактологические аргументы двух критиков несостоя­тельны. А что же другие аргументы, извлекаемые из анализа самих теоретических текстов? Как пытаются показать Ж.-П. Бронкар и К. Бота, по своим основным идеям первая редакция «Достоевского» более сближается с книгами Медведева и Волошинова, чем с ранними философскими работами самого Бахтина («К философии поступка», «Автор и герой...»). Может быть, оно и так; но зачем же объяснять эту близость странной гипотезой о подмене авторства «Достоевского», а не тем простым обстоятельством — признанным самим Бахтиным, — что между тремя друзьями имел место интенсивный интеллектуальный обмен, доходивший до создания «общей концепции» словесной культуры? Если в книге о Достоев­ском эта общая концепция соседствует с элементами первоначальных философ­ских теорий Бахтина, то это довольно естественно, и, наверное, можно даже до­казывать, как это делают Ж.-П. Бронкар и К. Бота, что они не вполне согласуются друг с другом; но этого еще не достаточно для вывода, что книга написана двумя или тремя разными людьми, — логичнее предположить, как это уже и делалось, что автор просто работал над нею долго и она фактически составлена из частей, датируемых разными периодами.

Конечно, чтобы прийти к вышеупомянутой «общей концепции», Бахтину при­шлось проделать поразительно быструю эволюцию — от феноменологической и религиозной философии к объективизму и социологизму гуманитарных наук. Однако его случай опять-таки не уникален: только среди его ближайших друзей сходная эволюция встречается у Льва Пумпянского и особенно у Валентина Волошинова, который за несколько лет до прихода к «диалектическому материа­лизму» (с. 582) был, насколько известно, розенкрейцером^[22]. Подобные идейные развороты вообще нередки у европейской интеллигенции тех лет — например, у мистика Вальтера Беньямина или феноменолога Жан-Поля Сартра, если называть только самых знаменитых. Мотивы эволюции могли быть разными: спон­танное развитие мысли, внешние интеллектуальные влияния, идеологическое давление (особенно в советской России) и т.д. — однако Ж.-П. Бронкар и К. Бота, даже не рассматривая этих возможностей, предпочитают им иную: никакой эво­люции вообще не было, была просто подмена лиц, сопровождаемая «скандальным похищением авторства» (с. 271)^[23].

Чтобы придать правдоподобие этому тезису, критики вынуждены преувеличи­вать несовместимость двух исследовательских программ, образующих крайние точки эволюции Бахтина в 1920-х гг. По их словам, эти две программы «ради­кально разобщены и в значительной степени враждебны» (с. 507). Подчеркивая религиозные тенденции в ранней бахтинской эстетике — которую они не устают клеймить за «реакционную идеологию» (с. 393), «регрессивно-разрушительное воззрение» (с. 408), «в корне реакционную идеологию» (с. 408), «противоречивое сплетение крайней феноменологии с рассуждениями о боженьке» (с. 515), — они пытаются выявить в ней «радикальный монологизм» (с. 410), противоречащий диалогическому принципу книги о Достоевском и работ Волошинова. Однако они не замечают, что понятие монологизма, определяемое в «Достоевском» как господство чьей-то речи, вообще неприменимо к работам, где еще не поставлена проблема языка, тогда как ситуация диалога уже предвосхищается в них при ана­лизе коммуникации между людьми (а не только между человеком и божеством), основанной не на господстве, а на любви.

То же стремление углубить пропасть между двумя программами исследований приводит Ж.-П. Бронкара и К. Бота к преувеличению «марксизма» в «спорных текстах» конца 1920-х гг. На самом деле, независимо от того, был ли он искренним или вынужденным (проблема, с давних пор разделяющая толкователей, одни из которых интерпретируют эти тексты «слева», а другие «справа»), этот марксизм носил рудиментарный характер, как это недавно показал Патрик Серио в связи с волошиновской философией языка^[24]. Это марксизм без диалектики, без клас­совой борьбы и революции, без понятий практики, труда и идеологии (последний термин, часто мелькающий у Волошинова, по смыслу мало соответствует «Не­мецкой идеологии» Маркса); этот марксизм сводится к общему принципу «ма­териалистического монизма» (с. 417)^[25] и к идее «социального интеракционизма» (с. 464), фактически охватывающего не социальные конфликты, а моменты солидарности между субъектами коммуникации. Ж.-П. Бронкар и К. Бота знакомы с названной статьей П. Серио, но не пытаются опровергнуть ни один из его кри­тических тезисов. Между тем переориентация наук о языке и литературе на из­учение взаимодействия между людьми и выдвижение этого интеракционистского аспекта речи на первое место по сравнению с ее познавательным аспектом — это важный теоретический жест, который можно по праву поставить в заслугу авто­рам «спорных текстов», однако из него еще далеко не следует их «глубокая укорененность в марксизме» (с. 415).

Можно было бы продолжать и далее, но выводы напрашиваются сами собой. Пытаясь доказать слишком многое, Ж.-П. Бронкар и К. Бота не сумели доказать ничего, они лишь еще более запутали и без того сложный вопрос. Дело о «спорных текстах» отнюдь не закрыто — и, возможно, не будет закрыто никогда, если только не обнаружатся какие-то новые решающие данные. Гипотезу о коллективном авторстве «Достоевского» в принципе можно было бы отстаивать, но, лишенная сколько-нибудь убедительных доказательств и поставленная в зависимость от совершенно невероятной хронологии, она остается безосновательной. Следствие по делу о «лжи» Бахтина по поводу текстов, считающихся его произведениями, приводит к оправданию подозреваемого — опять-таки за отсутствием доказа­тельств и в силу презумпции невиновности. Детективный сюжет о «жульниче­стве», якобы совершенном его российскими коллегами, можно было бы квалифи­цировать как клевету, если бы он не объяснялся проще — явным незнанием фактов. Вообще, серьезнейшие лакуны в документации, неверные переводы и про­чтения, насильственные умозаключения и логические ошибки, которыми изоби­лует книга Ж.-П. Бронкара и К. Бота, полностью обесценивают содержащийся в ней анализ текстов — часто весьма подробный, но дискредитируемый предвзятостью своих выводов.

Творчество Михаила Бахтина трудно для толкования. В нем немало темных мест, скрытых заимствований, кажущихся и реальных противоречий, в нем есть более или менее завершенные и более или менее удачные тексты; нам недостает фактических данных, чтобы различить вклад его и его друзей в некоторые работы 20-х гг., ставшие результатом интеллектуального обмена между ними и опираю­щиеся на их общий идейный фонд. Следует признать, что и некоторые бахтини- сты усугубили эту объективно существующую трудность своим неумеренным рвением и попытками учредить культ Бахтина. Для исправления ситуации нужна компетентная и терпеливая критика, которая не гонится за сенсационными ре­шениями, не сводит сложности теоретической мысли к плагиату и краже автор­ских прав и не объявляет лжецами, жуликами и безумцами тех, кто ей противо­речит. Разнородность текстов, образующих «бахтинский корпус», — хорошая проблема для изучения; жаль, если эта проблема попадает в плохие руки^[26].