купить

Гяур под маской янычара:

Ключевые слова: А.С. Пушкин, «Стамбул гяуры нынче славят...», A.S. Pushkin, 'The giaours are now praising Istanbul...'

О СТИХОТВОРЕНИИ ПУШКИНА «СТАМБУЛ ГЯУРЫ НЫНЧЕ СЛАВЯТ…»

 

Странное стихотворение «Стамбул гяуры нынче славят...» (далее СГ) дошло до нас в двух вариантах (далее СГ-1830 и СГ-1835). Первый, более длинный, был написан в 1830 году в Болдине, остался незаконченным и при жизни Пушкина не публиковался:

Стамбул гяуры нынче славят,
А завтра кованой пятой,
Как змия спящего, раздавят
И прочь пойдут и так оставят.
Стамбул заснул перед бедой.

Стамбул отрекся от пророка;
В нем правду древнего Востока
Лукавый Запад омрачил —
Стамбул для сладостей порока
Мольбе и сабле изменил.
Стамбул отвык от поту битвы
И пьет вино в часы молитвы.

Там веры чистый луч потух:
Там жены по базару ходят,
На перекрестки шлют старух,
А те мужчин в харемы вводят,
И спит подкупленный евнух.

Но не таков Арзрум нагорный,
Многодорожный наш Арзрум:
Не спим мы в роскоше позорной,
Не черплем чашей непокорной
В вине разврат, огонь и шум.

Постимся мы: струею трезвой
Одни фонтаны нас поят;
Толпой неистовой и резвой
Джигиты наши в бой летят.
Мы к женам, как орлы, ревнивы,
Харемы наши молчаливы,
Непроницаемы стоят.

Алла велик!
К нам из Стамбула
Пришел гонимый янычар —
Тогда нас буря долу гнула,
И пал неслыханный удар.

От Рущука до старой Смирны,
От Трапезунда до Тульчи,
Скликая псов на праздник жирный,
Толпой ходили палачи;
Треща в объятиях пожаров,
Валились домы янычаров;
Окровавленные зубцы
Везде торчали; угли тлели;
На кольях скорчась мертвецы
Оцепенелые чернели.
Алла велик. — Тогда султан
Был духом гнева обуян (III, 247—248)1.

 

В последней части текста речь идет о самом драматичном событии в но­вейшей истории Турции — подавлении султаном Махмудом II восстания янычаров в июне 1826 года и последующем полном уничтожении их могу­щественного войска. Как вспоминал русский посол в Стамбуле граф Рибопьер, казармы, где укрылись бунтовщики, «атаковали, и их там уничто­жили: очень многих убили, некоторые разбежались по разным областям империи, где запрещено было даже называть их по имени»2. Сочувствующий янычарам нарратор — арзрумский «фундаменталист» — вспоминает об этой расправе и начинает рассказ об одном из беглых янычаров, укрывшемся в Арзруме3. Поскольку у нас нет никаких данных о том, как Пушкин соби­рался развивать этот сюжет, приходится признать, что о замысле, общей идее и жанре СГ-1830 мы не в состоянии сказать ничего определенного.

В 1835 году Пушкин вернулся к незаконченному тексту, переменил в нем несколько стихов, отрезал последнюю часть и вставил его в пятую главу «Пу­тешествия в Арзрум» с мистифицирующим предуведомлением:

Нововведения, затеваемые султаном, не проникли еще в Арзрум. Войско носит еще свой живописный, восточный наряд. Между Арзрумом и Кон­стантинополем существует соперничество как между Казанью и Москвою. Вот начало сатирической поэмы, сочиненной янычаром Амином-Оглу.

Стамбул гяуры нынче славят,
А завтра кованой пятой,
Как змия спящего, раздавят,
И прочь пойдут — и так оставят.
Стамбул заснул перед бедой.

Стамбул отрекся от пророка;
В нем правду древнего Востока
Лукавый Запад омрачил.
Стамбул для сладостей порока
Мольбе и сабле изменил.
Стамбул отвык от поту битвы
И пьет вино в часы молитвы.

В нем веры чистый жар потух.
В нем жены по кладбищам ходят,
На перекрестки шлют старух,
А те мужчин в харемы вводят,
И спит подкупленный евнух.

Но не таков Арзрум нагорный,
Многодорожный наш Арзрум;
Не спим мы в роскоши позорной,
Не черплем чашей непокорной
В вине разврат, огонь и шум.

Постимся мы: струею трезвой
Святые воды нас поят:
Толпой бестрепетной и резвой
Джигиты наши в бой летят.
Харемы наши недоступны,
Евнухи строги, неподкупны
И смирно жены там сидят (VIII, 478—479).

 

В.А. Жуковский напечатал СГ-1830 в девятом томе «Сочинений Александра Пушкина» под названием «Начало поэмы», данным стихотворению, ве­роятно, по фразе из «Путешествия в Арзрум»: «Вот начало сатирической поэмы…» Сразу же после СГ-1830 помещен черновой незаконченный набро­сок «Кромешник» («Какая ночь! мороз трескучий...», 1827), где описана мос­ковская площадь после казни в годы опричнины. По-видимому, Жуковский хотел обратить внимание читателей на сходство четырех стихов в соседст­вующих текстах:

СГ-1830

Окровавленные зубцы
Везде торчали; угли тлели
На кольях скорчась мертвецы
Оцепенелые чернели.

«Кромешник»

Торчат железные зубцы,
С костями груды пепла тлеют,
На кольях, скорчась, мертвецы
Оцепенелые чернеют.

 

Вариант, напечатанный Жуковским, имел некоторые отличия от дошедшего до нас автографа (по которому СГ-1830 с конца XIX века печатается в собра­ниях сочинений Пушкина), что, по мнению П. Анненкова, доказывало «суще­ствование другого, чистого оригинала, не находящегося в бумагах поэта»4. Сам Анненков в «Сочинениях Пушкина» дал контаминированную редакцию СГ-1830 без названия. «Это совсем не Начало поэмы, — писал он в примеча­нии, — а... стихотворение, порожденное случаем, и при том это черновой ориги­нал той самой пьесы, которую Пушкин в 1836 году поместил в своем путешест­вии в Арзрум, приписав ее там выдуманному лицу — Янычару Амин-Оглу. <...> по энергии стиха и выражения, этот первый очерк чуть ли не выше после­дующей переделки, и конечно мрачная картина, представляемая окончатель­ной строфой, никак не заслуживала исключения, какому подверг ее Пушкин»5.

В довольно обширной литературе о СГ нередко повторяются одни и те же ошибки. Исследователи, как правило, не делают различий между двумя вер­сиями стихотворения, относя мистифицирующее предуведомление из «Пу­тешествия в Арзрум» к СГ-1830, а аллюзии на расправу над янычарами — к СГ-1835. Между тем отсутствие упоминаний о ликвидации янычаров и введение маски автора в СГ-1835 меняет временную перспективу повество­вания. Если безымянный нарратор СГ-1830 выступает со своими обличе­ниями столичных нравов после событий 1826 года (ср.: «Тогда нас буря долу гнула»; «Тогда султан / Был духом гнева обуян»), то для СГ-1835 подобная временная локализация оказывается невозможной. Приписывая «начало са­тирической поэмы» янычару Амин-Оглу (единственное в «Путешествии в Арзрум» употребление слова, которое, как мы помним, было в 1826 году за­прещено султаном), Пушкин относит его обличительный монолог к неопре­деленному прошлому, когда янычары еще благоденствовали и открыто вы­ражали недовольство модернизационными нововведениями султана и его сближением с «гяурами».

Кроме того, об СГ-1830 без всяких на то оснований часто говорят как о за­конченном тексте. Еще Н. Черняев в конце XIX века утверждал, что «трудно себе представить что-либо законченнее», чем это стихотворение6. Как ни странно, его точку зрения разделяют и некоторые современные ученые, не обращающие внимания на очевидный обрыв только начатого рассказа о бег­лом янычаре, который явно требует продолжения. Даже В.А. Кошелев, исхо­дящий из верной посылки о принципиальных различиях между СГ-1830 и СГ-1835, полагает, что оба варианта суть «вполне законченные произведения» (курсив автора. — А.Д.)7.

Текстологически обосновать тезис о завершенности СГ-1830 попытался американский ученый У. Викери, но его аргументация основана на недора­зумении. Он считает, что беловой автограф стихотворения8 заканчивается многоточием (подобно таким произведениям Болдинского периода, как «Ге­рой» или «Для берегов отчизны дальней...»), и, следовательно, речь может идти о недосказанности, которая отнюдь «не равняется незавершенности»9. На самом же деле рукопись заканчивается не точками, а тремя звездочками (de visu) — то есть знаком разделения строф, указывающим, что Пушкин предполагал продолжить текст по крайней мере еще одной частью.

Критика XIX века видела в СГ-1830 пример пушкинского протеизма, его способности перевоплощаться в людей других времен, народов и конфессий, — замечательный ориенталистский пастиш, стоящий в одном ряду с «Подра­жаниями Корану». Еще Белинский отметил, что стихотворение «как будто на­писано турком нашего времени»10. Эту мысль развил Н. Черняев:

Каждый стих этого превосходного стихотворения проникнут чисто турец­ким религиозно-национальным фанатизмом, чисто турецкой гордостью, са­моуверенностью, воинственностью, чувственностью и апатией... как беспо­добно передал поэт все самые сокровенные помыслы завзятого турка, нетронутого европейской цивилизацией11.

 

В советское время СГ-1830 начали читать как политическую аллегорию с несколькими замаскированными русскими проекциями. Первым подобное прочтение предложил Д. Благой в своей ранней книге «Социология творче­ства Пушкина»12. Его внимание привлекла хитрая фраза из «Путешествия в Арзрум»: «Между Арзрумом и Константинополем существует соперничест­во как между Казанью и Москвою». Поскольку никакого соперничества между Москвой и Казанью русская культура со времен Ивана Грозного не знала, Благой справедливо усмотрел здесь намек на действительно важную для Пушкина (и всей русской культуры) антитезу «Москва — Петербург», а в стихотворении — завуалированное рассуждение о конфликте «между двумя русскими городами — "главным городом" старой "Азиатской России" — гнез­дом "закоренелой старины", "упрямого сопротивления" нововведениям Пет­ра I— и новой приморской столицей, явившейся опорой этих нововведений»13. Оно напомнило исследователю как «Мою родословную», тоже написанную в Болдинскую осень, с ее темой противостояния древней русской аристокра­тии реформам Петра, так и пассаж в «Путешествии из Москвы в Петербург», где соперничество между Москвой и Петербургом отнесено к прошлому14.

Проекция турецких реалий на русскую историю, полагает Благой, объ­ясняется тем, что султан-реформатор Махмуд II, пытавшийся провести в Тур­ции вестернизационные реформы, составлял прямую параллель Петру I, а не­довольные модернизацией янычары — поднявшим бунт стрельцам и, шире, «древней русской аристокрации», с которой боролся как Петр, так и — задолго до него — Иван Грозный. На то, что Пушкин имел в виду не только Петра, но и Ивана Васильевича, по мнению Благого, указывало отмеченное выше сов­падение четырех стихов СГ-1830 с «Кромешником», в чем критик увидел ав­тоцитату, отсылающую к соответствующей эпохе в истории России, хотя на самом деле мы имеем дело с типичной для Пушкина поэтической «эконо­мией» (в том смысле, который вкладывал в это понятие Ходасевич).

В то же время, как полагал Благой, «в самом Пушкине турецкий бунт дол­жен был оживлять другие, более близкие воспоминания. Бунт янычар про­изошел ровно через полгода после восстания декабристов — в ночь с 14 на 15 июня 1826 года. Мало того, самый ход этого бунта до поразительного на­поминает выступление декабристов на Сенатской площади. <...> Уцелевший в разгроме декабризма поэт-Арион не зря влагает их [стихи] в уста "гонимого янычара", уцелевшего в страшной катастрофе...»15

Впоследствии Благой более осторожно писал лишь о том, что в сознании Пушкина, возможно, возникали аналогии между восстанием янычар и стре­лецким бунтом против Петра16. Другие предложенные им параллели, однако, были в 1980-е годы реанимированы в либеральном духе М.И. Гиллельсоном и Н.Я. Эйдельманом17.

У. Викери, посвятивший СГ-1830 три статьи, принял все четыре русские па­раллели, замеченные советскими исследователями (подавление стрелецкого бунта, расправа Ивана Грозного с боярами, восстание декабристов и упадок древних боярских родов), но пришел к выводу, что они «не продвигают наше понимание пушкинской эстетики»18. Главным в стихотворении он считал тра­гическую иронию, с которой Пушкин представляет исламский фатализм.

Новые, неопочвеннические интерпретации СГ были предложены в 1990-е го­ды В.А. Кошелевым и В.С. Листовым. Согласно В.А. Кошелеву, стихотворение имеет «предельно четкую» идею: «нарушение естественной жизни какого- либо социума (в данном случае Турции, верной "правде древнего Востока") приводит к кровавым потрясениям, за которыми не следует ничего хорошего: именно "западническая" политика Махмуда II и привела в конечном счете к русско-турецкой войне, начавшейся через два года после разгрома янычар и проигранной Махмудом...»19

Интерпретация В.С. Листова опирается не столько на текст, сколько на не вполне разборчивую помету, сделанную Пушкиным над беловым автографом СГ-1830: «17 окт. 1830 Предч. <?> разб. ст.» (III, 875, 1219)20. Обратив вни­мание на то, что 17 октября по церковному календарю — это день памяти биб­лейского пророка Осии, Листов нашел в стихотворении некоторые отда­ленные тематические переклички с обличениями и пророчествами «Книги Осии», в которой предсказывается гибель Самарии, восставшей против Бога21. Тем самым, считает он, СГ-1830 приобретает черты профетического текста, предрекающего богооставленному Стамбулу, за которым угадывается богооставленный Петербург, печальную судьбу древнего города грешников и вероотступников.

Никто из писавших об СГ-1830 и СГ-1835 не задался вопросом о возмож­ных источниках стихотворения, из которых Пушкин мог почерпнуть сведе­ния о состоянии дел и умонастроениях в современной ему Турции. Един­ственное исключение составляет специальная работа Д.И. Белкина, ука­завшего несколько статей о Турецкой империи (в основном переводных) в русских журналах 1826—1830-х годов, которые могли быть известны Пуш­кину, хотя никаких прямых мотивных параллелей к тексту он в этих статьях не обнаружил22. Вне поля зрения исследователя остались многочисленные книги о Турции западных путешественников и дипломатов — тех самых «гяу­ров», которые, по пушкинскому исламисту, «славили Стамбул» и замышляли его погубить. В каталоге библиотеки Пушкина значатся три такие книги, при­чем все они вышли в свет до 1830 года. Это «Путешествия на Восток» фран­цуза Виктора Фонтанье (с более поздней книгой которого Пушкин, как известно, полемизировал в предисловии к «Путешествию в Арзрум»)23; фран­коязычные «Очерки турецких нравов XIX столетия» стамбульского грека Григория Палеолога, написанные в форме диалогов или драматических сценок24; и русский перевод «Путешествия по Турции» ирландского священника Роберта Уолша, капеллана британского посольства в Стамбуле25. Кроме того, в пушкинской библиотеке была злая русофобская книжка Шарля Нийон-Жильбера (французского эмигранта-бонапартиста, прожившего восемь лет в Петербурге), в которой большая глава посвящена сравнению двух импе­рий — Российской и Османской (не в пользу первой)26. Можно предполо­жить также, что Пушкин должен был знать по крайней мере еще две книги о Турции, весьма популярные как в Европе, так и в России: упомянутые выше «Два года в Константинополе и Морее» француза Шарля Деваля, тут же пе­реведенные на русский язык27, и записки англичанина Чарльза Макфарлейна, доступные и во французском переводе28.

При просмотре западной и русской литературы 1820—1830-х годов о Тур­ции сразу выясняется, что параллель между Махмудом II и Петром Великим, о которой говорил Благой, была тогда общим местом. Это «нелепое сравне­ние... теперь в большой моде почти у всех писателей», — сетовал в обзоре западной ориенталистики О.И. Сенковский со свойственным ему скепсисом по отношению к общепринятому29. Уже в 1826 году, то есть сразу после раз­грома янычаров, знаменитый аббат де Прадт обсуждал вопрос о том, сможет ли Махмуд стать турецким Петром и провести модернизационные реформы30. Если верить Н.Н. Муравьеву-Карсскому — посланнику русского правительства в Турции и Египте во время турецко-египетского конфликта 1832—1833 годов, неоднократно встречавшемуся с султаном, — сам Махмуд, «ослепляясь названьем преобразователя, охотно сравнивает себя с Петром I и даже доныне уверен, что шествует по стезям сего великого государя»31. «Султан Махмуд, — говорил Муравьеву Николай I, — корчит Петра Вели­кого, да неудачно...»32

Современники обращали внимание прежде всего на то, что в обеих импе­риях проведению реформ сопутствовало жестокое подавление восставших против монарха «преторианцев» — соответственно стрельцов и янычаров. «Нынешний султан, — писал Роберт Уолш, — во многих отношениях похож на Петра Великого: та же решимость в начинаниях, та же энергия в осуществ­лении задуманного, та же неумолимая безжалостность в достижении любой цели. Подобно Петру Великому, Махмуд не мог более терпеть господствую­щее положение своей преторианской гвардии и решился избавиться от яныча­ров так же, как Петр избавился от стрельцов»33. Аналогичные сравнения есть у Фонтанье34, у Деваля35 и у ряда других, менее известных путешественников36.

Ужасаясь варварской жестокости, с которой Махмуд изничтожил яныча­ров, некоторые авторы склонны были оправдывать его действия политиче­ской необходимостью. Так, например, граф Рибопьер свидетельствовал: «Султан Махмуд, которого в Европе считают злым и кровожадным тираном, был в сущности добрейший человек. <... > Беспрестанные мятежи, убийства, которых он был свидетелем, <...> убедили его в том, что дикий разгул янычар несовместим с его собственной властью и независимостью. <... > Султану предстоял выбор между собственною погибелью и уничтожением неукроти­мого войска. Он не задумался и хорошо сделал. Это был первый шаг по той стезе реформ и образований, по коей мечтал идти Махмуд, следуя примеру Петра Великого, которого осмелился взять себе в образец. Это-то строгое, но необходимое решение распространило по Европе славу свирепости, которой Махмуд собственно вовсе не заслуживал»37. Расправа над янычарами вызы­вает ужас, писал Фонтанье, но поскольку янычары препятствовали прогрессу и просвещению, о них не стоит жалеть38. Аналогичную мысль высказывал и Нийон-Жильбер, предлагавший критикам Махмуда вспомнить о жестокости Петра I, которого вся Европа признает великим государем. «Разве москов­ский монарх уступал в жестокости султану? — спрашивал он. — Последний лишь отдавал приказы о казнях, тогда как Петр унизил царское достоинство, играя роль одновременно судьи и палача. Он соревновался со своими при­ближенными в том, кто отрубит больше голов виноватым. Если столь ужас­ная резня может иметь положительные последствия, то нужно пожелать тур­кам, чтобы кровь янычаров скрепила фундамент их цивилизации прочнее, чем кровь стрельцов, скрепившая возрождение России»39.

Как известно, реформы Махмуда II, пытавшегося, по слову современника, «привить просвещение к утлому пню Исламизма»40, затронули многие сто­роны турецкой жизни: не только армию и флот, где прежде всего были вве­дены новые порядки на западный манер, но и государственное управление, финансы, образование, медицину, культуру, быт41. Западные путешествен­ники и дипломаты («гяуры») в основном приветствовали нововведения Махмуда («славили Стамбул»), хотя видели их непоследовательность и ограни­ченный характер. Уолш, например, отмечает, что Махмуд привил оспу своим детям «и показал чрез то, что намерен заимствовать от европейцев и другие улучшения, кроме тех, которые собственно относятся к военному искусству»42. Макфарлейн, посетивший Стамбул во время русско-турецкой войны, пишет, что модернизация пока еще находится в самой начальной стадии, но это дает надежды на скорые изменения к лучшему в военной подготовке, управлении и нравах. Среди многочисленных (хотя, по его мнению, неглу­боких) улучшений он отмечает большую толерантность по отношению к иностранцам-христианам43, привлечение военных советников из Западной Ев­ропы, распространение европейской музыки и европейской одежды44, более свободное поведение женщин в общественных местах Стамбула45.

То, что просвещенному европейцу кажется сдвигом в лучшую сторону, признаком прогресса и обновления, с точки зрения фундаменталистского со­знания есть преступное вероотступничество и повреждение нравов. Народное недовольство реформами султана Махмуда II, особенно в провинциях ази­атской Турции, — этом «палладиуме Исламизма», по определению Ф. Булгарина46, — многократно отмечалось в известной Пушкину литературе. Макфарлейн свидетельствует, что число турок, недовольных нововведениями, в 1828—1829 годах было еще очень велико. Исламисты распространяли раз­ные слухи о прегрешениях Махмуда и, в частности, о том, что он «пьет вино, часто неумеренно»47. Виктор Фонтанье приводит монолог хозяина провинци­альной кофейни, который так объясняет ему положение в стране: «Султан Махмуд, наш повелитель, больше не хочет янычаров. <...> Султан Махмуд стал неверным; он перенял от неверных их обычаи и занятия; говорят, что он учредил карантины, как будто судьба уже более ничего не значит!»48

Характерное для фанатичных мусульман-староверов неприятие нового, соединенное с ксенофобией, хорошо изображено в драматических сценах Григория Палеолога. В самой первой из них появляется некий имам, кото­рый, подобно пушкинскому нарратору, предвещает Турции страшную катастрофу. «Ныне мы игрушки в руках неверных; они делают с нами все, что им угодно, — пугает он своих собеседников. — <...> Каждый день нам отменяют несколько наших древних обычаев, несколько наших законов, освященных многими веками и утвердившихся благодаря множеству наших побед. Не знаю для чего, но нам мало по малу навязывают отвратительные привычки чужих стран. Все переменилось, все изменяется в нашей империи. <...> Раз­ложение проникло и в народ. Все правила, все заповеди великого Пророка растоптаны. В наши дни приходится видеть, что правоверные не брезгуют азартными играми. Люди не только пренебрегают молитвой, а нередко и по­стом — они перестали воздерживаться от спиртного, что строго-настрого за­прещено Магометом. Наконец, поверите ли вы, я видел, как мусульмане едят свинину!»49

Другие персонажи у Палеолога жалуются на неприличное поведение тур­чанок, кокетничающих с иностранцами, а сами турчанки рассказывают друг другу истории о том, как им удается проводить в гарем любовников под но­сом у нерадивых евнухов50.

Бывшим янычарам, пострадавшим от султана и негодующим по поводу перемен, Палеолог посвящает отдельную сцену. Текущие события в ней об­суждают Ибрагим, который сохранил себе жизнь, записавшись в новое, устроенное на европейский лад войско Махмуда, его товарищ Гасан, скры­вающийся от палачей и надеющийся с помощью братьев из провинции «пере­вернуть все вверх дном», и сочувствующие янычарам мулла Сали-Эффенди и ремесленник Осман. Ибрагим рассказывает товарищам об унижениях, ко­торым он подвергается в новом войске: солдат заставляют носить «обезьянский наряд» и муштруют на «обезьянский манер»; ими командует «собака из немцев»; их кормят свиным салом и позволяют пить вино; им даже «хо­тели совсем обрить головы на манер франков». Слушатели возмущаются пе­ременами, бранят чужеземцев, оплакивают гибель Исламизма. «Великий Пророк! — восклицает мулла, — чем же мы заслужили такую тяжкую кару? Когда утолится твой гнев, видя народ твой игралищем неверных и безбож­ных?» Гасан обвиняет во всем султана Махмуда: «Он с ума сошел. До чего же думает нас довести этот неверный... Он истребляет старинные наши обы­чаи, портит нравы, отнимает у нас наши привилегии, а мы будем его щадить! <...> Не первый ли он нарушил Куранни-шериф (Св. Алкоран): этот Падишах позволяет пить вино и есть свинину?»51

Нетрудно заметить, что пушкинский турок обвиняет «Стамбул» в тех же самых губительных пороках (капитуляция перед «гяурами», ослабление веры, отречение от заветов Магомета, несоблюдение религиозных ритуалов, постов и запретов, эмансипация женщин, пьянство и разврат), которые вы­зывают гнев у персонажей драматических сценок Палеолога, представленных с откровенной иронией. Поэтому нельзя согласиться с теми исследователями, которые считают, что позиция автора в СГ совпадает с позицией нарратора и что Пушкин — как полагает, например, В. Кошелев — устами арзрумского мусульманина осуждает отступления от национально-религиозной традиции.

Ведь в этом случае нам пришлось бы признать, что в турецком контексте сти­хотворение направлено против европеизации и модернизации, а при про­екции на контекст русский — обретает антипросветительский, антизападни­ческий, антипетровский, антипетербургский характер. На самом деле, как я думаю, дело обстоит иначе: Пушкин не солидаризируется с точкой зрения «Арзрума» (или, если угодно, «Москвы»), а дискредитирует ее, выставляя на посмешище. Жанровая дефиниция «сатирическая», которая в «Путешествии в Арзрум» дана поэме вымышленного янычара, имеет, как кажется, двойной смысл. Если для Амин-Оглу объектом сатиры являются стамбульские ново­введения, которые в Арзрум еще не проникли, то для самого Пушкина это мракобесные взгляды «арзрумца»-ретрограда, напоминающие «мрачное упрямое супротивление суеверия и предрассудков», на которое, по Пушкину, Петр I наталкивался во враждебной ему Москве.

Ближайшую параллель к стихотворению в творчестве Пушкина в таком случае представляет четвертая глава «Арапа Петра Великого», где боярин Гаврила Афанасьевич Ржевский, его родственники и гости возмущаются но­выми петровскими обычаями и воздают «похвалы старине». Жалобы русских традиционалистов начала XVIII века мало чем отличаются от жалоб тради­ционалистов турецких столетие спустя: они тоже испытывают «отвращение от всего заморского», сетуют на «нынешние наряды», осуждают неприличное поведение молодых женщин, которые «позабыли слово апостольское» и «до ночи пляшут и разговаривают с молодыми мужчинами», приходят в ужас от пьянства («...того и гляди, что на пьяного натолкнешься, аль и самого насмех пьяным напоят»).

В историческом романе вальтер-скоттовского типа подобное ворчание «староверов» — постоянный комический прием. Оно должно вызывать смех, потому что модельный читатель исторического романа, в отличие от его пер­сонажей, отлично знает, «чем дело кончится», — знает, что старые костюмы и строгие нравы, по которым тоскуют «староверы», обречены безвозвратно уйти в прошлое.

На такой же эффект рассчитано и СГ в обоих вариантах, поскольку иде­альный читатель стихотворения знал результаты русско-турецкой войны 1828—1829 годов и потому не мог не понимать, что представленная Пушки­ным точка зрения арзрумца-исламиста была полностью опровергнута ходом исторических событий.

Во-первых, «гяуры» (то есть русские) захватили отнюдь не развратный Стамбул, а благочестивый Арзрум, сдавшийся почти без сопротивления. До­статочно сравнить концовку СГ-1835, прославляющую недоступность арз­румских гаремов и неподкупность их евнухов, со следующей за стихами фра­зой из «Путешествия в Арзрум»: «Я жил в сераскировом дворце в комнатах, где находился гарем» и с рассказом Пушкина о том, как он побывал в бро­шенном гареме арзрумского паши и даже видел неприкрытые лица его оби­тательниц, чтобы пушкинская скрытая ирония стала ощутимой.

Во-вторых, арзрумские янычары оказались вовсе не «бестрепетными джи­гитами», смело летящими в бой, а трусами и предателями. 19 июня (1 июля) 1829 года, когда Пушкин уже был в действующей армии, в плен к русским попал Мамиш-Ага, в прошлом командир янычаров. Он согласился стать пар­ламентером Паскевича и отправился в Арзрум, где стал уговаривать (и уго­ворил) военачальников сдать город. Хотя этот эпизод не упомянут в «Пу­тешествии в Арзрум», он был довольно хорошо известен, так как о нем сообщалось в официальной реляции Паскевича (копии этих реляций, кстати, хранились у Пушкина) и в книге Булгарина «Картина войны России с Турциею»52. На Западе вообще считали, что именно бывшие янычары предали султана и сдали Арзрум врагу. Так, в одной из статей, помещенных в «Revue des deux mondes», говорилось: «Измена проникла в ряды его армии. Юсуф-паша продал Варну; старые янычары отдали Арзрум и открыли ворота Адрианополя»53. Видный английский дипломат Эдвард Лоу, впоследствии генерал- губернатор Индии, 29 августа 1829 года записал в своем дневнике: «Читал письмо мистера Картрайта, консула в Константинополе, от 9-го числа. В по­тере Арзрума повинны янычары». Еще через день он передавал содержание депеши посла Великобритании в Константинополе Гордона: «Турецкая им­перия распадается. Патриотический энтузиазм и религиозное чувство, как кажется, угасли. Султан непопулярен. <...> Падение Арзрума объясняется предательством янычаров»54.

Наконец, поражение в войне с Россией не только побудило султана Мах­муда продолжать и углублять реформы55, но и, как ни странно, способство­вало русско-турецкому сближению в начале 1830-х годов. «Нынешние пере­мены в Турции, — отмечал Сенковский в 1835 году, — не могли бы быть выполнены, если б она не опиралась на великодушную помощь Севера»56.

Пушкинскую иронию усиливает обыгрывание в стихотворении мотива сна, который арзрумский фундаменталист связывает со Стамбулом и его сближе­нием с Западом: «Как змия спящего раздавят. Стамбул заснул перед бедой»; «И спит подкупленный евнух». Арзрум, напротив, бодрствует: «Не спим мы в роскоши позорной...» Оппозиция инвертирует общепринятые на Западе и в России представления о мусульманском Востоке как бездеятельной, неиз­меняющейся, «спящей» культуре, противопоставляемой активному, находя­щемуся в постоянном развитии Западу. Эта топика хорошо нам знакома по характеристике Востока в «Споре» Лермонтова: «Род людской там спит глу­боко / Уж девятый век. <...> Все, что здесь доступно оку, / Спит, покой ценя...», но еще задолго до него она получила широкое распространение в публици­стике. Так, Уолш писал, что сначала ему казалось, что Турция — это «спящий лев, который еще может проснуться и одним ударом уничтожить всех своих врагов». Однако затем, познакомившись с печальным состоянием империи, он пришел к выводу, что «Турция никуда не движется, тогда как все соседние на­роды быстро прогрессируют в искусствах и гражданской жизни, что она отли­чается от своих древних азиатских предков только иссяканием яростной энер­гии, и что ее следует сравнить не со спящим, а с умирающим львом, который после нескольких конвульсий уже больше никогда не проснется»57. Схожую мысль развивала анонимная статья в «Телескопе», представлявшая собой ком­пиляцию двух английских журнальных обзоров58 с довольно большими автор­скими вставками. «Тогда как Европа, увлекаемая потоком деятельности, кипит жизнию, Мусульманин спокойно дремлет, предаваясь воле Пророка, — писал автор. — Века укрепили его в сей летаргической бесчувственности. Он остается погруженным в ней. Все соседние народы перегоняют его; и скоро волны их, беспрестанно приливающие и накипающие, восшумят над главой его и кончат тем, что совершенно его захлещут и поглотят»59. Сама русско-турецкая война могла восприниматься — процитируем «Письма из Болгарии» ее участника, поэта Виктора Теплякова, — как «великолепное зрелище, на коем разыгралось одно из действий вековой драмы: — борьба недвижного Юго-Востока с бод­рым, наступательным Северо-Западом...»60

У нас нет никаких оснований считать, что в этой борьбе Пушкин сочув­ствовал «спящему» Востоку. Хотя он никогда не высказывал никаких сообра­жений по поводу турецкой модернизации, мы знаем, что в 1830-е годы для него, как и для всех его европейских современников, исламизм был несовме­стим с просвещением и прогрессом, которые, по его мнению, являлись кате­гориями исключительно христианского ареала61. В заметках о втором томе «Истории русского народа» Н. Полевого Пушкин писал: «История новейшая есть история христианства. — Горе стране, находящейся вне европейской си­стемы!» (XI, 127). Уже в незаконченном «Тазите» (1829—1830) намечался сюжет обращения молодого горца-мусульманина в христианство62. По пуш­кинскому плану, одним из персонажей поэмы должен был стать монах или священник-миссионер (V, кн. II, 336). Именно христианские миссионеры, писал Пушкин в «Путешествии в Арзрум», лучше всего могли бы способство­вать смягчению нравов воинственных мусульман-черкесов и приобщению их к европейской цивилизации: «Влияние роскоши может благоприятство­вать их укрощению: самовар был бы важным нововведением. Есть средство более сильное, более нравственное, более сообразное с просвещением нашего века: проповедание евангелия. <...> Кавказ ожидает христианских миссионе­ров» (VIII, 449). В том же первом номере «Современника», где было напеча­тано «Путешествие в Арзрум», Пушкин поместил очерк «Долина Ажитугай» черкеса-мусульманина Султана Казы-Гирея, сочувственно процитировав в кратком послесловии к нему слова автора, назвавшего христианский крест, высеченный на гранитном столбе, «хоругвию Европы и просвещения» («Лю­бопытно видеть, как... Магометанин с глубокой думою смотрит на крест, эту хоругвь Европы и просвещения» (курсив автора. — А.Д.). XII, 25).

Если экстраполировать эти представления Пушкина на ситуацию в Тур­ции, можно предположить, что главным условием успеха турецких реформ он должен был считать деисламизацию и «приобщение к европейской сис­теме» (собственно говоря, то, что совершил в XX веке Ататюрк). Это тем бо­лее вероятно, что в России тогда не исключали возможности будущей хри­стианизации Османской империи и подозревали Махмуда в скрытых симпатиях к «хоругви Европы и просвещения». У Николая I были какие-то основания полагать, что султан Махмуд «склонен к принятию, в случае край­ности, христианской веры». Об этом он под большим секретом рассказал на аудиенции Н.Н. Муравьеву-Карсскому перед отъездом последнего в Стам­бул. «По возвращении моем из Турции, — вспоминает Муравьев, — я заметил, что государь изменил свой образ мыслей на сей счет; обращение султана в христианство казалось ему делом несбыточным и даже недоступным»63. Он приводит слова императора о Турции: «...хотя обязанность каждого из нас стараться просветить страну сию Христианством, но на время должно отло­жить эту мысль»64.

О возможности просветить Турцию христианством задумывался и автор упомянутой выше статьи о Турции в «Телескопе». Выражая некоторый скеп­тицизм относительно попыток Махмуда совместить просвещение с исламом, он предполагал, что в дальнейшем старый религиозный уклад будет пол­ностью разрушен и Османская империя, отказавшись от Корана, возродится «силой просвещения для нового, высшего существования»:

Может быть, Греческий крест, сияющий на башнях Кремля, засверкает на ми­наретах Царя-Града... И кто знает, не суждено ли древней Византии сделаться новым средоточием цивилизации; не возродится ли к новой жизни Восток, столь долго дремавший в торжественном бездействии Исламизма; не возгор­дятся ли берега Нила в другой раз своими тысячью городами; не возвратят ли Варварийские пустыни свои триста училищ, кои некогда составляли их славу; не восстанут ли из своего пепла библиотеки Пергама и Александрии; не предназначена ли новая эра славы Финикии, Тиру и Сидону...65

 

Непросвещенная азиатская Турция, как явствует из пятой главы «Путе­шествия в Арзрум», произвела на Пушкина угнетающее впечатление. Грязь, нищета, грубые нравы — все то, что он назвал «азиатской бедностью» и «ази­атским свинством», вызвали у него одно лишь омерзение. Надо полагать, что заблуждения самодовольного арзрумского янычара были ему не менее от­вратительны, чем узкие и кривые улицы Арзрума, низкие и темные мечети, памятники и гробницы, в которых «нет ничего изящного: никакого вкусу, ни­какой мысли», чем местные жители, показывающие ему язык словно лекарю. Правда, В.А. Кошелев увидел тут бахтинианский диалог двух равноправных точек зрения — «правды древнего Востока», выраженной в стихотворении, и западнических представлений о Востоке, выраженных в прозе (того, что Э. Саид определил бы как колониалистский ориентализм)66. Однако я думаю, что это лишь обычные издержки метода, который побуждает везде находить диалог, амбивалентность или, того хуже, пресловутую апорию, принимая за них иронию, издевку и все прочие формы вполне монологических словес­ных заушений и заглушений. СГ-1835 как язвительная сатира хорошо впи­сывается в западнический дискурс «Путешествия в Арзрум», а он, в свою очередь, столь же хорошо соответствует общей западнической программе «Современника», в первом номере которого Пушкин напечатал «Путеше­ствие» вместе с «Пиром Петра Первого», «Из А. Шенье» и «Скупым рыца­рем». Сутью этой программы, как писал Н.В. Измайлов, было русское европейство: журнал призывал «идти путем Петра, отстаивать просвещение, основы которого были им заложены, бороться против всяких попыток оста­новить развитие просвещения и изолировать Россию от западноевропейской культуры». СГ-1835, замечает при этом исследователь, представлял собой «своеобразное развитие той же темы о борьбе между старым и новым, кото­рая занимала Пушкина в связи с работой о Петре»67. Если вспомнить, что в то самое время, когда Пушкин работал над «Путешествием в Арзрум» и готовил к печати первый том «Современника», в Москве начала складываться идео­логия славянофильства и поэтому антитеза «Петербург — Москва» снова стала актуальной, стихотворение, в котором противопоставлялись центры двух соперничающих культур — приморская столица, открытая внешнему миру и переменам, и удаленный от моря провинциальный город, переменам и внешнему миру враждебный, — получало даже не двойное, а тройное дно.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

1) Все цитаты из произведений Пушкина даются по шестнадцатитомному академичес­кому изданию полного собрания его сочинений (1937—1959) с указанием в скобках тома и страницы.

2) Записки графа Александра Ивановича Рибопьера // Русский архив. 1877. Книга II. Тетрадь 5. С. 33.

3) Этот сюжет мог быть подсказан Пушкину двумя книгами о Турции, которые он, по всей вероятности, читал до или сразу после поездки в действующую армию во время турецкой кампании 1829 года (подробнее о них см. ниже). В «Путешествиях на Восток» Виктор Фонтанье писал, что летом 1826 года он находился в Трапезунде, когда туда добрались первые беглецы-янычары из Стамбула, известившие местных жителей об ужасной резне, пожарах и казнях в столице (см.: Fontanier V. Voyages en Orient, entrepris par ordre du Gouvemement Frangais, de l'annee 1821 a l'annee 1829. [Vol. II:] Turquie d'Asie. Paris, 1829. P. 25—26). О гонимом янычаре, просившем помощи и убежища у христиан в предместье Стамбула, рассказывалось в книге английского путешественника Чарльза Макфарлейна (см.: Macfarlane C. Constantinople in 1828, a residence of sixteen months in the Turkish capital and Pro­vinces: with an account of the present state of the naval and military power, and of the resources of the Ottoman Empire. Second edition to which is added an appendix, con­taining remarks and observations to the autumn of 1829. L., 1829. Vol. II. P. 380—381). Там же, кстати, упомянут брошенный на съедение собакам труп казненного (ср. у Пушкина: «Скликая псов на праздник жирный...»), напомнивший автору эпизод поэмы Байрона «Осада Коринфа» (ч. XVI), где рассказывается о поедании трупов псами. В примечании к этому эпизоду Байрон утверждал, что сам видел подобное под стеной константинопольского сераля: «Тела принадлежали, вероятно, казнен­ным бунтовщикам-янычарам» (Lord Byron. Selected Poems / Ed. with a Preface by Susan J. Wolfson and Peter J. Manning. L.; N.Y., 1996 (Penguin Books). P. 373).

Некоторые исследователи ошибочно полагают, что в последней части СГ-1830 речь идет о подавлении бунта арзрумских янычаров (см., например: Vickery W.N. «Stambul gjaury nynce slavjat» // Alexander Puskin. Symposium II. Columbus, Ohio, 1980. P. 17—19; Кошелев В.А. Пушкин: История и предание. Очерки. СПб., 2000. С. 274). На самом деле, как сообщает В. Фонтанье, в самом Арзруме бунта яныча­ров не было, так как местному паше удалось хитростью и красноречием убедить янычарский гарнизон подчиниться султану и перейти в его армию (Fontanier V. Voyages en Orient. P. 66—68). Пушкин отталкивался от описаний стамбульской резни, которыми изобиловала литература о Турции. Так, подожженные дома янычаров в Стамбуле упоминались в переводной статье «Взгляд на внутреннее со­стояние Турецкой Империи (Из British Chronicle)», напечатанной в «Вестнике Ев­ропы»: «Султан велел зажечь длинные ряды жилищ янычарских и запретил тушить пламень; развалины их стоят доныне как памятники проклятия и мщения ужас­ного» (1829. Ч. 166. № 11. С. 239). Особенно яркими подробностями отличалась переведенная на русский язык книга француза Шарля Деваля, очевидца событий. Он рассказал не только о гибели янычаров от огня и картечи во время восстания, но и о последующих репрессиях. Великий Визирь, окруженный палачами, писал он, расположился на дворе одной из мечетей. Всех схваченных янычаров и их сто­ронников влекли туда и предавали казни: «Сие ужасное убийство продолжалось слишком две недели. ... Более тысячи человек погибало ежедневно разными каз­нями. Руки палачей утомились и уныние было в высочайшей степени». Через не­сколько дней Деваль пошел посмотреть на то место, где происходила резня: «Ни­когда не видал я отвратительнейшего зрелища. Развалины главной казармы еще дымились, посреди их валялись трупы, испускавшие отвратительное зловоние. <...> Собаки, ястребы и коршуны оспаривали друг у друга трупы» ([Деваль Ш.] Два года в Константинополе и Морее (1825—1826), или Исторические очерки Махмуда, Янычар, новых войск, Ибрагима-Паши, Солиман-Бея, и проч. Пер. с французского А.О. СПб., 1828. С. 125—130).

4) Сочинения Пушкина. СПб., 1855. Т. II. С. 542. Гипотезу Анненкова о том, что Жу­ковский пользовался неизвестным нам беловым автографом СГ-1830, более века спустя повторил Н.К. Гудзий. См. работу: Гудзий Н.К. К вопросу о пушкинских текстах: о посмертном издании сочинений Пушкина // Проблемы современной филологии. М., 1965. С. 378—386. Доказать или опровергнуть эту гипотезу не пред­ставляется возможным.

5) Сочинения Пушкина. Т. II. С. 542—543.

6) Черняев Н.И. Критические статьи и заметки о Пушкине. Харьков, 1900. С. 7.

7) Кошелев В.А. Историософская оппозиция «Запад — Восток» в творческом сознании Пушкина // Пушкин: История и предание. Очерки. С. 274. Первая публикация этой работы: Русская литература. 1994. № 4. С. 3—16.

8) Автограф № 917 в: Рукописи Пушкина, поступившие в Пушкинский Дом после 1937 года. Краткое описание. М; Л., 1964. С. 21.

9) Vickery W.N. Стихотворение «Стамбул гяуры нынче славят» и ирония судьбы // Revue des etudes slaves. T. 59. Fascicule 1—2. Alexandre Puskin 1799—1837. Paris, 1987. P. 329.

10) Белинский В.Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1955. Т. 7. С. 353.

11) Черняев Н.И. Критические статьи и заметки о Пушкине. С. 4.

12) Благой Д. Социология творчества Пушкина. Этюды. Второе дополненное издание. М., 1931. С. 193—196.

13) Там же. С. 194.

14) Ср.: «Некогда соперничество между Москвой и Петербургом действительно су­ществовало. Некогда в Москве пребывало богатое, неслужащее боярство, вель­можи оставившие двор, люди независимые, беспечные, страстные к безвредному злоречию и к дешевому хлебосольству; некогда Москва была сборным местом для всего русского дворянства, которое изо всех провинций съезжалось в нее на зиму. Но куда девалась эта шумная, праздная, беззаботная жизнь? Куда девались балы, пиры, чудаки и проказники — все исчезло <...> Горе от ума есть уже картина об­ветшалая, печальный анахронизм. Вы в Москве уже не найдете ни Фамусова, ко­торый всякому, ты знаешь, рад — и князю Петру Ильичу, и французу из Бордо, и Загорецкому, и Скалозубу, и Чацкому; ни Татьяны Юрьевны <...> Хлестова в мо­гиле; Репетилов в деревне. Бедная Москва!..
Петр I не любил Москвы, где на каждом шагу встречал воспоминания мятежей и казней, закоренелую старину и упрямое сопротивление суеверия и предрассудков. Он оставил Кремль, где ему было не душно, но тесно; и на дальном берегу Балтий­ского моря искал досуга, простора и свободы для своей мощной и беспокойной дея­тельности. После него, когда старая наша аристократия возымела свою прежнюю силу и влияние, Долгорукие чуть было не возвратили Москве своих государей; но смерть молодого Петра II-го снова утвердила за Петербургом его недавние права.
Упадок Москвы есть неминуемое следствие возвышения Петербурга. Две сто­лицы не могут в равной степени процветать в одном и том же государстве, как два сердца не существуют в теле человеческом. Но обеднение Москвы доказывает и другое: обеднение русского дворянства, происшедшее частию от раздробления имений, исчезающих с ужасной быстротою, частию от других причин, о которых успеем еще потолковать» (XI, 245—247).

15) Благой Д. Социология творчества Пушкина. С. 196. Обратим внимание на ошибку Благого, спутавшего календарные стили. По григорианскому календарю восстание декабристов произошло 26 декабря, а восстание янычаров — 15 июня.

16) Благой Д.Д. Творческий путь Пушкина, 1826—1830. М., 1967. С. 522.

17) Гиллельсон М.И. Пушкинский «Современник» // Современник. Литературный журнал, издаваемый Александром Пушкиным. Приложение к факсимильному из­данию. М., 1987. С. 16—17; ЭйдельманН.Я. «Быть может за хребтом Кавказа» (Рус­ская литература и общественная мысль первой половины XIX в. Кавказский кон­текст). М., 1990. С. 200—202.

18) Vickery W.N. Стихотворение «Стамбул гяуры нынче славят» и ирония судьбы. P. 332.

19) Кошелев В.А. Историософская оппозиция «Запад — Восток» в творческом созна­нии Пушкина. С. 288—289.

20) Сокращения после даты многократно привлекали внимание исследователей, ко­торые предлагали различные чтения и расшифровки, принять которые не пред­ставляется возможным. П.В. Анненков читал помету как «Предъ разб. ст.» (Сочи­нения Пушкина. Т. II. С. 543), что, по его мнению, означало «Перед разбитой статуей» ([Анненков П.В.] Материалы для биографии Ал. Пушкина // Сочинения Пушкина. Т. I. С. 310). Д. Благой понял первую аббревиатуру как «Предп.», а всю помету — как запись для памяти: «Предпослать разбор стихов» (Благой Д. Социо­логия творчества Пушкина. С. 306—307. Прим. 47). У. Викери связал сокращения с центральной темой первой строфы СГ-1830 — ожиданием гибели Стамбула в на­казание за отказ от «правды древнего Востока». По его предположению, помета должна читаться как «Предчувствие (предчувствует) разбития(е) столицы» (Викери У. Загадочная помета Пушкина // Временник Пушкинской комиссии 1977. Л., 1980. С. 91—95). Викери возражала Р.Е. Теребенина, утверждавшая, что помета явно была сделана после заполнения по крайней мере одного листа рукописи и потому едва ли имеет отношение к идее стихотворения. «По местоположению и характеру, — справедливо отмечает она, — ...это типичная для поэта помета о со­бытиях, фактах или состоянии, сопутствующих созданию произведения (Теребенина Р.Е. Пометы Пушкина на рукописях // Временник Пушкинской комиссии 1977. С. 97). Однако предложенные ею варианты расшифровки («Предчувствие разбор статей», «Предчувствие разбитое стекло» и т.п.) не кажутся убедительными. С.А. Фомичев поддержал расшифровку Викери, но отнес помету не к стихотворе­нию, а к приезду Пушкина в Петербург после ссылки 17 октября 1827 года (Фоми­чев С.А. Служенье муз. О лирике Пушкина. СПб., 2001. С. 152—153); Я.Л. Левкович предложила новое прочтение: «Прозч. <?> разб. ст.», полагая, что Пушкин имел в виду «Опровержение на критики», назвав его «Прозаический разбор статей» (Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. Т. XVII (дополнительный). Рукою Пушкина. Выписки и записки разного содержания. Официальные документы. Изд. 2-е, переработанное / Отв. ред. Я.Л. Левкович, С.А. Фомичев. М., 1997. С. 282— 284). Боюсь, загадка пометы так никогда и не будет разгадана.

21) Листов В.С. К истолкованию стихотворения Пушкина «Стамбул гяуры нынче сла­вят...» // Известия РАН. Серия литературы и языка. 1996. Т. 55. № 6. С. 41—46; Листов В.С. Новое о Пушкине. М., 2000. С. 196—201.

22) См.: Белкин Д.И. О комментариях к стихам «Стамбул гяуры нынче славят...» // Болдинские чтения [1982]. Горький, 1983. С. 119—128.

23) Fontanier V. Voyages en Orient, entrepris par ordre du Gouvernement Frangais, de l'annee 1821 a l'annee 1829. (Модзалевский Б.Л. Библиотека А.С. Пушкина (Биб­лиографическое описание) // Пушкин и его современники: Материалы и иссле­дования. СПб., 1910. Вып. IX/X. С. 233. № 919 — далее в ссылках: Библиотека Пушкина). О полемике Пушкина с Фонтанье см.: Долинин А. Пушкин и Виктор Фонтанье // Европа в России. М., 2010. С. 105—124.

24) Esquisses des mreurs turques au XIX-e siecle; ou scenes populaires, usages religieux, ceremonies publiques, vie interieure, habitudes sociales, idees politiques des mahome­tans, en forme de dialogues, par Gregoire Palaiologue, ne a Constantinople. Paris, 1827 (Библиотека Пушкина. С. 304. № 1236). Русский перевод главы из этой книги, в которой речь идет об уничтожении янычаров и формировании новой армии по западным образцам, печатался под названием «Турецкие нравы в XIX веке» в «Сыне отечества» (1828. № 14. С. 151 — 161).

25) Путешествие по Турции из Константинополя в Англию чрез Вену. Соч. Р. Вальша, бывшего при английском посланнике, Лорде Странгфорде. Перевел с француз­ского С. де-Шаплет. СПб., 1829 (Библиотека Пушкина. С.18. № 61). Оригинал: Rev. Robert Walsh. Narrative of a Journey from Constantinople to England. L., 1828. Эта книга была доступна и во французском переводе: Walsh R. Voyage en Turquie et a Constnatinople. Traduits de l'Anglais. P., 1828.

26) Niellon-Gilbert. La Russie ou Coup d'oeil sur la situation actuelle de cet Empire. P., 1828. P. 150—165 (Библиотека Пушкина. С. 299. № 1214).

27) [Deval С.] Deux annees a Constnatinople et en Moree (1825—1826), ou Esquisses histo- riques sur Mahmoud, les Janissaires, les nouvelles troupes, Ibrahim-Pasha, Soliman- Bey, etc. par M. C… D.... Paris, 1828.

Русский перевод фрагментов: Два года в Константинополе и Морее (1825— 1826), или Исторические заметки о Султане Махмуде, Янычарах, новых Турецких войсках, Ибрагиме Паше, Солимане Бее, и пр. Сочин. С.Д. (Отрывки) // Сын оте­чества. 1828. Ч. 117. № 2. С. 208—217; Ч. 117. № 3. С. 301—308; № 4. С. 389—402; Ч. 118. № 5. С. 36—61. [С фр. С.—въ]); Султан Махмут и Турция // Московский телеграф. 1828. Ч. 21. № 10. С. 333—340. Полный русский перевод: Два года в Кон­стантинополе и Морее... (см. примеч. 3).

28) Macfarlane C. Constantinople in 1828. Французский перевод: Constantinople et la Turquie en 1828 et 1829, par Charles Mac-Farlane; traduit de l'anglais par MM. Nettement. 3 tomes. P., 1830. Отрывки из книги печатались в «Вестнике Европы» под заглавием «Султан Махмут»: 1830. Ч. 170. № 2. С. 152—161; № 3. С. 204—211.

29) [Сенковский О.И.] Способности и мнения новейших путешественников по Вос­току // Библиотека для чтения. 1835. Т. XIII. Отд. 3. С. 136.

30) Abbe de Pradt. L'Europe par rapport a la Grece et a la reformation de la Turquie. P., 1826. P. 118—121, 124—149.

31) Муравьев (Карсский) Н.Н. Дела Турции и Египта в 1832 и 1833 годах. Т. I: Военное и политическое состояние. М., 1869. С. 11.

32) Русские на Босфоре в 1833 году. Из записок Н.Н. Муравьева (Карсского). М., 1869. С. 10.

33) Rev. Robert Walsh. Narrative of a Journey from Constantinople to England. L., 1828. P. 63. Walsh R. Voyage en Turquie et a Constnatinople. Traduits de l'Anglais. Paris, 1828. P. 58. В русском переводе этот пассаж отсутствует.

34) Voyages en Orient, entrepris par ordre du Gouvernement Frangais, de l'annee 1821 a l'annee 1829, Ornes de Figures et d'une Carte; Par V. Fontanier. P. 27.

35) [Deval С.] Deux annees a Constnatinople et en Moree. P. 107. В полном русском пе­реводе сравнение Махмуда с Петром отсутствует, хотя во фрагментах, напечатан­ных в «Сыне отечества», оно было сохранено. Ср.: «Как, за сто двадцать лет пред тем, Петр Великий уничтожил стрельцов; так и в наши времена Могамед-Али в не­сколько часов истребил целое войско Мамелюков» (Ч. 117. № 3. С. 302).

36) См., например: Itineraire de Tiflis a Constantinople par le Colonel Rottiers. Bruxelles, 1829. P. 360; CornilleH. Souvenirs d'Orient: Constantinople — Grece — Jerusalem. 2me edition. P., 1836. P. 86—87.

37) Записки графа Александра Ивановича Рибопьера. С. 32—33.

38) Voyages en Orient. P. 30—31.

39) Niellon-Gilbert. La Russie ou Coup d'oeil sur la situation actuelle de cet Empire. P. 158— 159.

40) Настоящее состояние и будущность Оттоманской Империи (Westminster Re­view) // Телескоп. 1833. Ч. 16. С. 552.

41) О реформах Махмуда см.: Боджолян М.Т. Реформы 20—30-х гг. XIX века в Осман­ской империи. Ереван, 1984; Lewis B. The Emergence of Modern Turkey. Third edi­tion. N.Y.; Oxford, 2002. P. 78—106; Wheatcroft A. The Ottomans. London; N.Y., 1993. P. 167—183.

42) Путешествие по Турции из Константинополя в Англию чрез Вену. С. 81—82; Walsh R. Narrative of a Journey from Constantinople to England. P. 77.

43) Macfarlane C. Constantinople in 1828. Vol. II. P. 206—207.

44) Ibid. P. 172—173. На должность придворного капельмейстера Махмуд пригласил итальянца, брата знаменитого оперного композитора Гаэтано Доницетти Джузеппе, который написал национальный гимн Турции и создал военный духовой оркестр (см. об этом: Lewis В. The Emergence of Modern Turkey. P. 84, 441; Fergu­son N. Civilization: the West and the Rest. N.Y., 2011. P. 88).

45) Macfarlane C. Constantinople in 1828. Vol. II. P. 25, 225.

46) Булгарин Ф. Картина войны России с Турциею в царствование императора Нико­лая I. С присовокуплением подробного описания Битвы Наваринской, составлен­ного В.Б. Броневским. СПб., 1830. Т. 3. С. 26.

47) Macfarlane C. Constantinople in 1828. Vol. II. P. 5—6. Слухи о пристрастии Мах­муда к вину, кажется, имели под собой серьезные основания. Граф Рибопьер вспо­минал, что на приеме в русском посольстве султан с трудом отводил глаза от бу­тылок и графинов со всякого рода винами, а потом «полюбопытствовал всего этого попробовать». Рибопьер послал ему полдюжины лучшего своего вина: «Султан был в восторге от моего угощения и так часто стал обращаться ко мне с подобными же требованиями, что вскоре весь мой запас красного вина вышел» (Записки графа Рибопьера. С. 32).

48) Voyages en Orient. P. 321, 322.

49) Esquisses des mreurs turques au XIX-e siecle. P. 8, 10.

50) Ibid. P. 118, 30—34.

51) Турецкие нравы в XIX веке. С. 157, 159—160, 161.

52) Булгарин Ф. Картина войны России с Турциею... Т. III. С. 98. Ср. также: Macfar- lane С. Constantinople in 1828. Vol. II. Р. 323.

53) P..... Projet d'une invasion de l'Inde // Revue des deux mondes. T. II. Novembre 1829. P. 148.

54) Edward Law, Earl of Ellenborough. A Political Diary 1828 to 1830 / Ed. by Lord Col­chester. London, 1881. Vol. 2. P. 88—89.

55) Еще до заключения Адрианопольского мира в «Вестнике Европы» можно было прочитать, что «Султан очень заботится о перемене системы, как скоро окончание нынешней войны дозволит приступить к оному» (Взгляд на внутреннее состояние Турецкой Империи (Из British Chronicle) // Вестник Европы. 1829. Ч. 166. № 12. С. 312).

56) [Сенковский О.И.] Способности и мнения новейших путешественников по Востоку. С. 115.

57) Путешествие по Турции из Константинополя в Англию чрез Вену. С. 190.

58) The Westminster Review. Vol. XIX. 1833, April — July. P. 163—178; The Quarterly Review. Vol. XLIX. 1833. № 98. P. 283—322.

59) Настоящее состояние и будущность Оттоманской Империи. С. 532.

60) Тепляков В. Письма из Болгарии (Писаны во время кампании 1829 года). М., 1833. С. XIV—XV.

61) Как отметил Ю.М. Лотман, для Пушкина «христианство — основа и сущность ев­ропейского просвещения» (Лотман Ю.М. Из размышлений над творческой эволю­цией Пушкина (1830 год) // Лотман Ю.М. Пушкин: Биография писателя; Статьи и заметки 1960—1990; «Евгений Онегин»: Комментарии. СПб., 1995. С. 305).

62) См. об этом: Комарович В.Л. Вторая кавказская поэма Пушкина // Пушкин: Вре­менник Пушкинской комиссии. Вып. VI. М.; Л., 1941. С. 225—228; Тоддес Е. О не­законченной поэме Пушкина «Тазит» // Пушкинский сборник. Псков, 1973. С. 67—68.

63) Русские на Босфоре в 1833 году. Из записок Н.Н. Муравьева (Карсского) / Изд. Чертковской библиотеки. М., 1869. С. 12.

64) Там же. С. 450.

65) Настоящее состояние и будущность Оттоманской Империи. С. 552—553.

66) Кошелев В.А. Историософская оппозиция «Запад — Восток» в творческом созна­нии Пушкина. С. 292. Ср. также сходные суждения А. Эткинда, полагающего, что СГ-1835 — это «пафосные стихи» и что в них «поэт продолжает верить в то, что он, историк и путешественник, высмеивает в прозе. <.> Поразительно наблюдать, как различие жанров порождает различие идеологий» (Эткинд А. Толкование пу­тешествий. Россия и Америка в травелогах и интертекстах. М., 2001. С. 52).

67) Измайлов Н.В. Лирические циклы в поэзии Пушкина конца 20—30-х годов // Из­майлов Н.В. Очерки творчества Пушкина. Л., 1975. С. 238.