«Круглый стол» «Не время для больших теорий?»

(НИУ ВШЭ, Москва, 21 октября 2011 г.)

 

Теоретическое знание в наши дни атакуется сразу с двух сторон: со стороны научных институций, для которых теория производит вовсе не тот эффект, под который заточены эти институции, и со стороны критической рациональности, на фоне которой теория выглядит как громоздкий и неповоротливый механизм вскрытия очевидности. Напряженное «узрение» вещей теорией мешает постоянно пересматривать предпосылки знания и категориальный аппарат, чего требует современный прогресс наук. «Круглый стол» «Не время больших теорий?», устроенный философским факультетом НИУ ВШЭ при участии Института мировой культуры МГУ, был посвящен возможности выдвижения больших гуманитарных теорий в наши дни, отчасти соприкасаясь с дискуссией в № 110 «Нового литературного обозрения». Перед участниками «круглого стола» стояла двойная задача: они должны были убедительно отмежевать «большие» теории от всех прочих и одновременно перечислить условия возможности их появления.

Выступивший в самом начале Дмитрий Кралечкин (Московский философский колледж) отметил, что ошибочно отождествлять теорию с «теоретическим содержанием»: современные теории претендуют на объяснение или на постановку проблем, не желая ограничиваться готовыми моделями понимания. По мнению Кралечкина, большинство теорий, выдвинутых в гуманитарной науке ХХ века, стали жертвами рынка, точнее, проникновения в академическую среду некоторых рыночных механизмов. Современный гуманитарий, прежде чем что-либо исследовать, должен подать «заявку», а эта позиция самопрезентации противоречит той тяге к «зову бытия», на которой вслед за Хайдеггером настаивают любители больших теорий. Кралечкин попытался описать современный рынок гуманитарных идей как аналог фондового рынка, с интеллектуальными «акциями» и «облигациями», и заявил, что теории выполняют роль страховочных финансовых инструментов — неудачное исследование можно извинить тем, что лежащая в его основе теория может в следующий раз дать более благоприятные результаты. Поэтому научное поле становится все более фрагментарным: попытки скупки активов (как в спекулятивном реализме) не могут изменить общей динамики; и теории хранятся как резервные инструменты воздействия на интеллектуальный рынок, воспринимаясь внешними наблюдателями как маргинальные рассуждения.

Ирина Дуденкова (РАНХиГС), напротив, взяла оптимистичную ноту: по ее мнению, мода на простоту в современной теории (для которой знаменателен такой интеллектуальный бестселлер, как «Законы простоты» Дж. Маэды) позволяет вырвать теорию из пут экономики знания и вернуть ей ее собственный синтаксис. Принцип простоты противоположен принципу полноты — на примере известного ответа Ж. Деррида на упреки Дж. Сёрля Дуденкова показала, что теория не должна стыдиться того, что охватывает не все факты или наблюдения. Мысль Деррида о том, что простота — это не столько обозримость системы, сколько прямота решения проблем, может послужить руководством и для современных теоретиков, которые, прежде всего, должны научиться вскрывать типичные проблемы гуманитарного знания — такие, как «мысль и язык» или «познание и творчество».

Алексей Глухов (Московский философский колледж) начал свое выступление с того, что само понятие «большой теории» внутренне противоречиво и он предпочитает говорить о «лучшей теории». Отталкиваясь от ницшевской критики большой теории как «власти низкой истины» и «тирании разума», Глухов показал, что властные притязания теории — вовсе не ее постоянное свойство; они возникли в раннее Новое время, когда ученые устыдились своей прежней зависимости от королевского двора. Прежним отношениям с властью, когда король выступал своеобразным гарантом «правильного знания», «республика ученых» противопоставила идею наднациональной науки, опирающейся на факты, которые мы можем одинаково конвертировать в любой стране и в любой культуре. По мнению Глухова, «лучшая теория» должна вернуть себе суверенитет, то есть создать своеобразную шкалу ценностей для гуманитарного знания. Только тогда можно будет разрешить многочисленные противоречия между «фактом» и «интерпретацией», «интуицией» и «доказательством», которые угнетают современное гуманитарное знание: эти параметры можно будет расположить на шкале ценностей, подтверждающей королевские полномочия «лучшей теории».

Виктория Файбышенко (Российский институт культурологии) сразу же дистанцировалась от этой утопии объяснения всех вещей, указав, что гуманитарные теории никогда не преследуют только объяснительные цели, скорее, они представляют собой свернутую форму антропологии. Большие теории Нового времени, такие как позитивизм или марксизм, исходили из того, что у человека отсутствует «наличная природа» (о которой говорила античная или средневековая мысль) и он может ее вернуть себе только через овладение самой историей, через «аферу разума». Только признав свою принадлежность истории, мыслящий человек Нового времени может войти в границы собственной природы. Поэтому такие теории оказываются близки идеологиям: идеологии тоже исходят из отсутствующей собственной природы человека, которая вполне может быть заменена мобилизующей идеей. Но большие теории ХХ века, начиная с феноменологии Гуссерля и русского формализма, смотрят на человека иначе: человек работает с «напряжением заданного будущего». Эти теории требовали «возвращения к вещам»; но сами вещи как вещи, а не как следы готовых событий, могли состояться только в будущем, они не «даны», а «заданы». Поэтому, по мнению Файбышенко, ресурс для создания новых теорий вполне имеется в достижениях гуманитарной мысли ХХ века.

Аркадий Перлов (РГГУ) сосредоточился на институциональных параметрах функционирования больших теорий. По мнению Перлова, выдвижение теорий связано с заявкой на лидерство в науке, тогда как Россия вряд ли сможет стать лидером в гуманитарных науках в ближайшее время: динамика глобального мира и высокий уровень коррупции в Российской академии выталкивают Россию на периферию истории. Если научная позиция определяется «связями», то сохраняет ли свою привлекательность интеллектуальный продукт, произведенный здесь? Вместе с тем, Перлов сказал, что возлагает определенные надежды на междисциплинарные исследования: способствуя академической мобильности, они превращают теории сначала в знак научной идентификации, а потом и в реально действующий механизм лидерства в какой-то научной области.

Татьяна Левина (НИУ ВШЭ) в своем выступлении предложила понимать проблему шире: не только коррупционные отношения, но и даже самые честные групповые интересы мешают теоретикам пробиться к аудитории. По мнению Левиной, маргинальная позиция всех видных теоретиков в СССР, от Флоренского и Бахтина до Пятигорского и Мамардашвили, показательна: отвергались не только их подходы, но и сами темы их занятий исключались из перечня «приоритетных» тем исследования. В официальной советской теории не было главного — смелых гипотез, которые признавались только для экспериментальных наук. В современной науке уже нельзя, как в науке XIX века, резко разводить эксперимент и язык предметного описания: они проникают друг в друга, и это вселяет надежду на ренессанс теорий в ближайшем будущем.

Александр Марков (Институт мировой культуры МГУ) сосредоточился на ценностной стороне гуманитарного знания. Марков начал с того, что очень часто теорию отождествляют с дедукцией; и сожаление об упадке больших теорий связано с тем, что дедукция из общих предпосылок, придававшая гуманитарным теориям реальный политический вес, сменилась дедукцией из более частных предпосылок. Но большие теории Нового времени вовсе не были всеобъемлющей дедукцией, напротив, они предпочитали, по известному выражению, «возвышенный объект идеологий», продолжая характерное для Нового времени отождествление «теории» как созерцания с «созерцанием возвышенного предмета». Представление о том, что теория имеет дело с возвышенными вещами, мы находим и в современной теории «невозможного сообщества», то есть неспособного увидеть все аспекты возвышенного, в критике Бадью, Жижека и других мыслителей. Именно такую теорию критикуют и «эмпирики» за то, что она не нисходит к частностям и фактам. Но, как подчеркнул Марков, главный недостаток такой теории в другом — она направлена не на предмет, а на самого теоретика, репрезентирует его заинтересованность в предмете, а не свойства самого предмета. То есть это своего рода «малый жанр», отражающий мимолетные чувства, тогда как большая теория должна стать «большим жанром», побеждающим тиранию чувств и репрезентаций. По мнению Маркова, таким большим жанром может стать новая антропология, в которой каждый факт является одновременно ценностью, а значит, возможна и теоретизация большого поля реальных социокультурных отношений.

Виктория Мусвик (МГУ) в своем выступлении обратилась к опыту начала прошлого века: к творческой переработке достижений психологии такими разными мыслителями, как Вильгельм Дильтей и Аби Варбург. Гуманитарные науки нужно было освободить от следования методам естественных наук, и психологические «формулы аффекта» оказались как нельзя кстати. Психология, указывая на черты спонтанности даже в самом продуманном действии, легла в основу и филологической, и искусствоведческой герменевтики ХХ века: связи между людьми и культурами важнее для конечного эффекта понимания, чем начальный импульс. Хотя старое понимание культуры и дискредитировано, Мусвик сочла возможным возвращение к этому опыту через современную психологию и психотерапию, в которой бережное и этичное обращение с чужим опытом стало императивом и, значит, понимание заложено уже в структуру метода. В арт-терапии, гуманистической психологии и других направлениях и нужно искать первые заходы для новой гуманитарной теории, не забывая также и об опыте современного искусства как «искусства свидетельства».

После обозначенных в программе докладов началась дискуссия. Литературовед и критик Евгения Вежлян (Воробьева) (МГПИ, ИЖЛТ) сразу указала на не замеченную выступающими трудность при создании новой большой теории: теории начала ХХ века возникали не на стыке материала и содержания, а на стыке позитивистской и гуманитарно-герменевтических интенций. Но в наши дни такой стык невозможен. Современные гуманитарии не знают языка современных естественных наук (даже если они вдруг его выучат, это будет частный факт их биографии и творчества, а не часть всеобщей ситуации), а герменевтика в значительной степени инструментализована и скажем, в рецептивной эстетике Констанцкой школы выступает как служебный, а не самостоятельный подход. Выдающиеся представители математических и естественных наук, например Г. Перельман и С. Хокинг, известны гуманитариям только как медийные персонажи. Культуролог Арсений Хитров (НИУ ВШЭ) обратил внимание еще на одну проблему: гуманитарное знание ушло далеко от естественно-научного, но поневоле должно подчиняться общей логике современной науки. А в ней есть не только накопление информации (с которым справляются компьютеры), но и кумуляция второго порядка — накопление различных приоритетов: методологических, ценностных, когнитивных. Кумуляция второго порядка подрывает и без того слабые попытки создать новые теории в гуманитарных науках.

Антрополог Инна Лисович (Казанский государственный университет) заметила, что большие теории прошлого напрямую были связаны с фигурой гения, который способен поменять правила игры и перевести науку из режима накопления знаний в режим их производства. В настоящее время амплуа гения отсутствует: в политике гений выродился до уровня амбициозного чудака-тирана, а производить знания гении предпочитают в мире высоких технологий. Но ни Каддафи, ни Джобс — не творцы гуманитарных идей. Независимый исследователь Павел Лещенко отметил, что экономические метафоры, которые использовались многими докладчиками, оказались в их багаже не случайно: неоклассическая экономическая теория — единственная действующая «большая теория» в современном мире. Хотя еще Карл Поланьи показал интеллектуальные и политические издержки, которыми сопровождалось утверждение классической экономической теории, большинство экономистов и политиков предпочитали ей следовать в силу ее политического авторитета. Историк философии Диана Гаспарян (НИУ ВШЭ) указала на еще один сдерживающий фактор возникновения новых теорий — инерцию самого гуманитарного письма. Хотя любая статья гуманитария имплицитно содержит в себе и некоторые теоретические предпосылки, отсутствие общей задачи гуманитариев превращает эти теоретические предпосылки в фактор инерции, наравне с обязательными отсылками к авторитетам прошлого, обязательной «истории вопроса» и другими навязываемыми любому начинающему гуманитарию историцистскими схемами. Эти наблюдения Гаспарян были вызваны вспыхивавшей время от времени дискуссии между разными концами зала о том, нужно ли приспосабливать теорию к «узкому» формату диссертации или лучше пропагандировать теорию без защиты диссертации.   

Подводя итоги, модераторы «круглого стола» (Татьяна Левина и Александр Марков) отметили следующие важные моменты дискуссии. В отличие от методологии, в которой можно чувствовать себя уютно, теория всегда сохраняет в себе вызов и провокацию. Теория не может быть транслирована без остатка, можно участвовать в ее создании, но нельзя ее «заучить», тогда как научные сообщества в наши дни чаще всего строятся вокруг трансляции знания и его инструментального использования младшими членами сообщества. Кроме давления институциональных рамок, теоретик в наши дни, особенно в социальных науках, должен верифицировать свою теорию, прежде всего, как работающую модель — это сразу привязывает его теорию к тому полю, в котором она работает, не давая переносить ее на другие поля.

Вместе с тем, целый ряд современных концепций дают основания предположить, что возникновение новых больших теорий возможно. Сетевой анализ Бруно Латура, рецептивная эстетика Констанцкой школы, анализ гуманитарного опыта как части повседневного опыта у П. Бурдьё и Р. Шартье, производство присутствия Х.-У. Гумбрехта — вот только некоторые важнейшие идеи, которые подчеркивают ценностный аспект гуманитарного знания и потому могут лечь в основание новой большой теории. Кроме того, не следует забывать и о бытовой миссии гуманитарных наук. Некогда считалось, что изучение и комментирование античных стихов смягчает нравы, что гуманитарные науки делают людей лучше; и это мнение существовало как fair play европейской культуры, пока unfair play национального государства XIX века не исказила в глазах простых людей весь облик гуманитарного знания. Время национальных государств кончается на наших глазах, И. Валлерстайн уже три с половиной десятилетия говорит о «миросистеме»; может быть, вновь пора играть в честную игру культуры?

Александр Марков